Записки протоиерея Иоанна Восторгова
Известный социолог П.А. Сорокин считал, что в жизненном цикле всех великих революций выделяются три основных типичных фазы, первая из которых «обычно очень кратковременна»: «Она отмечена радостью освобождения от тирании старого режима и ожиданиями обещаемых реформ. Эта начальная стадия лучезарна своим настроением, её правительство гуманистично и милостиво, а его политика мягка, нерешительна и часто бессильна»[1]. Но Питирим Сорокин находился в эпицентре революционных событий и, возможно, не догадывался, что за пределами Петрограда для жителей огромной страны, удаленных от места событий, первой фазой оказался период растерянности и выжидания. Недостаток информации и несовершенство средств связи не давали им возможности адекватно оценить факт свершившегося государственного переворота и поверить в реальность происшедших событий. В феврале 1917 года даже для москвичей окончательность смены власти была далеко не бесспорна. Митрополит Вениамин (Федченков) служивший в это время в провинциальной Твери, вспоминал: «Кажется, в Петрограде уже началась революция в конце февраля, а мы в Твери ещё ничего не знали об этом. И в одном интеллигентском кружке преподаватель гимназии Н.Ф. Платонов, родом из духовной семьи, читал мирнейший доклад на симпатичную тему: жизнь пчёл. С той поры я узнал и запомнил, что шестигранные ячейки с острым срезом их концов являются единственной наилучшей математической формой, в которую удобнее всего и больше всего можно было поместить мёда, а ячейки сделать наиболее сопротивляемыми для давления со стороны. Действительно, поразительный, математически непостижимый инстинкт у мудрых пчёл! Но когда мы тихо и мирно слушали этот доклад симпатичного и умного преподавателя, не думая ни о какой революции, в Петрограде шли уже погромы»[2].
Немало очевидцев и участников февральской революции 1917 года оставили нам свои воспоминания. Конечно масштаб личности автора или значимость событий, в которые он оказался вовлечен, имеют значение для исследователей. Но возможность увидеть всё глазами человека не связанного непосредственно с политическими переменами, не приложившего к ним руку, помогает нам взглянуть на революцию со стороны и осознать и её фатальность, и беспомощность большинства её участников, которые вовсе не творят историю, как они сами предпочитают думать, а всего лишь покорно следуют в том направлении, в котором их подталкивают обстоятельства. Слишком много сил было уже потрачено историками, чтобы выявить объективные причины февральской революции. За внешней убедительностью выстроенных исследователями схем обнаруживается множество необъяснимых моментов. Заметить их может далеко не каждый. В этом контексте размышления протоиерея Иоанна Восторгова, которые будут рассмотрены в этой статье, интересны тем, что их оставил человек способный думать, анализировать ситуацию и умеющий формулировать свои мысли, поскольку он был известным проповедником и публицистом. И хотя до нас дошло всего лишь несколько тетрадных листочков, исписанных мелким почерком, мы найдем в них гораздо больше, чем важные факты и интересные соображения. Отец Иоанн сумел ощутить и зафиксировать то, что не вписывается ни в какие позитивистские схемы.
Записки протоиерея Иоанна Восторгова хранятся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. Они уже были частично опубликованы в 1993 году в «Русском Вестнике». Правда публикация была анонимной, многочисленные купюры никак не были отмечены в тексте, поэтому автор намерен обращаться в своей работе к первоисточнику.
Вероятно, отец Иоанн предполагал написать объемное и законченное сочинение, потому что открывается текст римской цифрой I и заголовком «Начинается… (по свежему впечатлению)». И здесь сразу обращает на себя внимание некоторая обречённость, с которой он воспринимает происходящее. Первое сообщение о беспорядках в Петрограде протоиерей Иоанн получил вечером 27 февраля 1917 г. На следующее утро – новый тревожный сигнал. Нет газет! По опыту 1905 года отец Иоанн попытался определить, как далеко зашла «революция»: «Прислушиваюсь к трамваю – идет! Швейцар (трезв!) полудовольно, полусмущенно говорит, что газет не будет» [3]. Но это для него не повод для паники. Революция привычна, обыденна. Если она опять началась, необходимо предпринять череду уже известных действий, чтобы оградить себя от неприятностей, которые влечет за собой сбой в работе государственной машины. Но сначала нужна информация. В поисках свежей прессы протоиерей Иоанн обошел все окрестные киоски, лавки и рундуки, но повсюду натыкался на запертые двери. Наконец в одной из лавчонок мальчишка-продавец сказал ему: «Думу Государственную закрыли, разогнали подлую, <...>разве может теперь быть газета?! Теперь новое правительство будет... В Питере его уже выбрала Дума!..». Отец Иоанн, на тот момент твердо уверенный в силе верховной власти, снисходительно ответил: «Перевешают их всех, вот что будет...» [4].
Там же в лавке оказался какой-то мастеровой, который слушал слова священника растерянно и смущенно. «Очевидно он сегодня до сих пор слышал иное и сам не знает куда ему пристать, пристроить свое неопределенное настроение» [5], - замечает отец Иоанн. Для множества людей революция стала стихийный бедствием, которое вторглось в их жизнь непонятной чужой и грозной силой. Отец Иоанн отмечает, что те самые «массы», которые впоследствии были объявлены марксистскими историками движущей силой революции на тот момент не в состоянии были самостоятельно ориентироваться в ситуации. «У сознательных граждан еще не созрело сознание» [6], – с иронией отмечает он и рассказывает: «Приходил из типографии сторож старик. Приносил корректуру. Злой старик не знает, кому ему сочувствовать, но не он один не чувствует, не додумался, куда ему пристроиться… Быть может потому, что не ясно выявились стороны … Мало известно кто, где, зачем, почему? <…> злой типографский кознодей не знает кому выгоднее сочувствовать. Смерть как хочется полиберальничать и боязно… Чей-то будет верх? ».
Наблюдая растерянность обывателей, нуждающихся в том, чтобы им растолковали, как относиться к происходящему, протоиерей Иоанн высказывает вдруг чудовищную мысль: ««Здравомыслящие» градоправители упустили момент отвернуть русло революции и превратить грядущую трагедию в веселенький фарс жидовско-торгового погрома... Эх, и за что им деньги, чины и проч. дают!..» [7]. После Второй мировой войны, после холокоста это звучит особенно страшно, а в устах христианина, священника – просто недопустимо. К счастью эту тему отец Иоанн больше не развивает. Однако следует обратить внимание на подспудно присутствующее в этом высказывании убеждение, что стихийными процессами можно управлять пока они ещё не набрали силу и не приобрели определённый характер. Эту точку зрения сам же отец Иоанн фактически опровергает своими дальнейшими рассуждениями о бессознательном характере действий толпы.
В необходимости решительных действий, борьбы с бунтовщиками протоиерей Иоанн не сомневается. Он по-прежнему считает, что всё ещё обратимо. Узнав, что в Петрограде стреляли, он решительно заявляет: «Ну что ж… Надо, значит, драться, как и в 1905 году… Опять начинают революцию на казенные деньги, на те миллионы, которые пущены правительством на шарап в «общественность». Надо идти на улицу бить Гучковцев, Челноковцев, Маклаковцев и подлую их челядь… Защищаться надо…». «Кого защищать и что защищать?» – недоумевает собеседник. «Порядок, государство, Русский народ, который весь теперь занят на позициях, на фронте, –твердо отвечает отец Иоанн, – Надо идти как шли мы в первые безнадежные минуты в 1905 году…» [8]. Т.е. для человека уже пережившего одну революцию (имеется в виду революция 1905-1907 годов) было совсем не очевидно, что произошла катастрофа. К тому же идет война и на первом плане стоят сообщения с фронта. Супруга отца Иоанна дежурит в Лазарете. Узнав о волнениях в Петрограде, она звонит домой и просит не пускать на улицу сына и налить ванну водой, как в 1905 году. На что отец Иоанн отвечает, что сын дома и ванна уже налита. Это, пожалуй, самое красноречивое свидетельство бесконечного оптимизма многое пережившего на своем веку человека. Постоянная отсылка к 1905 году служит ободряющим напоминанием, что революция – это явление временное, что нужно только потерпеть и она закончится.
Тем временем становится известно, почему нет свежей прессы. Знакомый рассказал отцу Иоанну по телефону, что в ночь с 27 на 28 февраля редакторы газет собрались «в цензуре» и заявили, что если им не разрешат полностью печатать сведения полученные из Петрограда, то газеты не выйдут вовсе. Цензор прозвонил градоначальнику, но тот ответил: никаких уступок. Таким образом, прояснился вопрос, почему газет сначала не было совсем, а потом, по свидетельству отца Иоанна «газетные киоски стали торговать старыми еженедельниками ».
Между тем, время военное, бытовых трудностей и так хватает: «Захожу к мерзавцу Уткину за картошкой, – повествует отец Иоанн, - Дает мерзлую, гнилую... Бабы не берут... – «Берите, говорит живодер, завтра и такой не будет; нечего нос драть к верху и нюхать...» - «А может завтра не будет ни тебя, ни лавки, говорю я... Может всех вас сукиных сынов народ поучит...»» [9]. И опять эта обывательская злость и неожиданное, вполне в духе революции, упование на народный гнев. Не эта ли простая мысль о справедливом народном возмездии вдохновляла в то же самое время тех, кто громил продуктовые лавки в охваченном революцией Петрограде? «Чувствуется, - уже по другому поводу отмечает протоиерей Иоанн, - что кликни теперь клич о муке, хлебе, сахаре и проч. – пойдут «трусить» купцов, склады, расплачиваться с мародерами тыла за пиенную обывательскую кровь...». Читая эти рассуждения, невольно вспоминаешь о тех сотнях православных священнослужителей, которые чистосердечно поддержали революцию. Они искренне верили, что требование социальной справедливости придаёт государственному перевороту характер христианского дела. И не христианские методы воплощения в жизнь этих наполненных высоким гуманизмом идей нивелировались наивной верой в «бескровную» революцию.
Когда приносят карточки на сахар, отец Иоанн с облегчением отмечает: «Значит все благополучно. Машина работает ». А в это время в Петрограде продолжались грабежи, убийства и поджоги. В Москве же налаженная жизнь тылового города создавала иллюзию незыблемого порядка: «Сахар купил у Каменного моста в городской лавке. Муки нет, за ней уехали. Будут давать и крупчатку. Хвостов нет, очевидно публика занята чем-то другим, а лавочники делают вид, что серьезно хотят и будут торговать… ».
За этими бытовыми заботами внезапно в душу закрадываются сомнения. Обманчивый покой пока не захваченного революцией города кажется отцу Иоанну зловещим и мрачным: «Поздно ночью прошел по пустым улицам домой. Тихо вшендзе, глухо вшендзе, цо то бендзе, цо то бендзе…Сердце чует смертную тоску... Неужели «времена исполнились»? Чудилось мне, что Москва не спит, а чует день расплаты за грехи свои и грехи отцов… Что камень уже сорвался с горы и только Творец один может сдержать падение его на виновныя и невинныя головы…». [10]
Тревога заставляет священника прислушиваться к тому, что говорят на митингах и вступать в рискованные разговоры с бежавшими с фронта солдатами. Как можно не видеть, где предательство и ложь, и где грех и преступление? Что расплата за это неизбежно будет? Он пишет, что «иной раз не выдерживал и горячо говорил и публике и солдатчине, большинство которой были дезертиры, о том, куда они идут ».Как ни странно, это было совсем не бесполезно: «Очевидно, моя душа находила в их душах отклик – не все вытравили в них пропаганда и чуемая ясно грядущая и наступившая разруха; особенно сильно влияло сознание, что их командный слой давно уже решил закончить войну – военной революцией. Еще в этих душах жил прежний крестьянский дух и строй, еще волна новых хулиганов, распропагандированных земскими школами, не взяла силы… Отошедши к сторонке эти добродушные по виду мужички, на которых вновь надетая амуниция сидела как на корове седло, отозвавши часто тайком, мановением пальца или подмигиванием, эти добряки говорили: «дедушка, из-за чего ты распинаешься, зачем так говоришь: – ведь все равно на позициях уже решило большинство солдат не воевать дальше, а бросить фронт и идти домой»… «Бога вы побойтесь, что вы говорите. Как бросить фронт? Как, значит пустить немца?» - Ничего не будет, дедушка. Все так порешили. Никто воевать не хочет, не может… И здоровье и оружие есть и кормят хорошо, - все хорошо, а воевать не будут. Не желают. Все и на фронте и дома устали воевать. И, главное, хуже от этого не будет… Я ужаснулся, когда в первый раз услыхал эту спокойную, деловую речь, которая для мужика возможна тогда, когда он понял вас, когда уважает вас, когда слова ваши нашли живой отклик в его душе, когда ему жаль и вас, и себя, и весь свет, но когда он ясно сознает присущим русскому крестьянину (а, быть может, вообще хлеборобу) «чувством действительности» данные времена и положения ».
Всё ещё держится хрупкое равновесие, но необратимые изменения игнорировать больше нельзя. Для известного своими патриотическим проповедями отца Иоанна, который остро ощущал себя именно в тылу, посильно трудящимся на пользу фронта и грядущей победы, увидеть дезертирующую армию значило признать крах существующего порядка. Глядя на добродушных и совсем не злых мужичков, которые по непонятному стечению обстоятельств из христолюбивого воинства вдруг стали предателями, он ясно ощутил влияние некой таинственной и необыкновенно могущественной силы, которой эти простые люди не могут противостоять. Он вспоминает, что ему уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным раньше: «Мне всегда казались узкими все методы решения мировых вопросов. Только доселе один Пирогов почувствовал зоологические или биологические стороны массовых народных движений. Он первый, полусознательно, как бы во сне, подошел к качественной форме сущности этих вопросов, когда на одной из своих хирургических операций сказал: «война, господа – это травматическая эпидемия». Я был на Турецкой войне, был в исключительных условиях свободы наблюдения и мышления. Уже тогда зародилась во мне мысль о том, что при суждениях об этой группе явлений необходимы иные методы, расширенный круг наблюдения и мышления, признание какой-то громадной мировой силы, не замеченной, не признанной… Вот и теперь, слова митинговых дезертиров, вовсе не подлых людей, а захваченных каким-то ходом жизненных мировых событий, какой-то космической волной, показались мне известным откровением, раскрывающим какие-то до сих пор замолчанные крупнейшие факты ».
Заметим, речь здесь идет не о Божественном Промысле, роль которого была для священника очевидной. Отец Иоанн увидел, почувствовал, что людскими массами движет некая отнюдь не благая сила, которая завладевает их еще не сформировавшимся сознанием, подчиняет их своей воле. В результате совсем не плохие, не глупые, не злые люди, совершают нечто такое, от чего содрогается человечество. К сожалению, он не дал названия этой силе, которую так явно почувствовал, он и сам не до конца понимал, что это такое. Но он видел, как со все большим размахом она подчиняет своей воле людей.
В записи от 1-го марта он описывает свою встречу с этой незримой управляющей дланью: «Вышел в 10 ч. утра реализовать сахарные купоны. По Пятницкой к Кремлю почти сплошно движется по тротуару толпа фабричных рабочих, беженцев, беженок и множество откуда-то появившихся жидов и жидовок. Толпа сосредоточенно молчит, идет себе и идет… Ни шутки, ни возгласа, ни мальчишек… Так я видел в детстве шли стихийно на сотни и десятки верст переселявшиеся зайцы, в другой раз суслики, в третий раз мыши, и наконец в четвертый раз, в Киеве, перед наводнением от ливня шли в чердаки крысы. – Безмолвно, словно очарованные… Чем? Грядущим бедствием – ответ подсказала мне память, воспоминание о массовом стихийном, вне волям проявляющимся следствием бессознательных велений мировой необходимости. Зрелище неоцененное для наблюдателя, изучающего биологические проявления мировой жизни. И подумал я: как плоска, бедна количественно и, главное качественно современная наука, неспособная не только принять, но и заметить как явно сказывается уже готовое будущее на этих якобы сознательных людях, и животных, несущихся по желанию какого-то не то вихря, не то потока будущих событий…
Бесспорно, эти люди шли, думая, что идут по воле… А со стороны видно было, что воли-то нет у них… Что есть высший приказ. И что остановить камень не в их власти… Они проделают все, что надо и сами никогда, в большинстве, не дадут себе отчета, что они сделали и делали… Большинство шло, как мне казалось, как в неполном гипнозе, иные будто уверяя себя, что они ясны и трезвы, иные конфузливо – как бы смутно задавая себе вопрос – чего я иду? – а некоторые как щепка по вешней воде… но все необычайно серьезно, как серьезные исполнители серьезной, роковой игры… Жутко было наблюдать эти первые ряды исполнителей «толпы», «народа», «les antres»…
Толпа, повторяю, истово шла… Серьезно, священнодействуя шла… Это был не ход вроде церковного, а скорее облаченных в плоть привидений… Да это, вероятно, и глубоко верное сравнение… «Рок влек»…» [11].
Пожалуй, никто не рассматривал исторические катастрофы с этой точки зрения. Люди сбиваются в стаи и мигрируют подобно животным. Они не понимают, что они делают, они лишь исполнители. Силы космического масштаба управляют толпами безвольных людей, которые не могут противиться их внушению, поскольку их сознание не вполне сформировано. Это не провиденциализм, поскольку не Промысел называет отец Иоанн в качестве движущей силы грядущей катастрофы. Упоминание «готового будущего» указывает на признание некоего метаисторического плана в качестве заготовки для человеческой истории. Но это и не фатализм, поскольку в этой концепции есть место для покаяния, в ней заложена возможность противиться неведомой силе, будучи разумным человеком. Ведь сам отец Иоанн не шел вместе с этой колонной, он имел возможность наблюдать, как другие бредут, влекомые роком в неизвестном направлении.
Но вот происходит, наконец, долгожданное прояснение ситуации. Становится понятно, куда следует идти, к кому выгодно примкнуть. Отец Иоанн рассказывает: «пришла с дежурства Лида. Прошла 3-4 версты пешком. Видела: артиллерия едет по Тверской и Воскресенской площади. На пушках красные флаги. У казаков пики вниз и… красные флаги. Кто и когда успел их наделать? Приготовили что ли? <…> Появление военных с красными тряпками сказало нужное толпе слово: оно разъяснило толпе, чего требует данная минута. Каков «лозунг» передовой интеллигенции, дающей моду, определяющий мотив передовой песни. Флаги гг. офицеров заменили передовицы и фельетоны распространенных газет. Гучковы, Милюковы, Сытины и Рябушинские дали камертон. Толпа подхватила тон и… тысячное ура крыс и сусликов грядущих стихийно положило начало Великой Русской Революции в Москве ».
На этом обрываются записки протоиерея Иоанна Восторгова. В сентябре 1918 года он был расстрелян, а в 2000 году – причислен к лику святых Юбилейным Архиерейским Собором РПЦ. Его крайне правые взгляды, его активное участие в черносотенном движении не имеют к этому никакого отношения. Он прославлен как мученик и именно в этом качестве его прославляет Церковь. Его записки представляют интерес помимо всего этого. Возможно, свидетельство отца Иоанна о загадочной силе, управляющей стихией человеческой истории, кто-то примет с доверием и историческая наука обогатиться новым исследованием природы исторических катастроф.
Опубликовано в: Русский исторический сборник. Вып. 6. М., ООО «Киммерийский центр», 20013. С. 173-193.
Ключевые слова: февральская революция 1917 года, история повседневности, Москва.
Аннотация: В статье анализируются записки протоиерея Иоанна Восторгова о первых днях Февральской революции 1917 года в Москве. Новый архивный материал позволяет автору восстановить атмосферу предреволюционной жизни города.
[1] Сорокин П.А. Бойня: революция 1917 года // Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 223.
[2] Вениамин (Федченков), митрополит. Россия между верой и безверием. М., 2003. С. 219.
[3] НИОР РГБ. Ф. 59. К. 1. Д. 26. Л. 1.
[4] Там же.
[5] Там же.
[6] Там же. Л. 2.
[7] Там же.
[8] Там же.
[9] Там же. Л. 2.
[10] Там же. Л. 3.
[11] Там же. Л. 3-4.