История, как известно, делается людьми. Однако, история людей – это не только история их достижений, но также – ошибок, кризисов, войн. Отчего же люди нередко поступали и поступают вопреки логике и здравому смыслу, себе во вред? Чтобы разобраться в этом, надо, помимо изучения политических, экономических и социальных порядков, идеологических и научных воззрений, обратиться к тому, чем жили люди каждый день, в будни и праздники, что составляло их каждодневные заботы. Ведь именно из этих повседневных потребностей и интересов складывались цели, которые осознанно, а чаще бессознательно, интуитивно, или по традиции, преследовал в своей жизни каждый человек. И речь здесь идет не о знаменитых людях, поднявшихся над эпохой или увлекавших массы своей активностью, а об обычных, составлявших подавляющее большинство человечества, часто малообразованных, поглощенных повседневными заботами, отягощенных привычками и традициями, доставшимися от прошлых поколений, тем, что теперь называют ментальностью [121].
Интерес к такой истории, которую нередко называют тотальной (или исторической антропологией) стал широким во второй половине ХХ в. Современные историки пытаются выявить движущие силы поступков людей прошлого. Собственно, то же пытаются делать и авторы исторических романов. Но они, не скованные конкретными фактами, имеют право на фантазию. Историк же, несмотря на все соблазны, не может отступать от исторической достоверности.
НОРМЫЖИЗНИ. ОСОБЕННОСТИ ПОВЕДЕНИЯ. Изучая и оценивая жизнь средневекового человека, необходимо иметь в виду, что люди того времени по-иному, чем мы, воспринимали многое в окружающем мире. Средневековый человек ориентировался на преобладание духовного, небесного, над материальным, земным. Поэтому повседневная жизнь и быт воспринимались как бы второстепенными, а не основными человеческими ценностями. Известный западноевропейский феномен – практицизм, рациональный подход к жизни – продукт нового времени.
|
|
Каждая ячейка средневекового западноевропейского общества (семья, община, город, государство) стремилась к самодостаточности и экономической независимости. В условиях иммунитетов старались как можно реже покупать. Относится это ко всем сословиям. Но в существовавших объединениях индивиды подчинялись коллективу – все должны были подгибать головы под общий потолок (Д.Н.Егоров). Как говорили тогда: "носи такую же бороду, как и твой сосед". При этом часто человек входил в несколько корпораций (семья и цех или гильдия, цех и город, община и сеньория). Внутри корпорации – всё открыто, всё на виду. Отсюда и в семье: общая посуда, общая постель, сексуальные отношения между родителями не скрывались от детей, не были интимными. Отсюда – общие бани.
Власть воспринималась как единая, абсолютная, отпадение от единства, разделение властей – ересь. Современные демократические идеи средневековому человеку были бы непостижимы. Господствовало стремление к общей воле, которую выражает одно лицо: 1 церковь, 1 папа, 1 государство,1 государь. А все индивидуальные интересы должны учитываться внутри корпораций. Но подчиненность единой воле как бы компенсировалась идеей совета. Прислушиваться к совету – главное средство справедливого правления. Без этого – тирания. Советоваться – святое дело, угодное Богу. Считалось, что совету необходимо подчиняться. Совет противопоставляется праву человека на принятие индивидуального решения (типично средневековое растворение человека в коллективе). Совет – это коллективная мудрость, общее согласие – осуществление божьего промысла. Лишь с ХIII в. в городе, где экономические интересы постепенно стали возвышаться над прочими, начала формироваться демократическая и индивидуалистиская психология.
|
|
lV Латеранский собор ввел обязательные ежегодные исповеди. В ХIV-ХV вв. распространилась идея индивидуального суда вместо прежней, раннехристианской идеи общего Страшного суда после конца мира. Отсюда – появление индивидуальной ответственности за поступки. Но это – еще не индивидуальное сознание нового времени. Средневековый европеец понимал еще так: "Творец наделил человека личностью". Человек жил там, куда его поместил Бог, в той корпорации, в том сословии. Это – его долг перед Господом. Индивидуальная свобода человека – это его частные свободы, равнозначные привилегиям, а если шире – средневековая свобода – это свобода выбора между должным и грешным. Город сужал семейный круг человека, но расширял его социальные связи. Он учил, хотя и медленно, жить в соприкосновении с людьми других культур.
Средневековые люди жили в условиях слитности труда и быта, семьи и трудового коллектива, частной и публичной жизни. Соседи и коллеги привлекались вместе с родственниками к решению личных проблем. Это делало жизнь устойчивой, но связывало личность. Такая жизнь приучала к стабильности, которая символизировалась совместными трапезами – пирами. Только в корпорации – компании человек и мог отстаивать свои индивидуальные интересы[122]. Такое поведение пришло из предшествующих эпох и к нему вполне подходит высказывание еврейского мудреца I в. до н.э. Хилеля: "Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?"[123]. Вне корпорации поведение членов групп регулировалось ритуалами и традициями, определявшими и форму одежды, и знамена, и праздники и т.д. То есть существовал нормативный образ повеления каждой общности в противовес стереотипу поведения чужой общности. Отсюда – отношение к чужаку, который как бы оказывался вне морали, принятой в своем кругу. Отношение, например, к мастеру своего цеха – одно, более доверительное, к чужому мастеру – иное, более отстраненное.
|
|
При этом долг средневекового человек состоял в том, чтобы оставаться там, куда его поместил Бог. Возвышение – нежелательно, в нем проявлялся грех гордыни; опуститься мешал стыд перед членами своей корпорации. Это и получило название коммунализма (корпоративности) средневековой жизни.
Всякое уединение воспринималось как странность и считалось предосудительным; отшельничество воспринималось как отклонение от стереотипов или как подвиг. Но внутренняя жизнь не подлежала обсуждению с "чужими". Возможность внешнего вмешательства в частную жизнь (власти, сеньора, господина) рассматривалась как признак несвободы.
Но средневековая свобода – равнозначна понятию "привилегия"[124]. То есть свобод было много и они гарантировались не общегосударственными законами, а частными, личными, или же происхождением (особенно у дворян). В реальной жизни каждый должен был иметь и знать своего господина.
В круг средневековых представлений на первое место выходили, таким образом, не деловые, личные качества, а происхождение, сословная принадлежность, семейные и личные связи. Отсутствие индивидуального самосознания и гражданского общества вызывало и отсутствие общественного мнения. Вместо него существовало традиционное мнение, основанное на опыте прошлого, на консерватизме.
Среди других общих норм средневековой жизни можно выделить наличие, как и в любом традиционном (доиндустриальном) обществе, процедуры дара и отдаривания за любое содействие, помощь, услугу. Это как бы отражало близость людей, принадлежавших одной семье. Хотя даритель всегда был выше, а даримый должен был подчеркивать свою признательность. С распространением рынка, с ХII-ХIII вв., дар превратился в форму взятки.
Люди средневековья редко пытались вникнуть в суть явлений. Обычно они все принимали на веру. Как замечал французский романист ХVI в. Ф.Рабле, царил старик Наслышка. Причем и грамотные, и невежественные одинаково были в плену суеверий и предрассудков. Удивительное воспринималось как сверхъестественное. Болезненное внимание уделялось снам, галлюцинациям. Ни один современный психоаналитик не копается так в снах, замечал М.Блок, как средневековые монахи. Занимательность ценилась выше правдивости. Грамотность рассматривалась как привилегия. Книги были редкими и предназначались для коллективного чтения. Более интимное отношение к книге было лишь в стране давних культурных традиций – в Византии. Ссылка на очевидца считалась более убедительной, чем книжное сообщение. Поэтому основным источником сведений считался устный рассказ. Лишь единицы поднимались над такими представлениями, рискуя попасть в руки инквизиции.
Для средневекового мышления характерно статичность восприятия: ничто не меняется, всё, что было в библейские времена, актуально и теперь. И царь Давид, и император Траян как бы продолжают существовать. Но история человечества имеет начало и конец, что порождало постоянное ожидание конца света, заставляло в каждом неординарном явлении (стихийном бедствии, появлении кометы на небе) видеть признаки гибели мира, вело к накоплению массовых страхов, коллективной истерии.
Особенностью поведения было также то, что отношения между людьми не носили, в основном, делового характера. Их общение было эмоциональным. Еще и в ХVI в. целовать в обществе незнакомую даму с ее согласия не считалось неприличным. Люди не пытались подавлять свои эмоции, часто "обмирали". Мгновенная смена настроений, неуравновешенность, повышенная возбудимость, сентиментальность и жестокость, истерики – естественны. Много и громко смеялись, но много и плакали, смех часто сменял слезы и наоборот. Но слезливость все же была более присуща средневековью, чем веселость (Ж..Ле Гофф).
Слабость центральной власти, особенно в раннем средневековье, не могла ограничивать человеческие импульсы, порывы, эмоции, в том числе, естественно, и агрессивные. То есть люди не очень умели учитывать интересы друг друга и возникавшие противоречия чаще решали силой. Но и позднее, когда усиление власти ограничило возможности личной расправы по праву сильного, нравы смягчались медленно. Отвращение к истязаниям, виду крови и мучений появилось позже. Еще в ХVI в. в Париже публично сжигали кошек; воспитательными задачами, как казнь преступников, это объяснить нельзя. Подобное действо – свидетельство того, что сам акт мучительства еще доставлял удовольствие. В системе наказаний присутствовала первобытная традиция коллективной ответственности.
Средневековый человек стремился к покою. В суетности видели нечто дьявольское, бурная активность вызывала подозрение окружающих и не поощрялась церковью. Поэтому купцы, которые не могли не быть активными, долго воспринимались как инородное тело, порожденное дьяволом, и противопоставлялись и крестьянам, и дворянам, и ремесленникам. Лишь с развитием в Западной Европе торговли с ХII-ХIII вв. это отношение там стало постепенно изживаться. Но там, где рынок складывался медленнее, оно осталось надолго.
Разница в культурном уровне между господами и низами в средние века еще не была столь значительной, как в новое время. Если, например, особенно в раннее средневековье, кругозор крестьян ограничивался округой радиусом в 10-20 км, то кругозор феодала, особенно мелкого – его владениями и близлежащим городом. В условиях массовой неграмотности не документ, а ритуал регламентировал отношения между людьми[125]. Обряд, жест, слово, формула, присяга играли огромную роль. Предметы, при помощи которых люди выполняли ритуалы, а также слова и жесты, сопровождавшие эти ритуалы, имели определенное символическое значение (как заклинания в сказках, где перестановка слов лишает заклятие чудодейственной силы). Поэтому средние века – это "мир жестов". Особенно неукоснительно этикет соблюдался господствующим сословием, ибо общество жило представлением, что лишь существовавшее давно имеет право на существование. С другой стороны, неграмотные должны были многое держать в памяти. Часто путаясь, они были непоследовательны. Чуждые написанному слову, они бывали порой к нему равнодушны и с легкостью нарушали.
Но с уважением относились к традициям, порой ставшим нелепыми. Однако... "так жили отцы и деды". Например, описан такой случай. Некий сеньор, завел себе медведя. Крестьяне, приходившие смотреть, как тот дерется с собаками, стали его подкармливать. Когда же медведь околел, сеньор продолжал требовать с крестьян, приходивших в его двор, ставший традиционным корм. Зато, если рента несколько лет не взималась, то и права на нее утрачивались. Сеньориальные традиции превращались в законы, обязательные и для крестьян, и доля феодалов. В этом – один из примеров средневекового метафизичного (статичного) мышления: "То, что однажды было истинным – будет истинным всегда". Царило всеобще убеждение: всякие изменения ведут к упадку. Всё новое, неосвященное временем – опасно, греховно. Средневековое сознание было обращено в прошлое.
Все вышерассмотренное и определяет средневековую ментальность – стереотипы поведения тогдашнего общества, которые как бы подсознательно управляли поведением и мало поддавались изменениям извне. То есть ментальность – это, как отмечалось, бытовая культура, отличная от книжной, получаемой через образование, волевым усилием, осознанно. Отсюда и противоречивость средневековой культуры в целом: прославлялась ученость и в то же время наилучшим путем к спасению считалась нищета духа, безумие, юродивость. Книжная культура – индивидуальна, бытовая – коллективна. Это соответствовало и религиозному мировоззрению, вышедшему из традиционного сознания, из ментальности, провозглашавшему коллективизм действий и одинаковое для всех единое мышление, единомыслие.
***
А теперь обратимся к обстановке, окружавшей средневекового европейца.
СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. В раннем средневековье парная семья – родители с детьми – как самостоятельная обычно не воспринималась и включалась в более широкий круг родственников и всех, живших под одной крышей, в том числе и слуг. Всего в VIII-ХI вв. (по французским материалам) среди крестьян в браке состояло около 30% мужчин и 39% женщин. Но престиж семьи постепенно повышался. Разводов было мало, часты повторные браки. Но много было и внебрачных связей (хотя по документам трудно выделить вынужденные связи крестьянок с их господами). Постепенно растет значимость детей – бездетность рассматривается какаРРРрррвово РР
Божье наказание за грехи родителей.
С IХ в. для благословения новобрачных начинают привлекаться священники. В ХI в., не без церковного влияния, в качестве основной ячейки начинает восприниматься малая парная семья. Именно тогда моногамия, усиленно пропагандировавшаяся еще отцами христианства, окончательно распространилась в Европе[126]. С этого времени влияние церкви на семью усиливается, венчание в храме превращается в основной обряд ее создания, хотя обязательным оно стало только в ХIII в. Но и позднее сохранялось не освященное церковью сожительство, особенно в крестьянской среде, хотя дети от таких связей часто считались незаконнорожденными.
В бюргерской среде родственные связи сохранялись обычно до второго колена. Зато в городской и крестьянской среде, в отличие от феодалов, соседи обычно состояли в родстве. Поэтому до 70-90% всех браков у крестьян заключалось между родственниками. В целом, родственным связям тогда придавалось бóльшее значение, чем теперь, особенно в среде знати, где родовитость во многом определяла место в обществе. Укрепляло родственные узы и право наследования. Состояние в браке было предпочтительнее холостого. Поэтому вдовые стремились к новому браку. Женитьба выводила рыцаря из разряда молодого в сеньоры.
Чувства не были основой семьи, а ее дополнением. Эмоциональные контакты и социальные связи осуществлялись вне семьи. Супружеская семья растворялась в плотном сообществе соседей, друзей, слуг, детей и стариков, где привязанности складывались вне строгих рамок (Ф.Арьес). Суть брака церковь видела только в продолжении рода человеческого. Страсть осуждалась, ибо уводила от любви к Богу. Поэтому пылкое отношение мужа к своей жене квалифицировалось как грех, вид разврата[127]. Поэтому было много ограничений в любовных делах. Греховными у католиков считались (в ХIV в.) 220 дней в году, а при строгом соблюдении всех правил – в среднем оставалось по 5-6 допустимых для контактов дней в месяц. Православие было в этом либеральнее: священникам разрешалось жениться, но только 1 раз и греховных дней было меньше. Вообще, православие не столь жестко вторгалось в частную жизнь. Однако, в целом, любят супруги друг друга, или нет, церковь не интересовало. Главное, чтобы у них были дети. Фома Аквинский писал, что брак – наилучшее средство зачатия без греха и уберегает мужчин от несчастий в отношениях с женщинами. Но так как в реальной жизни любовь играла большую роль, она часто оказывалась вне семьи. Поэтому со временем церковь пошла на некоторую либерализацию брака. Но лишь в ХVII в. она признала необходимым условием образования семьи взаимное расположение супругов. А до того церковь просто закрывала глаза на супружескую неверность, которая, даже в случае ее установления, не считалась поводом для развода. Кстати, знаменитые в средневековье "пояса целомудрия" появились в ХIV в. и первоначально являлись защитой от изнасилований.
Для понимания тогдашней семейной морали показательны сведения о жизни крестьян одной деревни в Пиренеях конца ХIII - начала ХIV в., опубликованные французским историком, Э.Леруа Лядюри. Строгости нравов там не было. Причем среди прелюбодеев был и местный священник. Муж его любовницы знал об этой связи и лишь предостерегал свою жену от подобных связей с другими мужчинами. Крестьяне считали, что если половая связь приносит удовольствие, она не греховна, а угодна Богу.
Сеньоры обычно запрещали браки своих сервов с крестьянами другого социального положения (особенно со свободными) или сервами других господ. Но постепенно использование этого права становилось формальным, хотя и сохранялось на весь средневековый период. Но полного контроля за сексуальным поведением зависимых крестьян не было. Исследователям бросается в глаза та легкость, с которой молодые крестьянки превращались в сожительниц и в ХV в.
К добрачным связям часто относились терпимо, как в деревне, так и в городе. Не было в семьях, кроме знатных, и интима – все обычно спали в общей комнате. Всё, как отмечалось, совершалось при детях и родственниках. Мужской силе придавалось по сути, такое же значение, как и воинской доблести. Даже церковь признавало импотенцию основанием для развода.
Так как деторождение, по церковной доктрине, целиком зависело от Бога, регулировать его было нельзя. Лишь в ХVII в. церковь разрешила в некоторых случаях пользование противозачаточными средствами (если роды опасны для здоровья, если женщина кормит грудью и если зачатие состоялось, когда муж пьян "до потери сознания")[128]. Родители отвечали за ребенка перед Богом. А так как наилучшие условия для ребенка были только в семье, рождение детей должно было совершаться только в законном браке.
Но незаконнорождение было широко распространено. Обилие бастардов (детей любви) было связано с экономическими условиями[129]. У младших сыновей, не надеявшихся получить наследство и у девушек, чьи родители не могли обеспечить приданное, надежд создать нормальную семью практически не было. На обилие незаконнорожденных влиял, естественно, и целибат духовенства.
В брак вступали рано. Согласно церковным правилам, жених должен был достигать 14 лет, невеста - 12. Иногда женили в 11 лет, а выдавали замуж и в 8 лет. Хотя еще в Дигестах Юстиниана (VI в.) было записано: "не сожительство, а согласие образуют брак", а в начале ХIlI в. IV Латеранский собор эту идею окончательно утвердил, на практике это мало соблюдалось. Выбор супругов, особенно таких малолетних, осуществляли родители исходя из экономических или престижных соображений. Например, сын Филиппа IV Красивого помолвил свою восьмилетнюю дочь с почти тридцатилетним бургундским графом, чтобы добыть себе союзника, а его пятилетняя дочь была невестой семилетнего вельможи.
Женщина в семье, как и в обществе, занимала приниженное положение, что во многом опиралось на церковное представление о ней как приманке сатаны, орудии соблазна и грехопадения, пришедшее из монастырей. Доминиканский монах Николай Байярд в конце ХIII в. писал: "Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для ее исправления, ибо она принадлежит к его домашнему имуществу". Французский юрист того же ХIII в. так же заявлял, что муж может бить свою жену, но только умеренно. Уже известный читателю Фома Аквинский заметил: "Женщина была создана, чтобы помогать мужчине, но только в том, что касается зачатия. Потому что во всем остальном мужчина может найти себе лучших помощников". Хотя были и другие мнения. Джеффри Чосер писал: "Если бы женщины не были добрыми, а их советы были бы бесполезными, то Бог никогда бы не повелел им помогать мужчинам, а сделал бы их причиной зла". Но и здесь женщина воспринимается лишь как дополнение к мужчине.
Как самостоятельные личности женщины в средние века не воспринимались, в том числе и большинством их самих. Винцент из Бове и Эгидий Римский замечали, что главные качества девушек – скромность, умеренность, молчаливость. Их нельзя пускать в гости, на праздники, танцы, они не должны есть досыта, чтобы сразу после еды могли садиться за чтение или молитву. Молиться они должны и ночью (как в монастыре). Естественно – никакой косметики, ибо красота обычно сочетается с глупостью, ведет к разврату. Участие женщин в общественной жизни допускалось только через монашество. Аристократки в качестве настоятельниц могли добывать и реализовывать права на власть.
Показательно, что адюльтер жены почти всегда считался поводом к разводу, а измена мужа – нет. В феодальной среде сеньор в определенной степени распоряжался матримониальными делами своих вассалов, чтобы брак не принес лен врагу. Это делало возможным произвол, особенно в отношении сирот, коим сеньор становился покровителем. Так, Иоанн Безземельный выдал замуж некую Гейтс в возрасте четырех лет (в отсутствие епископа, запретившего этот брак). Когда она овдовела, король выдал ее замуж вторично (получив от жениха 200 марок). После смерти и этого мужа Иоанн выдал ее замуж в третий раз (получив 300 марок). Для феодалов не столь уж редким было многоженство, хотя его, как блуд, естественно, осуждала церковь. Но знать выходила из положения, имея наложниц. Считается, что у Карла Великого их было пять. В аристократической среде оставить жену ради новой, более выгодной партии не считалось зазорным.
Среди крестьян ценность женщины определялась лишь ее трудоспособностью, а собственно женские достоинства – красота, женственность – при выборе невесты обычно игнорировались. Показательно, что в именах французских крестьянок IХ в. присутствовали слова, означавшие такие понятия, как защита, ограда, а у мужчин – смелость, сила, могущество.
Женская свобода в средние века была, пожалуй, заметнее на обоих полюсах общества: у крестьян и аристократов. Среди крестьян это вызывалось совместным трудом, у феодалов женщина поддерживалась своей влиятельной родней. К тому же, в отсутствии мужа жены феодалов обычно управляли хозяйством. Особый шанс дали женщинам крестовые походы, когда они надолго оказывались во главе владений. Горожане же держали своих жен строже. В крупной торговой и ремесленной деятельности женщины обычно не находили себе места и оставались прикованными к дому. Их делом было управлять хозяйством: варить, прясть шить, не читать, ибо это вредило добродетели. Именно в городах были выработаны строгие правила поведения женщин на людях: ходить, не поворачивая лица в стороны, опустив глаза, не позволяя себе ни посмеяться, ни поболтать на улице; а девушкам вообще настоятельно рекомендовалось сидеть дома, сложа руки на животе. Именно в это время сложились соответствующие анекдоты. У одного горожанина после ссоры утонула жена, и он ищет ее, но выше по течению реки. Над ним смеются, но он отвечает, что его жена всегда все делала наоборот, и в смерти своей будет досаждать. Или: дьявол женился на сварливой и через год сбежал от нее в ад. Или: некто жалуется, что на дереве его сада одна за другой повесились три жены. Собеседник посочувствовал и попросил отросток с этого дерева, чтобы посадить в своем саду. Впрочем, доставалось и мужчинам. Пьяный вернулся домой, двоих детей принял за четверых, заподозрил жену в измене и в порыве гнева убил всех, а протрезвев – повесился.
С другой стороны, развитие городской экономики позволило, в ряде случаев, повысить статус женщин. Некоторые из них становятся владелицами мастерских, торговых домов. Это укрепляло наследственные права женщин, их статус в семье. Постепенно в городах складывается набор женских профессий и занятий: ткачество, прядение, выпечка хлеба, пивоварение, управление трактирами. В ХI-ХII вв. распространились женщины-врачеватели. С ХIV в., однако, врачи мужчины вытесняют женщин, ибо те не могли получить университетского образования. Но известна в том же ХIV в. и женщина хирург. Более высокий уровень грамотности среди женщин отмечен у городских проституток (ведь им приходилось рассчитывать только на себя). Однако дискуссия о грамоте для женщин продолжалась до конца средневековья (дома читать должны были мужчины).
Оценивая положение женщин, нельзя забывать, что, как отмечалось, семья, была основной ячейкой средневекового общества и, занимаясь домашним хозяйством, женщина играла существенную роль. Тем более, что домашние занятия были в те времена более значимы, чем теперь, ибо в большей степени обеспечивали человеческое существование. Существует мнение, что супружеская семья – одно из завоеваний западноевропейской цивилизации и главная заслуга в этом принадлежит женщине, создававшей обособленное домохозяйство с новыми для варварской среды взглядами на взаимоотношение полов и эмоциональной близости (А.Л.Ястребицкая). Вне брака женщины могли тогда реализовываться только, как отмечалось, в религиозной сфере. Хотя, судя по высказываниям тогдашних монахинь, сами женщины обычно разделяли взгляды на свое приниженное положение. Активная роль женщин осуждалась в литературе[130]. Лишь в ХV в. появилась критика и сожаление о таком положении женщин.
По крайней мере, до ХV-ХVI вв. домашняя, интимная жизнь, внутренние интересы семьи, повседневные дела мало интересовали общество. Очевидно, в феодальном обществе с его всеобщей регламентацией, с подчинением личности сословным и религиозным установкам интересы человека в расчет особо не принимались. Лишь с развитием городской жизни, появлением индивидуального предпринимательства и иных элементов будущего буржуазного общества значимость личности возросла (подробнее об этом – в следующей теме).
Несколько иным было положение женщин в Византии. Хотя они никогда не пользовались такими правами и свободами, как римлянки, но их имущественные права по кодексу Юстиниана были расширены. Повседневная же жизнь женщин была ограничена домом. Они почти не посещали театров, ипподромов. Посторонний мужчина не мог входить в чужой дом без ведома хозяина. Стереотипный образ – женщина за прялкой. "Женщина сидит дома и любит мужа" – говорил Григорий Богослов. Хотя в реальной жизни, естественно, бывало по-всякому, а аристократки вообще нередко вмешивались в общественные дела. Вспомним, хотя бы жену Юстиниана – Феодору. Были и другие примеры, но их – немного. Ибо главным идеалом становились дом, семья, что отразило общие изменения в гражданской жизни византийского общества.
Если в античную эпоху свободный гражданин жил, в первую очередь, интересами своего города, полиса, то теперь, с упадком полисного строя, его демократических традиций, общественная жизнь утрачивает для горожанина свою привлекательность. Все, что происходило вне семьи – ненужная суета. Лишь ради семьи, где человек обретает покой и душевное равновесие, он трудится. Поэтому семью старались укрепить. Этому способствовала и неустойчивость сословных связей в Византии.
Помолвки устраивали как можно раньше (можно было – с 7 лет). На предбрачный союз смотрели строго. Девушка, у которой умер жених, считалась вдовой. Юстиниан установил брачный возраст мужчинам в 14 лет, женщинам – в 12 (на практике женились в 12-18 лет, выходили замуж – в 10-15 лет, в зависимости от обычаев той или иной местности). При выборе невесты большое внимание уделялось внешности. Красота воспевалась даже в условиях глубокой христианизации. Некрасивость воспринималась как трагедия. Красивыми считали женщин среднего роста, мягких форм, с тонкой талией, достойной осанкой, нежной кожей лица, легким румянцем, большими выразительными глазами и жемчужно-белозубой улыбкой.
Разводы допускались, в том числе и по инициативе жен, если муж не содержал семью. Но повторные браки становились все реже, а о браках в пятый, десятый раз (что было нередким в Риме) вообще неизвестно. Но нравы оставались вольными. Публичные женщины были в каждом городе. Да и многие мужчины промышляли тем же ремеслом. Супружеская неверность была обычным явлением, прелюбодеянием считалась лишь связь с замужней женщиной. В брак вступало, в отличие от католического мира, и белое духовенство. Наличие семьи не было препятствием и для занятия патриаршего престола.
Положение детей. В средние века плохо представляли психологию ребенка и еще хуже – подростка. Даже церковь считала детство недостатком. О педагогике античных времен забыли. Детей называли маленькими взрослыми. От них не укрывали ни смерть, ни, как отмечалось, секс[131]. Детством считалось лишь то время, когда ребенок не мог обходиться без посторонней помощи. Когда же он вставал на ноги, то разделял дела взрослых. У франков с 12 лет начинали участвовать в походах, и наступала правоспособность.
Рождаемость была высокой, в семьях, особенно крестьянских и бюргерских, порой бывало более десятка детей. Но выживали немногие, в среднем – по 2-3 ребенка на семью. При такой смертности, потерю ребенка не обязательно воспринимали как трагедию, а следующему обычно давали имя умершего. Но мнение об отсутствии родительских, особенно материнских переживаний разделяется не всеми исследователями. Суровость эпохи и молчание источников не аргумент в такой интимной сфере, как родительские чувства. Часто после младенчества ребенка разлучали с семьей, и дети жили там, где были учениками (в городах), в чужих замках (пажи у знати). В среде знати было принято сразу после рождения отдавать младенцев кормилицам, а возились с ними служанки. Отношение к детям как маленьким взрослым наглядно проявилось в тогдашней живописи. Дети на картинах обычно отличались от взрослых лишь размерами, полностью игнорировалась специфика детского лица. Лишь с ХIV-ХV вв. положение начинает меняться. Детство до 7 лет стало осознаваться как специфический возраст, требующий особых педагогических приемов, игр, игрушек. Одним из первых с новым педагогическими идеями в конце ХIV- начале ХV в. выступил канцлер Сорбонны Жан Жерсон[132]. Он призывал воспитывать детей в семье, в домашнем воспитании избегать крайностей (чрезмерных жестокости и нежности). Дети должны знать, говорил он парижским прихожанам, что родители их любят. Он повторял, что мягкостью можно добиться большего, чем суровостью. Но слушатели не очень понимали, о чем он говорит, и практических результатов его проповеди не дали.
Однако на детей старше 7 лет и подростков продолжали смотреть как на взрослых, но еще не избавившихся от детских страстей. Поэтому на них продолжали возлагать часто непосильные для них взрослые обязанности. Естественно, такое детство не могло не породить определенные изъяны в психике взрослых. Особенно доставалось девочкам, ибо считалось, что они рождались из-за болезненного состояния супругов или каких-либо отклонений от правил супружеской жизни. При любых затруднениях девочек чаще недокармливали. Они преобладали среди подкидышей. В итоге смертность среди них была выше.
Подкидышей вообще было много. Церковный контроль над семьей с ХI в. даже увеличил их число, ибо был запрещен конкубинат (сожительство со служанками и другими зависимыми женщинами). Церковь стала требовать регистрации брака с конкубинами, чего обычно мужчины избегали. На число внесемейных детей влияли и экономические условия. Лишь в среде знати бастарды не скрывали своего положения, часто занимали значительные должности, но не могли рассчитывать на наследство и титулы отцов. Женам аристократов приходилось терпеть и конкубин, и бастардов. Общественное мнение было к ним снисходительно, так же как и к мужским изменам.
Развитие семьи в средние века получило своеобразное отражение в изменениях оформления погребений. С V-VI вв. семья и дети исчезают с надгробий, как, впрочем, и сами надгмогильные изображения. Вновь надгробия появляются в ХI-ХII вв., но муж и жена захораниваются раздельно, дети вообще не изображаются. Совместные захоронения супругов отмечены с ХIV в. Тогда же появляются изображения детей, но без указания возраста и слов скорби. В ХVI в. появляются надписи о горе родителей, а изображения конкретного ребенка – лишь в ХVII в.
Вообще средневековые погребения, в отличие от античных, были без надписей, анонимны, ибо о покойниках заботилась церковь. Появление в позднем средневековье индивидуальных надписей, как и изображений умерших отразило индивидуализацию жизни.
В условиях, когда чуть ли не большинство детей умирало в младенчестве, а почти половина женщин – при родах, когда эпидемии уничтожали всех подряд, когда редкая рана заживала и когда не зарубцовывался почти не один шрам, когда и сама жизнь, и церковь приучали постоянно думать о смерти, мысли о ней были будничными, привычными. До ХIII в. вообще считалось, что до второго пришествия Христа и Страшного Суда люди не умирают, а впадают в сон. Лишь с усложнением жизни, прежде всего, в городах, уже с ХII в. появляется страх перед смертью. А с ХIII в. представление о сне до Страшного Суда сменяется понятием Чистилища, в котором после смерти определяется, где пребывать душе, в раю или аду.
В противоположность современному миру, изгнавшему смерть из повседневной жизни, в средние века смерть принимали как неизбежность. Сложность и тщательное соблюдение погребального ритуала, сохранившегося и доныне, как бы позволяли умершему сохранять связь с живыми. Хоронили ближе к усыпальницам святых и мучеников. Людей победнее погребали в общих могилах, но на специальном кладбище, в освященной земле.
Так как смерть включалась в общий порядок вещей, кладбища были такими же были очагами общественной жизни, как в античности – форумы. Там были торги, велись судебные тяжбы, находились печи для общих хлебов. Кладбища использовались и как убежища[133]. Лишь с ХV в. церковь запретила там общественную жизнь, исчезли в них и лавки. Черепа и кости применяли для декорирования церквей; вспомним также о распространении реликвий и мощей.
О развитии семьи свидетельствует история имен. В языческую эпоху у славян в качестве имени давали любое слово, и повторяемость имен была минимальна. Германцы в имя детей включали часть имени родителей. Мужские имена содержали понятия: смелость, сила, могущество (напр., Адальгард – благородство и сила; Бернард – медведь и защита). Имена зависели и от социального статуса: у колонов имена были сложнее, чем у сервов. Христианство ограничило выбор имен святцами (церковным календарем с именами святых, которые почитались церковью в тот или иной день)[134]. Имен в итоге стало меньше. Причем быстрее к этой традиции приобщалась знать, что выделяло ее среди остального населения. Но быстро появилось много одинаковых имен, что привело к возникновению фамилий, которые в Западной Европе произошли в ХII в. от прозвищ. У восточных славян, опять таки в начале у знатных родов, при определении наследственных прав с Х в. стали учитывать имена отцов – отчества. Но в третьем поколении отчество уже не помогало и в ХIV в. на Руси тоже пришли к фамилиям.