ПОЛНОЕ ЖИТИЕ ПРЕПОДОБНОИСПОВЕДНИКА НИКОНА ОПТИНСКОГО (БЕЛЯЕВА)

Пре­по­доб­но­ис­по­вед­ник Ни­кон ро­дил­ся 26 сен­тяб­ря 1888 го­да в Москве в се­мье Мит­ро­фа­на Ни­ко­ла­е­ви­ча и Ве­ры Лав­рен­тьев­ны Бе­ля­е­вых и в Кре­ще­нии был на­ре­чен Ни­ко­ла­ем.
Дед Ни­ко­лая по ма­те­ри, Лав­рен­тий Ива­но­вич Шве­цов, был круг­лым си­ро­той. Его по­до­брал на ули­це некий неболь­шо­го до­стат­ка ку­пец и опре­де­лил ра­бо­тать в сво­ей лав­ке на Бал­чу­ге в Москве. Ку­пец был че­ло­ве­ком оди­но­ким и, ви­дя ис­клю­чи­тель­ную ре­ли­ги­оз­ность и доб­ро­со­вест­ность Лав­рен­тия, за­ве­щал ему свою тор­гов­лю. Де­ла у Лав­рен­тия Ива­но­ви­ча по­шли успеш­но, и в кон­це кон­цов он стал вла­дель­цем трех ла­вок. За­ни­ма­ясь всю жизнь тор­гов­лей, он го­во­рил и лю­бил по­вто­рять: «Чу­жая ко­пей­ка, вне­сен­ная в дом, как по­жар, со­жжет его»^[1], что непра­виль­но го­во­рят: не об­ма­нешь – не про­дашь: «Я за всю мою жизнь ни­ко­гда ни­ко­го не об­ма­нул ни ра­зу, а де­ло мое шло все­гда луч­ше, чем у дру­гих»^[2]. Лав­рен­тий Ива­но­вич лю­бил по­се­щать цер­ковь Бо­жию и сам ино­гда пел на кли­ро­се. В те­че­ние трид­ца­ти трех лет он был ста­ро­стой церк­ви свя­тых рав­ноап­о­столь­ных Кон­стан­ти­на и Еле­ны в Крем­ле, в ко­то­рой на­хо­ди­лась чу­до­твор­ная ико­на Бо­жи­ей Ма­те­ри «Неча­ян­ная Ра­дость». Цер­ковь бы­ла из­ряд­но по­вре­жде­на фран­цу­за­ми во вре­мя на­ше­ствия На­по­лео­на, и Лав­рен­тий Ива­но­вич при­нял боль­шое уча­стие в ее вос­ста­нов­ле­нии. Он спо­до­бил­ся ти­хой и мир­ной хри­сти­ан­ской кон­чи­ны: в 12 ча­сов дня он при­об­щил­ся Свя­тых Хри­сто­вых Та­ин и к ве­че­ру ото­шел ко Гос­по­ду.
Отец Ни­ко­лая, Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич Бе­ля­ев, был вы­ход­цем из се­мьи кре­стьян Во­ро­неж­ской гу­бер­нии. Из че­тыр­на­дца­ти де­тей он был млад­шим. Се­мья бы­ла бед­ной, и Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич ушел пеш­ком на за­ра­бот­ки в Моск­ву и устро­ил­ся ра­бо­чим при ма­га­зине «Мюр и Ме­ри­лиз». От­ли­ча­ясь боль­ши­ми спо­соб­но­стя­ми и тру­до­лю­би­ем, он вско­ре стал про­дав­цом, а за­тем за­ве­ду­ю­щим ма­ну­фак­тур­ным от­де­лом. Пле­ня­ясь внеш­ним успе­хом, он ма­ло за­бо­тил­ся о сво­ем ха­рак­те­ре и нра­ве, ко­то­рые с уда­чей все бо­лее пор­ти­лись, и в кон­це кон­цов он рассо­рил­ся с хо­зя­и­ном и от­крыл свое де­ло. Все пошло по­на­ча­лу успеш­но, но быв­ший хо­зя­ин ока­зал про­ти­во­дей­ствие его де­лу и до­бил­ся то­го, что Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич ра­зо­рил­ся. Он же­нил­ся на вдо­ве, у ко­то­рой бы­ло две до­че­ри, но она вско­ре скон­ча­лась, и Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич же­нил­ся на Ве­ре Лав­рен­тьевне Шве­цо­вой. Вен­ча­лись они в церк­ви Боль­шое Воз­не­се­ние у Ни­кит­ских во­рот. У них ро­ди­лось во­семь де­тей – две до­че­ри и шесть сы­но­вей^[3]. Впо­след­ствии Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич стал слу­жить у Лав­рен­тия Ива­но­ви­ча, и вся се­мья пе­ре­еха­ла к нему жить на Боль­шую Ор­дын­ку.
Се­мья Бе­ля­е­вых име­ла бла­го­че­сти­вые устрем­ле­ния, но, как и мно­гие в то вре­мя го­род­ские се­мьи, не по­ни­ма­ла важ­но­сти цер­ков­ной жиз­ни, не при­да­ва­ла зна­че­ния по­стам, не име­ла пред­став­ле­ния о ду­хов­ной ли­те­ра­ту­ре и во­об­ще о том, что кро­ме внеш­не­го со­блю­де­ния об­ря­дов столь же важ­но для че­ло­ве­ка вни­ма­ние к сво­е­му внут­рен­не­му ду­хов­но­му ми­ру, ко­то­рый тре­бу­ет о се­бе по­пе­че­ния да­же зна­чи­тель­но боль­ше­го, чем по­пе­че­ние о пло­ти. Мит­ро­фан Ни­ко­ла­е­вич, по вос­по­ми­на­ни­ям сы­на Ива­на, «цер­ковь... лю­бил. Но он лю­бил ее так, как боль­шин­ство ми­рян то­го вре­ме­ни. Он не вни­кал в глу­би­ну хри­сти­ан­ско­го ве­ро­уче­ния. Хо­дил во храм все празд­ни­ки, на­сла­жда­ясь пе­ни­ем и диа­кон­ски­ми го­ло­са­ми»^[4].
Ко­гда Ни­ко­лаю ис­пол­ни­лось пять лет, он тя­же­ло за­бо­лел и ле­жал уже без­ды­ха­нен, по­си­нел и да­же по­хо­ло­дел, так что отец уже ду­мал, что он умер, но мать не те­ря­ла на­деж­ды, рас­ти­ра­ла его ма­зью и го­ря­чо мо­ли­лась свя­ти­те­лю Ни­ко­лаю Чу­до­твор­цу о да­ро­ва­нии сы­ну жиз­ни. И со­вер­ши­лось чу­до: бо­лезнь оста­но­ви­ла свое те­че­ние, и Ни­ко­лай вы­здо­ро­вел. Впо­след­ствии оп­тин­ский ста­рец, игу­мен Вар­со­но­фий^[a], так ска­зал ему о про­ис­шед­шем: «Ко­неч­но, это из ря­да вон вы­хо­дя­щий слу­чай. Соб­ствен­но, не слу­чай, ибо все про­ис­хо­дит с на­ми це­ле­со­об­раз­но... Вам бы­ла да­ро­ва­на жизнь. Ва­ша ма­ма мо­ли­лась, и свя­ти­тель Ни­ко­лай Чу­до­тво­рец мо­лил­ся за вас, а Гос­подь, как Все­ве­ду­щий, знал, что вы по­сту­пи­те в мо­на­стырь, и дал вам жизнь. И верь­те, что до кон­ца жиз­ни пре­бу­де­те мо­на­хом...»^[5]
Ни­ко­лай имел доб­рое, от­зыв­чи­вое, спо­соб­ное к глу­бо­ко­му со­чув­ствию нуж­да­ю­щим­ся серд­це. Он пи­сал о се­бе в днев­ни­ке: «Нуж­ды ма­те­ри­аль­ной я ни­ко­гда не ис­пы­ты­вал. Да­же на­про­тив, от пе­лен до смер­ти де­душ­ки^[b], то есть до три­на­дца­ти­лет­не­го воз­рас­та, я жил чуть ли не в рос­ко­ши. Кро­ме то­го, был лю­бим­цем ба­буш­ки, да, ка­жет­ся, и де­душ­ки. Од­ним сло­вом, мне хо­ро­шо жи­лось. Пом­ню, устра­и­ва­лась у нас ел­ка на Рож­де­ство: дет­ское ве­се­лье, кон­фе­ты, блеск укра­ше­ний – все это ра­до­ва­ло ме­ня. Но пом­ню хо­ро­шо один ве­чер. Я один око­ло ел­ки. В ком­на­те по­лу­мрак, го­рит лам­па, и тень от ел­ки па­да­ет на бóльшую по­ло­ви­ну ком­на­ты. И вот ка­кая мысль у ме­ня в го­ло­ве: я сыт, одет, ро­ди­те­ли уте­ши­ли ме­ня пре­крас­ной ел­кой, я ем кон­фе­ты, в ком­на­те теп­ло... Но есть, я знаю, та­кие де­ти, у ко­то­рых нет да­же необ­хо­ди­мо­го. Об ел­ке и ре­чи быть не мо­жет: они по­лу­раз­де­ты, про­сят ми­ло­сты­ню на мо­ро­зе или го­лод­ные си­дят в хо­лод­ных под­ва­лах...»^[6]
«Пом­ню, что я ча­сто да­же в иг­рах, ко­то­рые лю­бил, чув­ство­вал неудо­вле­тво­рен­ность, пу­сто­ту. Я не знал, ку­да мне по­сту­пить из гим­на­зии, что вы­брать, ка­кую от­расль на­у­ки, ка­кой, со­об­раз­но с этим, путь жиз­ни. Ни­что мне не нра­ви­лось так, чтобы я мог от­дать­ся то­му, что вы­брал. Был у ме­ня пе­ре­во­рот в жиз­ни, ко­гда все во­круг бы­ло за­ра­же­но со­ци­аль­ны­ми иде­я­ми в на­шем юно­ше­ском кру­гу. Мне эта мас­ка, ко­то­рой при­кры­то де­ло диа­во­ла, ве­ду­щее в па­гу­бу, сна­ча­ла как бы по­нра­ви­лась, хо­тя я и не мог ее сов­ме­стить с ве­рой в Бо­га, в ко­то­рой и о ко­то­рой я ни­че­го не раз­мыш­лял и не да­вал от­че­та, имея ско­рее пре­врат­ное по­ня­тие о ве­щах ве­ры, на­при­мер о мо­на­ше­стве.
Я преж­де со­всем не да­вал [се­бе] от­че­та, что та­кое мо­на­ше­ство, по­том осуж­дал всех мо­на­хов во­об­ще; по­том, за несколь­ко ме­ся­цев до при­ез­да в Оп­ти­ну в пер­вый раз, я на­чал со­мне­вать­ся в мо­на­ше­стве – бо­го­угод­но ли оно? И со­мне­вал­ся до по­след­не­го вре­ме­ни, до са­мо­го по­ступ­ле­ния в скит, и, ве­ро­ят­но, да­же по по­ступ­ле­нии бы­ли со­мне­ния. Те­перь, сла­ва Бо­гу, все за­тих­ло, и ис­ти­на до­ка­зы­ва­ет­ся мо­им соб­ствен­ным опы­том, чте­ни­ем книг и тем, что ви­жу и слы­шу. Как бла­го­да­рить мне Гос­по­да? Ка­ко­го бла­га спо­до­бил ме­ня Гос­подь! Чем я мог за­слу­жить это? Да, здесь ис­клю­чи­тель­но ми­лость Бо­жия, пре­зрев­шая всю мою мер­зость. Дей­стви­тель­но, как я сам мог прий­ти в скит, не ве­ря в иде­ал мо­на­ше­ства, не имея по­ло­жи­тель­но ни­ка­ко­го о нем по­ня­тия, осуж­дая мо­на­хов, жи­вя са­мой са­мо­угод­ли­вой жиз­нью, не же­лая под­чи­нять свою во­лю ни­ко­му из смерт­ных, не мо­лясь ни утром, ни ве­че­ром (прав­да, хо­дя до­воль­но ча­сто в цер­ковь), чи­тая ис­клю­чи­тель­но свет­ские кни­ги (ис­клю­чая кни­гу епи­ско­па Фе­о­фа­на пе­ред са­мым отъ­ез­дом в Оп­ти­ну), ду­мая да­же о бра­ке? Один от­вет: Гос­подь при­вел...
За­ме­чу еще раз, что цер­ковь (это­му я при­даю огром­ное зна­че­ние – мо­жет быть, это бы­ла од­на из са­мых глав­ных при­чин, при­вед­ших ме­ня в оби­тель и к Бо­гу...) лет с две­на­дца­ти-три­на­дца­ти я не по­ки­дал, несмот­ря ни на что...»^[7]
Ни­ко­лай вспо­ми­нал о сво­ем ре­ли­ги­оз­ном пу­ти: «Пер­вым мо­им ду­хов­ни­ком был про­то­и­е­рей отец Сер­гий Ля­пи­дев­ский, уже скон­чав­ший­ся, вто­рым – его сын, отец Си­ме­он Сер­ге­е­вич. Несмот­ря на ре­ли­ги­оз­ность ма­мы, ба­буш­ки, де­душ­ки, па­пы – они нас ред­ко по­сы­ла­ли в цер­ковь, осо­бен­но зи­мой, бо­ясь про­сту­ды. А ре­бе­нок сам пой­ти не мо­жет. Нас и ба­ло­ва­ли, и лас­ка­ли, но воль­ни­чать не поз­во­ля­ли, уй­ти без спро­су мы не сме­ли.
Од­на­жды на ис­по­ве­ди, ка­жет­ся, отец Си­ме­он Сер­ге­е­вич ска­зал мне, что необ­хо­ди­мо хо­дить в цер­ковь по празд­ни­кам. “Это – долг пе­ред Бо­гом”. Я по­раз­мыс­лил об этом и со­гла­сил­ся. С тех пор я стал ча­сто хо­дить в цер­ковь, да­же в буд­ни, ко­гда был сво­бо­ден. И это об­ра­ти­лось в при­выч­ку. Хо­дил я так­же и к ве­чер­ним со­бе­се­до­ва­ни­ям по вос­кре­се­ньям. Прав­да, хо­дил боль­ше из-за “ин­те­ре­са”, но все же ино­гда бы­ва­ло что-то вро­де уми­ле­ния. Пом­ню, од­на­жды за со­бе­се­до­ва­ни­ем я, стоя на кли­ро­се, слу­шал про­по­ведь и за­клю­чил в кон­це кон­цов так: “Как бы про­вел я вре­мя до­ма, не знаю, а здесь все-та­ки ду­ше­по­лез­ное услы­шал”.
Услы­шав од­на­жды о гре­хе суе­ве­рия, я при­ло­жил слы­шан­ное к жиз­ни и от­верг все суе­вер­ное – на­при­мер при­ме­ты. Услы­шав од­на­жды о гре­хе воз­зре­ния на де­ву­шек и жен с по­хо­те­ни­ем, я да­же... опе­ча­лил­ся: это до­став­ля­ло мне удо­воль­ствие. Как быть? Смот­реть греш­но, а не смот­реть – ли­шить се­бя удо­воль­ствия. И ре­шил я, что смот­реть мож­но, толь­ко без по­хо­те­ния. Та­кой сдел­кой со сво­ей со­ве­стью я как бы успо­ко­ил­ся: взя­ла верх плот­ская сто­ро­на.
Пред­ста­ви­лось но­вое ис­ку­ше­ние: пред­ло­жи­ли мне учить­ся тан­це­вать, но тан­цы на­зна­ча­лись как раз во вре­мя ве­чер­ни. Ку­да скло­нить­ся? Пом­ню, был 6-й глас на “Гос­по­ди, воз­звах”, мой в то вре­мя са­мый лю­би­мый дог­ма­тик: “Кто Те­бе не убла­жит...”. И ту­да, и ту­да хо­чет­ся. Дол­го я бо­рол­ся, дол­го был в нере­ши­тель­но­сти, и... о, по­зор, по­зор! по­прал я со­весть и по­шел тан­це­вать. Со­вест­но вспом­нить! Как враг ста­ра­ет­ся уда­лить от церк­ви, ес­ли хо­дишь да­же и с рав­но­ду­ши­ем»^[8].
Окон­чив гим­на­зию, Ни­ко­лай по­сту­пил в Мос­ков­ский уни­вер­си­тет, но про­учил­ся недол­го. Он вспо­ми­нал: «В уни­вер­си­те­те я успел про­учить­ся немно­гим бо­лее по­лу­го­да... По­сле Рож­де­ства мои мыс­ли и стрем­ле­ния к бо­го­уго­жде­нию на­ча­ли несколь­ко фор­му­ли­ро­вать­ся, и я стал по­се­щать уни­вер­си­тет хо­тя и еже­днев­но, но с неко­то­рой це­лью... под пред­ло­гом за­ня­тий в уни­вер­си­те­те я ухо­дил утром из до­ма. При­хо­дил в уни­вер­си­тет и был там до 9 ча­сов, а с 9 ча­сов от­прав­лял­ся в Ка­зан­ский со­бор к обедне, пред­ва­ри­тель­но за­хо­дя по до­ро­ге к Ивер­ской, ес­ли там на­ро­ду бы­ва­ло не очень мно­го. От­слу­шав ли­тур­гию, стоя ино­гда да­же всю ли­тур­гию на ко­ле­нях, я не спе­ша от­прав­лял­ся до­мой и за­хо­дил по до­ро­ге в ча­сов­ню Спа­си­те­ля и, по­мо­лив­шись там, уже без за­дер­жек на­прав­лял­ся до­мой. До­ма я, на­пив­шись чаю, са­дил­ся чи­тать Еван­ге­лие, ко­то­рое и чи­тал бо­лее ме­ся­ца или ме­сяц. Ко­гда Еван­ге­лие бы­ло про­чи­та­но, я на­чал чи­тать Апо­стол и “Путь ко спа­се­нию” епи­ско­па Фе­о­фа­на; чи­тал ино­гда ли­сточ­ки и бро­шюр­ки ду­хов­но­го со­дер­жа­ния.
Ве­че­ром я на­чи­нал пи­сать днев­ник, по­том немно­го мо­лил­ся и ло­жил­ся спать. Так про­хо­дил день, за ним дру­гой. Я все бо­лее и бо­лее чув­ство­вал необ­хо­ди­мость пе­ре­ме­нить жизнь, на­чать жизнь иную и мо­лил­ся об этом, ко­неч­но сво­и­ми сло­ва­ми. Гос­подь услы­шал мою греш­ную мо­лит­ву и непо­сти­жи­мы­ми судь­ба­ми на­пра­вил ме­ня в Оп­ти­ну на ино­че­ский путь...»^[9]
В фев­ра­ле 1907 го­да Ни­ко­лай по­же­лал со­зна­тель­но ис­по­ве­дать­ся и при­ча­стить­ся Свя­тых Хри­сто­вых Та­ин, что и ис­пол­нил, ис­по­ве­дав­шись иеро­мо­на­ху Чу­до­ва мо­на­сты­ря Се­ра­фи­му, в пер­вый раз под­хо­дя к Та­ин­ству ис­по­ве­ди не фор­маль­но, а со­зна­тель­но же­лая при­ми­ре­ния с Бо­гом и со­еди­не­ния с Цер­ко­вью.
Ни­ко­лай по­ве­дал о сво­ем на­ме­ре­нии по­сту­пить в мо­на­стырь свя­щен­ни­ку Пет­ру Са­ха­ро­ву, за­ко­но­учи­те­лю в гим­на­зии. Тот не чув­ство­вал, что мо­жет ре­шить этот во­прос са­мо­сто­я­тель­но, и на­пра­вил его к сво­е­му то­ва­ри­щу по Ду­хов­ной ака­де­мии епи­ско­пу Три­фо­ну (Тур­ке­ста­но­ву). Это бы­ло пе­ред Ве­ли­ким по­стом в 1907 го­ду, в Неде­лю о блуд­ном сыне. При встре­че при­сут­ство­ва­ла мать Ни­ко­лая, Ве­ра Лав­рен­тьев­на. Вла­ды­ка ска­зал ей о сы­но­вьях, Ни­ко­лае и Иване, воз­же­лав­ших по­сту­пить в мо­на­стырь: «Не бес­по­кой­тесь, они уви­дят там толь­ко хо­ро­шее, и это оста­нет­ся у них на всю жизнь».
Ве­че­ром 23 фев­ра­ля бра­тья вы­еха­ли в Оп­ти­ну, «не имея о ней, – как пи­сал Ни­ко­лай, – ни ма­лей­ше­го пред­став­ле­ния. Неде­ли за две до то­го вре­ме­ни я не знал, что Оп­ти­на су­ще­ству­ет»^[10]. 24 фев­ра­ля, в день об­ре­те­ния гла­вы свя­то­го Иоан­на Пред­те­чи, они впер­вые уви­де­ли Оп­ти­ну. По­быв неко­то­рое вре­мя в мо­на­сты­ре, Ни­ко­лай за­хо­тел остать­ся здесь, но все мо­на­хи, ко­то­рые по­стар­ше, со­ве­то­ва­ли по­жить еще в ми­ру, и отец на­сто­я­тель так­же не за­хо­тел при­нять. Од­на­ко на про­ща­ние пред­ло­жил зай­ти к нему, дал об­щие пра­ви­ла мо­лит­вы и жиз­ни и, бла­го­сло­вив ико­ной Бо­жи­ей Ма­те­ри «Спо­руч­ни­ца греш­ных», ска­зал: «Бла­го­слов­ляю вам, Ни­ко­лай Мит­ро­фа­но­вич, на ра­дость род­ных и зна­ко­мых и на поль­зу ду­ши ва­шей».
Во­семь ме­ся­цев по­сле это­го Ни­ко­лай про­жил в ми­ру, по бла­го­сло­ве­нию епи­ско­па Три­фо­на окорм­ля­ясь у игу­ме­на Бо­го­яв­лен­ско­го мо­на­сты­ря Ио­ны; в мо­на­сты­ре он пре­бы­вал ино­гда до позд­не­го ве­че­ра, ко­гда уже и две­ри за­пи­ра­лись. Отец Иона на­ста­и­вал, чтобы юно­ша ско­рее ухо­дил в мо­на­стырь.
5 де­каб­ря 1907 го­да Ни­ко­лай и его брат Иван при­е­ха­ли в Оп­ти­ну; 7 де­каб­ря, в день па­мя­ти свя­ти­те­ля Ам­вро­сия Ме­дио­лан­ско­го, ко­гда име­нин­ни­ком бы­вал ста­рец Ам­вро­сий, ски­то­на­чаль­ник игу­мен Вар­со­но­фий бла­го­сло­вил их пе­ре­ез­жать в Оп­ти­ну пу­стынь; 9 де­каб­ря, в день празд­ни­ка ико­ны Бо­жи­ей Ма­те­ри «Неча­ян­ная Ра­дость», они вы­еха­ли из Оп­ти­ной в Моск­ву для окон­ча­тель­но­го устро­е­ния дел в ми­ру. 23 де­каб­ря они бы­ли уже в Оп­ти­ной, а 24‑го – по­се­ли­лись в ке­лье в Пред­те­чен­ском ски­ту.
На­став­ляя Ни­ко­лая пе­ред при­ня­ти­ем в скит, ски­то­на­чаль­ник отец Вар­со­но­фий в на­зи­да­ние рас­ска­зал ему, ка­кую он имел бе­се­ду при сво­ем по­ступ­ле­нии в скит со стар­цем Ана­то­ли­ем (Зер­ца­ло­вым)^[c], ко­то­ро­му по­ве­дал то­гда, что хо­тел бы жить по­уеди­нен­нее, в за­тво­ре.
«– Что же, и в ба­ню хо­дить не бу­де­те? – спро­сил отец Ана­то­лий.
– Ко­неч­но.
– Да, вот я про то-то и го­во­рю, что в ба­ню хо­дить не бу­де­те.
– Вы, Ба­тюш­ка, – го­во­рю я, – что-то под “ба­ней” ра­зу­ме­е­те иное?
– Да, пу­сты­ня, за­твор не очи­ща­ют нас. Я в пу­стыне со сво­и­ми стра­стя­ми мо­гу жить – и не гре­шить по ви­ди­мо­му. Нам нель­зя там по­знать всю немощь свою, свои по­ро­ки, раз­дра­же­ние, осуж­де­ние, зло­бу и дру­гое. А здесь нас чи­стят: как нач­нут “шпи­го­вать”, толь­ко дер­жись, – мы и бу­дем по­зна­вать свои немо­щи и сми­рять­ся. Здесь без ва­шей прось­бы нач­нут вас чи­стить. Ко­гда толь­ко по­сту­па­ешь, все ка­жут­ся Ан­ге­ла­ми, а по­том нач­нешь ви­деть по­ро­ки, и чем даль­ше, тем боль­ше, – с этим на­до бо­роть­ся»^[11].
«Ду­ха на­до дер­жать­ся. Дух жи­во­тво­рит, бук­ва умерщ­вля­ет^[d]. Ес­ли ви­деть в мо­на­ше­стве од­ну фор­му, то жить не толь­ко тя­же­ло, но ужас­но. Дер­жи­тесь ду­ха. Смот­ри­те, в се­ми­на­ри­ях ду­хов­ных и ака­де­ми­ях ка­кое неве­рие, ни­ги­лизм, мерт­ве­чи­на, а все по­то­му, что толь­ко од­на зуб­реж­ка, без чув­ства и смыс­ла. Ре­во­лю­ция в Рос­сии про­изо­шла из се­ми­на­рии. Се­ми­на­ри­сту стран­но, непо­нят­но пой­ти в цер­ковь од­но­му, стать в сто­рон­ке, по­пла­кать, уми­лить­ся, – ему это ди­ко. С гим­на­зи­стом та­кая вещь воз­мож­на, но не с се­ми­на­ри­стом. Бук­ва уби­ва­ет»^[12], – до­ба­вил отец Вар­со­но­фий.
29 ян­ва­ря 1908 го­да, в день, ко­гда празд­ну­ет­ся па­мять свя­щен­но­му­че­ни­ка Иг­на­тия Бо­го­нос­ца, Ни­ко­лая и его бра­та Ива­на оде­ли в по­слуш­ни­че­скую одеж­ду. Вру­чая им чет­ки, игу­мен Вар­со­но­фий ска­зал: «Вот вам ору­жие, нещад­но бей­те им неви­ди­мых вра­гов. Преж­де все­го имей­те все­гда страх Бо­жий, без него вы ни­че­го не до­стиг­не­те. Те­перь для вас на­чи­на­ет­ся но­вая жизнь. Хоть вы и жи­ли в ски­ту, да все бы­ло не то. Те­перь вез­де идет раз­го­вор у бе­сов: “Бы­ли по­чти на­ши, те­перь при­шли сю­да спа­сать­ся – как это мож­но?” Но не бой­тесь»^[13].
Да­вая на­став­ле­ние и бла­го­по­же­ла­ния по­слуш­ни­ку Ни­ко­лаю, отец Вар­со­но­фий ска­зал: «Во­об­ще по­ста­рай­тесь еще при мо­ей жиз­ни утвер­дить­ся здесь. А то, что бу­дет по­сле ме­ня, неиз­вест­но. Я мо­лю Бо­га, чтобы мне про­тя­нуть еще пол­го­да или год, чтобы вас укре­пить»^[14].
Ни­ко­лай по­ве­дал стар­цу сму­ща­ю­щие его мыс­ли, буд­то совре­мен­ное мо­на­ше­ство укло­ни­лось от сво­их иде­а­лов. Ста­рец от­ве­тил на это: «Да, да, укло­ни­лось. Од­на­ко диа­во­лу и это [мо­на­ше­ство] не очень нра­вит­ся, ко­ли он так вос­ста­ет про­тив совре­мен­но­го мо­на­ше­ства. Этим мо­на­ше­ством дер­жит­ся весь мир. Ко­гда мо­на­ше­ства не бу­дет, то на­станет Страш­ный Суд»^[15].
Ми­ло­стью Бо­жи­ей Ни­ко­лай сра­зу ото­рвал­ся от ми­ра. У него не пошло в ход и не ста­ло раз­ви­вать­ся мир­ское умо­на­стро­е­ние, как бы­ва­ет, ко­гда но­во­по­сту­пив­ший по­слуш­ник на­чи­на­ет ин­те­ре­со­вать­ся про­ис­хо­дя­щи­ми в мо­на­сты­ре внеш­ни­ми со­бы­ти­я­ми, сна­ча­ла слу­хом, а по­том уже внут­ренне, в по­мыс­лах об­суж­дать, кто ка­ков и ка­кой жиз­нью жи­вет, и, бу­дучи еще не укреп­лен на по­при­ще мыс­лен­ной бра­ни, по­беж­да­ет­ся на­тис­ком по­мыс­лов, ко­то­рые в кон­це кон­цов об­ра­ща­ют­ся в бу­рю воз­рас­та­ю­щи­ми в серд­це стра­стя­ми. Для по­слуш­ни­ка – это ги­бель, а для мо­на­сты­ря – ис­ку­ше­ние, так как та­кие умо­на­стро­е­ния по­рож­да­ют и об­щие мо­на­стыр­ские нестро­е­ния. Из ни­че­го воз­ни­ка­ют, а по­том слов­но бу­ря ка­кая про­не­сет­ся над «ти­хой» оби­те­лью. Но Ни­ко­лай знал толь­ко свою ке­ллию и стар­ца Вар­со­но­фия^[16].
В ски­ту Ни­ко­лай нес по­слу­ша­ние в са­ду, был по­мощ­ни­ком биб­лио­те­ка­ря, но ос­нов­ным его по­слу­ша­ни­ем вско­ре ста­ло сек­ре­тар­ское, у ски­то­на­чаль­ни­ка игу­ме­на Вар­со­но­фия. От­цу Вар­со­но­фию по­лю­бил­ся ти­хий по­слуш­ник, и он ска­зал ему: «С пер­во­го же ра­за я рас­по­ло­жил­ся к вам и ве­рую, что со­хра­нит­ся это рас­по­ло­же­ние на все вре­мя, ко­то­рое мне оста­лось жить... Оста­вай­тесь здесь мо­на­хом до кон­ца сво­ей жиз­ни. А ос­но­ва­ние мо­на­ше­ской жиз­ни – сми­ре­ние. Есть сми­ре­ние – всё есть, а нет сми­ре­ния – ни­че­го нет. Мож­но да­же без вся­ких дел, од­ним сми­ре­ни­ем спа­стись»^[17].
С са­мо­го на­ча­ла жиз­ни в Оп­ти­ной пу­сты­ни Ни­ко­лай по бла­го­сло­ве­нию стар­ца Вар­со­но­фия взял се­бе за пра­ви­ло ве­сти днев­ник. 17 мар­та 1908 го­да он за­пи­сал: «Сво­бод­но­го вре­ме­ни очень ма­ло, так что все вре­мя те­перь, с на­ча­ла по­ста, я про­хо­жу по­слу­ша­ние по­мощ­ни­ка биб­лио­те­ка­ря, а в биб­лио­те­ке сей­час очень мно­го де­ла.
Вот как Гос­подь под­креп­ля­ет ме­ня, недо­стой­но­го: со­вер­шен­но не тя­го­щусь по­стом и да­же луч­шей пи­щи не же­лаю; бы­ва­ют по­мыс­лы о преж­нем, да это так, ми­мо­лет­но, да­же не бес­по­ко­ит... Ста­ра­юсь слу­шать служ­бу, хо­тя это да­ле­ко не все­гда уда­ет­ся, обык­но­вен­но бы­ваю очень рас­се­ян за служ­бой.
Преж­де я ру­гал мо­на­хов, а те­перь, ко­гда сам жи­ву в мо­на­сты­ре, ви­жу, как труд­но быть ис­тин­ным мо­на­хом. И жи­ву я как в ми­ру, ни­чуть не из­ме­нил­ся: все стра­сти, все по­ро­ки, гре­хи, остал­ся та­ким же раз­вра­щен­ным, страст­ным че­ло­ве­ком – толь­ко жи­ву в ке­ллии, в ски­ту, а не в ми­ру. И не стал сра­зу Ан­ге­лом, че­го я тре­бо­вал преж­де от вся­ко­го мо­на­ха без раз­бо­ра, мо­ло­дой ли он или ста­рый и сколь­ко жи­вет в мо­на­сты­ре, и не же­лал ни­че­го при­ни­мать в со­об­ра­же­ние. Те­перь я на­чи­наю по­ни­мать, что прак­ти­че­ское зна­ние, соб­ствен­но, толь­ко и име­ет смысл. Очень лег­ко раз­гла­голь­ство­вать и очень труд­но “де­ло де­лать”»^[18].
А при­бли­зи­тель­но через год он за­пи­сал: «Все мои по­зна­ния при­об­ре­те­ны в ски­ту, вся фор­ми­ров­ка в нечто опре­де­лен­ное мо­их убеж­де­ний и по­ня­тий про­изо­шла здесь, в ски­ту. Здесь, в ски­ту, я при­об­рел бо­лее, чем за всю мою жизнь в ми­ру, бо­лее, чем в гим­на­зии и уни­вер­си­те­те. Не оши­бусь, по­жа­луй, ес­ли ска­жу, что там я по­чти ни­че­го не по­лу­чил, хо­тя в ми­ру от рож­де­ния про­жил 19 лет, а в ски­ту не жи­ву еще и го­да»^[19].
До­стиг­нув сам зна­чи­тель­ных ду­хов­ных вы­сот, отец Вар­со­но­фий чув­ство­вал се­бя оди­но­ким да­же и в еди­но­мыс­лен­ном мо­на­ше­ском об­ще­стве, тем бо­лее что ему при­шлось жить в то вре­мя, ко­гда в Оп­ти­ной на­ча­лись нестро­е­ния и рас­при, и по­то­му бе­се­ды со сми­рен­но и ис­крен­но на­стро­ен­ным по­слуш­ни­ком, жаж­дав­шим на­уче­ния и спа­се­ния, яви­лись и для са­мо­го стар­ца боль­шим уте­ше­ни­ем; несмот­ря на раз­ли­чие в воз­расте и опы­те, у них бы­ли оди­на­ко­вые ду­хов­ные устрем­ле­ния, и меж­ду ни­ми сло­жи­лись близ­кие, по­чти дру­же­ские от­но­ше­ния.
30 ян­ва­ря 1909 го­да Ни­ко­лай за­пи­сал в днев­ни­ке: «Ба­тюш­ка во вре­мя раз­го­во­ра пер­вый раз на­звал ме­ня сво­им со­та­ин­ни­ком. Я это­го не ожи­дал и не знаю, чем мог это за­слу­жить. Спа­си, Гос­по­ди, ба­тюш­ку. Я все бо­лее и бо­лее на­чи­наю ви­деть, что ба­тюш­ка – ве­ли­кий ста­рец. И, к мо­е­му со­жа­ле­нию, ба­тюш­ка все ча­ще и ча­ще го­во­рит о сво­ей смер­ти, что дни его “изо­чте­ни суть”...»^[20]
Под­хо­ди­ло вре­мя, ко­гда Ни­ко­лая мог­ли при­звать на во­ен­ную служ­бу, и он спро­сил от­ца Вар­со­но­фия, «мож­но ли мо­лить­ся, чтобы Гос­подь из­ба­вил от во­ен­ной служ­бы или нет? Ба­тюш­ка от­ве­чал, что нель­зя. “Это на­до все­це­ло предо­ста­вить во­ле Бо­жи­ей, ибо преж­де все­го – это за­кон­но. И по­том, мы не зна­ем, бу­дет ли для нас по­лез­но это. Мо­лить­ся об этом рав­но­силь­но то­му, чтобы мо­лить­ся об из­бав­ле­нии от по­слу­ша­ния. Нет, уж луч­ше предо­ста­вим это во­ле Бо­жи­ей”»^[21].
Во вре­мя мед­осмот­ра при­зыв­ни­ков Ни­ко­лай из-за рас­ши­ре­ния вен на ле­вой но­ге был за­чис­лен в опол­че­ние вто­ро­го раз­ря­да, то есть в чис­ло тех, кто не слу­жит сроч­ную служ­бу. Вер­нув­шись по­сле ме­ди­цин­ской ко­мис­сии в скит, он по­шел по­бла­го­да­рить о да­ро­ван­ной ему еще и на бу­ду­щее вре­мя жиз­ни в ски­ту на мо­гил­ки стар­цев; по­бла­го­да­рив стар­цев, он встре­тил от­ца Вар­со­но­фия и ска­зал: «“Бла­го­сло­ви­те. Не при­ня­ли ме­ня”. Ба­тюш­ка об­ра­до­вал­ся, да­же несколь­ко раз пе­ре­спро­сил. Бла­го­сло­вил... За­тем об­ра­тил­ся к во­сто­ку и на­чал мо­лить­ся... “Ве­ли­ка ми­лость Твоя, Гос­по­ди!”»^[22].
На­дви­га­лась но­вая эпо­ха, в ко­то­рой все яс­нее ста­ло ощу­щать­ся при­сут­ствие зло­ве­ще­го ду­ха ан­ти­хри­ста. Во мно­гих охла­де­ва­ла лю­бовь, ко­то­рая в иных ду­шах ед­ва уже теп­ли­лась, по­дав­ля­ясь и угне­та­ясь плот­ски­ми стра­стя­ми. Серд­ца ста­ли уз­ки и не вме­ща­ли дру­гих с их бо­лью и скор­бя­ми, и лю­ди ста­ли от­да­лять­ся друг от дру­га, и мно­же­ство да­же и хо­ро­ше­го на­строя лю­дей ока­зы­ва­лись в оди­но­че­стве. Ка­за­лось, Дух Бо­жий от­хо­дит от ми­ра. Ес­ли рань­ше стро­и­тель­ство цер­ков­ное, «со­став­ля­е­мое и со­во­куп­ля­е­мое по­сред­ством вся­ких вза­им­но скреп­ля­ю­щих свя­зей, при дей­ствии в свою ме­ру каж­до­го чле­на, по­лу­ча­ло при­ра­ще­ние для со­зи­да­ния са­мо­го се­бя в люб­ви» [Еф. 4:16], то те­перь и оно по­чти за­мер­ло с от­сут­стви­ем внут­рен­не­го ду­хов­но­го ро­ста каж­до­го. Из цер­ков­но­го об­ще­ства стал ис­че­зать дух са­мо­по­жерт­во­ва­ния и са­мо­от­вер­жен­но­сти. Ма­ло кто уже хо­тел быть при­гла­шен­ным прой­ти с кем-то по­при­ще, чтобы за­тем ид­ти с ним и два. Из­ме­ня­лось са­мо пред­став­ле­ние о смыс­ле жиз­ни и важ­но­сти осо­зна­ния ее смыс­ла, со­дер­жа­ние жиз­ни ста­ло ухо­дить на пе­ри­фе­рию – во внеш­ние де­ла, и по­то­му в серд­цах са­мих лю­дей все утол­ща­лась сте­на меж­ду этой вре­мен­ной жиз­нью и веч­ной, лю­ди как бы те­ря­ли вход во вра­та веч­ной жиз­ни, пе­ре­ста­ва­ли ори­ен­ти­ро­вать­ся в ду­хов­ных во­про­сах и все бо­лее ста­но­ви­лись лу­ка­вы­ми ча­да­ми ве­ка се­го, от­че­го са­ми ста­но­ви­лись глу­бо­ко несчаст­ны и от­то­го ча­сто мсти­тель­ны.
«Я со­вер­шен­но один... а си­лы сла­бе­ют... – по­жа­ло­вал­ся как-то ста­рец по­слуш­ни­ку. – Мы, я и ба­тюш­ка^[e]... все вме­сте де­ла­ли, друг дру­га уте­ша­ли в скор­бях. При­ду, да и ска­жу: “Ба­тюш­ка... тя­же­ло что-то”. – “Ну что там, тя­же­ло? Те­перь все ни­че­го. А вот при­дут дни...”. Да, а те­перь-то они и при­шли, – мо­на­хов мно­го, мно­го хо­ро­ших, а уте­шить неко­му. Те­перь я по­нял, что зна­чит: “При­дут дни”...»^[23]
«19 фев­ра­ля ба­тюш­ка ска­зал мне, – за­пи­сал Ни­ко­лай в днев­ни­ке: “Я вам, брат Ни­ко­лай, не раз уже го­во­рил и еще ска­жу: при­хо­дит мне мысль все бро­сить, уй­ти в ка­кую-ни­будь ке­ллию. Страш­но ста­но­вит­ся жить, брат Ни­ко­лай, страш­но. Толь­ко бо­юсь сам уй­ти, а по­со­ве­то­вать­ся не с кем. Ес­ли бы жив был отец Вар­на­ва^[f], то по­ехал бы к нему, но и его уже нет. А сам – бо­юсь. Бо­юсь, как бо­ит­ся ча­со­вой уй­ти с по­ста, – рас­стре­ля­ют. В та­ком по­ло­же­нии на­чи­на­ешь по­ни­мать сло­ва про­ро­ка Да­ви­да: “Спа­си мя, Гос­по­ди!..”. Ес­ли взять толь­ко эту часть фра­зы, то са­мо со­бой ра­зу­ме­ет­ся, что ни­кто не хо­чет по­ги­бе­ли и не го­во­рит: “По­гу­би ме­ня, Гос­по­ди”. Все и все­гда мо­гут ска­зать: “Спа­си мя, Гос­по­ди”. Но он при­бав­ля­ет да­лее: “Яко оску­де пре­по­доб­ный” [Пс. 11:1]. Не к ко­му об­ра­тить­ся, – Гос­по­ди, спа­си мя. Толь­ко те­перь мне ста­но­вит­ся по­нят­ным, от­че­го бе­жа­ли свя­тые от­цы от ми­ра, имен­но бе­жа­ли... Хо­те­лось бы и мне убе­жать в пу­сты­ню...”.
Неза­дол­го до это­го, как-то ве­че­ром, ба­тюш­ка сам, не по мо­е­му во­про­су, а сам на­чал го­во­рить: “Преж­де я не по­ни­мал, что де­ла­ет­ся в ми­ру, а те­перь, ко­гда при­хо­дит­ся мне стал­ки­вать­ся с ним, он по­ра­жа­ет ме­ня сво­ей край­ней слож­но­стью и без­от­рад­но­стью. Прав­да, бы­ва­ют ра­до­сти, но они ми­мо­лет­ны, мгно­вен­ны. Да и ка­кие это ра­до­сти? Са­мой низ­шей про­бы... А у нас – бла­жен­ство, да­же немнож­ко как бы по­хо­же на рай. Бы­ва­ют, ко­неч­но, и скор­би, но это вре­мен­но... Хо­ро­шо, кто за­бо­тит­ся о внут­рен­ней, со­зер­ца­тель­ной жиз­ни, ибо она даст ему все”»^[24].
Отец Вар­со­но­фий го­во­рил по­слуш­ни­ку Ни­ко­лаю: «Вся­ко­му че­ло­ве­ку нуж­но пре­тер­петь вре­мя ис­ку­ше­ний и борь­бы – тя­же­лое бо­лез­нен­ное со­сто­я­ние. Про эти му­ки го­во­рит­ся в псал­ме: “Объ­яша бо­лез­ни яко раж­да­ю­щия” [Пс. 47:7], – и да­лее: “...и из­ве­де мя на ши­ро­ту” [Пс. 17:20]... Так и вся­кий че­ло­век, рож­да­ясь ду­хов­но в но­вую жизнь, ис­пы­ты­ва­ет бо­лезнь, по­ка еще не вы­шел на ши­ро­ту. Кто не ис­пы­тал этих бо­лез­ней, рож­да­ю­щих в ми­ру, до мо­на­сты­ря, то ему необ­хо­ди­мо ис­пы­тать их в мо­на­сты­ре. И вам это пред­сто­ит, ибо вы не ис­пы­та­ли это­го в ми­ру...
Вот ви­ди­те, через ка­кие гор­ни­ла при­хо­дит­ся про­хо­дить мо­на­ху на ино­че­ском пу­ти с на­ча­ла до кон­ца. И вот тут-то и нуж­на мо­лит­ва Иису­со­ва, и без нее ни од­на ду­ша не вы­дер­жит. По­ка я жив, сколь­ко уж про­дер­жит ме­ня Гос­подь, – вам ни­че­го, а ко­гда ме­ня не бу­дет, вы бу­де­те предо­став­ле­ны са­мо­му се­бе. По­это­му те­перь за­па­сай­тесь тер­пе­ни­ем за­ра­нее. А со­зер­ца­ни­ем все­го это­го не сму­щай­тесь и не уны­вай­те. Рас­крой­те пре­по­доб­но­го Фе­о­до­ра Сту­ди­та и уви­ди­те, что все это и то­гда бы­ло. А те­перь на­учай­тесь тер­пе­нию»^[25].
«Неод­но­крат­но при­хо­ди­лось... слы­шать от ба­тюш­ки, – за­пи­сал Ни­ко­лай в днев­ни­ке, – как он го­во­рил и мне и дру­гим: “Ли­це­ме­рие, двой­ствен­ность, лу­кав­ство во­об­ще по­гре­ши­тель­ны, а на мо­на­ше­ском пу­ти это – пря­мая по­ги­бель. На­до твер­до ид­ти по пу­ти, ни­ку­да не сво­ра­чи­вать, не слу­жить и на­шим и ва­шим...”»^[26].
Ча­сто отец Вар­со­но­фий бе­се­до­вал с по­слуш­ни­ком Ни­ко­ла­ем о мо­лит­ве Иису­со­вой, спра­вед­ли­во по­ла­гая, что она ос­нов­ное и са­мое на­деж­ное сред­ство борь­бы с вра­гом ро­да че­ло­ве­че­ско­го, и од­на­жды спро­сил: «Ка­кой при­знак Про­мыс­ла Бо­жия о че­ло­ве­ке?»^[27] Ни­ко­лай не су­мел от­ве­тить, и отец Вар­со­но­фий ска­зал: «Непре­стан­ные скор­би, по­сы­ла­е­мые Бо­гом че­ло­ве­ку, суть при­зна­ки осо­бо­го Бо­жия про­мыш­ле­ния о че­ло­ве­ке. Смысл скор­бей мно­го­раз­ли­чен: они по­сы­ла­ют­ся для пре­се­че­ния зла, или для вра­зум­ле­ния, или для боль­шей сла­вы...»^[28] За­тем он стал го­во­рить о мо­лит­ве: «Ее на­ча­ло – тес­ный путь. Но при­об­ре­те­ние внут­рен­ней мо­лит­вы необ­хо­ди­мо... Внеш­няя ум­ная мо­лит­ва недо­ста­точ­на, ибо она бы­ва­ет [и] у че­ло­ве­ка, в ко­то­ром при­сут­ству­ют стра­сти. Од­на ум­ная недо­ста­точ­на, а внут­рен­нюю по­лу­ча­ют весь­ма немно­гие. Вот неко­то­рые и го­во­рят: “Ка­кой же смысл тво­рить мо­лит­ву? Ка­кая поль­за?” Ве­ли­кая! Ибо Гос­подь, да­вая мо­лит­ву мо­ля­ще­му­ся, да­ет че­ло­ве­ку мо­лит­ву или пе­ред са­мой смер­тью, или да­же по­сле смер­ти. Толь­ко не на­до ее остав­лять”»^[29].
Ста­рец Вар­со­но­фий хо­тел, чтобы осо­зна­ни­ем важ­но­сти и зна­чи­мо­сти мо­лит­вы Иису­со­вой про­ник­ся и по­слуш­ник; бе­се­дуя с ним, ста­рец ска­зал: «Да, я за­ни­мал­ся мо­лит­вой Иису­со­вой; де­ло шло, мо­лит­ва на­чи­на­ла у ме­ня раз­го­рать­ся... Но на­сто­я­тель­ство у ме­ня от­ня­ло ее... Мо­лит­ва чуть ды­шит... Вот я ча­сто за­даю се­бе этот во­прос: “Что – вы­иг­раю я на этом сво­ем по­сту или про­иг­раю?”. Да, ска­жу я вам, враг вам все даст, что хо­ти­те: иеро­мо­на­ше­ство, власть, на­сто­я­тель­ство, да­же пат­ри­ар­ше­ство, – но толь­ко не даст мо­лит­вы Иису­со­вой. Сколь она ему нена­вист­на! Все даст, толь­ко не ее...»^[30].
Как-то Ни­ко­лай за­пи­сал в днев­ни­ке: «Вче­ра ба­тюш­ка го­во­рил, что до страш­ных вре­мен до­жи­вем мы, но что бла­го­дать Бо­жия по­кро­ет нас. Это ба­тюш­ка ска­зал под впе­чат­ле­ни­ем раз­го­во­ра о но­вей­ших изоб­ре­те­ни­ях, ко­то­рые, имея как бы и доб­рые сто­ро­ны, все­гда ока­зы­ва­ют­ся вред­ны­ми бо­лее, неже­ли по­лез­ны­ми, и да­же, мож­но ска­зать, суть про­сто зло»^[31].
В Ве­ли­кую Пят­ни­цу 16 ап­ре­ля 1910 го­да вме­сте с дру­ги­ми по­слуш­ни­ка­ми Ни­ко­лай был по­стри­жен в ря­со­фор. По­сле по­стри­га все по­шли в ке­ллию к от­цу Вар­со­но­фию, и он ска­зал но­во­по­стри­жен­ным: «Преж­де я го­во­рил вам и те­перь по­вто­ряю: сми­ре­ние – всё. Есть сми­ре­ние – всё есть, нет сми­ре­ния – ни­че­го нет. Вы по­лу­чи­ли ря­со­фор. Это не есть ка­кое-ли­бо по­вы­ше­ние, как, на­при­мер, в ми­ру, ко­гда да­ют по­вы­ше­ние, на­зна­чая в офи­цер­ский чин и про­чее. И там по­лу­чив­ший счи­та­ет сво­им дол­гом гор­дить­ся сво­им по­вы­ше­ни­ем, а у нас не так. На мо­на­ше­ском зна­ме­ни на­пи­са­ны сло­ва: “Кто хо­чет быть боль­шим, да бу­дет всем слу­га” [Мф. 20:26; Мк. 9,35, 10:43]. Сми­ряй­тесь и сми­ряй­тесь... Те­перь вас бо­лее бу­дет уте­шать бла­го­дать Бо­жия, но и враг бу­дет озлоб­лять»^[32].
В фев­ра­ле 1912 го­да сму­та в Оп­ти­ной и по­пыт­ки свет­ско­го об­ще­ства убрать игу­ме­на Вар­со­но­фия из ски­та за­вер­ши­лись ука­зом Си­но­да о на­зна­че­нии его на­сто­я­те­лем рас­по­ло­жен­но­го вбли­зи го­ро­да Ко­лом­ны Ста­ро-Го­лутви­на мо­на­сты­ря с воз­ве­де­ни­ем в сан ар­хи­манд­ри­та. По­сле­до­вав­ший за этим про­тест бра­тии был остав­лен без вни­ма­ния. Через год ста­рец Вар­со­но­фий скон­чал­ся.
24 мая 1915 го­да Ни­ко­лай был по­стри­жен в ман­тию и на­ре­чен Ни­ко­ном в честь му­че­ни­ка Ни­ко­на; 10 ап­ре­ля 1916 го­да он был хи­ро­то­ни­сан во иеро­ди­а­ко­на, а 3 но­яб­ря 1917 го­да – во иеро­мо­на­ха.
В 1917 го­ду к вла­сти при­шли без­бож­ни­ки, и на­ча­лось вре­мя бес­по­щад­ных го­не­ний на Рус­скую Пра­во­слав­ную Цер­ковь. «В фев­ра­ле 1918 го­да неболь­шой от­ряд крас­но­ар­мей­цев при­был в Оп­ти­ну пу­стынь, гру­бо и бес­це­ре­мон­но сол­да­ты про­из­ве­ли осмотр мо­на­сты­ря и ски­та. То­гда же бы­ла сде­ла­на опись все­го цер­ков­но­го иму­ще­ства оби­те­ли, вклю­чая бо­го­слу­жеб­ные со­су­ды, ико­ны... 26 июня 1918 го­да был кон­фис­ко­ван мо­на­стыр­ский дом и дру­гие по­строй­ки при мель­ни­це на ре­ке Дру­гузне. 23 июля 1918 го­да иеро­мо­нах Ни­кон (Бе­ля­ев), по бла­го­сло­ве­нию на­сто­я­те­ля про­во­див­ший пе­ре­го­во­ры с пред­ста­ви­те­ля­ми со­вет­ской вла­сти, до­ло­жил епи­ско­пу Фе­о­фа­ну (Ту­ля­ко­ву)^[g] о пла­ни­ру­е­мой кон­фис­ка­ции всех без ис­клю­че­ния ло­ша­дей и что цель кон­фис­ка­ции во­все не нуж­ды ар­мии, как об этом за­яв­ля­ет­ся, а рас­фор­ми­ро­ва­ние мо­на­сты­ря. К 10 ав­гу­ста бы­ло ре­ше­но уда­лить из Оп­ти­ной всех мо­на­хов. В мо­на­стыр­ской го­сти­ни­це на две­ри од­ной из ком­нат уже ви­се­ла вы­вес­ка “Ко­зель­ский Уезд­ный Во­ен­ный Ко­мис­сар”. Сре­ди ко­зель­ских ко­мис­са­ров об­суж­дал­ся во­прос о том, что нуж­но пред­ло­жить всем мо­на­хам остричь во­ло­сы и по­сту­пить на свет­скую служ­бу. 5 ав­гу­ста 1918 го­да уезд­ный Ко­мис­са­ри­ат Со­ци­аль­но­го Обес­пе­че­ния по­тре­бо­вал от мо­на­сты­ря предо­ста­вить два кор­пу­са для раз­ме­ще­ния в них дет­ско­го при­ю­та и бо­га­дель­ни.
Чи­нов­ни­ки из учре­жде­ний со­вет­ской вла­сти, рас­по­ло­жен­ные к оби­те­ли, в част­ных раз­го­во­рах неод­но­крат­но со­ве­то­ва­ли бра­тии для спа­се­ния мо­на­сты­ря и его хо­зяй­ства за­ре­ги­стри­ро­вать­ся в ка­че­стве тру­до­вой об­щи­ны или ар­те­ли»^[33].
В 1919 го­ду Оп­тин­ский мо­на­стырь был пре­об­ра­зо­ван в пле­мен­ное хо­зяй­ство, ко­то­рое воз­гла­вил один из мо­на­стыр­ских по­слуш­ни­ков. Но­во­об­ра­зо­ван­ное хо­зяй­ство поль­зо­ва­лось по до­го­во­ру все­ми по­строй­ка­ми мо­на­сты­ря, кро­ме хи­ба­рок стар­цев и биб­лио­те­ки, по­сле его лик­ви­да­ции все мо­на­стыр­ские по­строй­ки по­сту­пи­ли в ве­де­ние му­зея. При му­зее был устро­ен ко­же­вен­ный за­вод и де­ре­во­об­ра­ба­ты­ва­ю­щие ма­стер­ские, в ко­то­рых тру­ди­лось око­ло трид­ца­ти мо­на­хов и по­слуш­ни­ков. В мае 1919 го­да за­ве­ду­ю­щим му­зе­ем был вре­мен­но на­зна­чен иеро­мо­нах Ни­кон.
30 сен­тяб­ря 1919 го­да вла­сти аре­сто­ва­ли часть бра­тии Оп­ти­ной пу­сты­ни и свя­щен­ни­ков, слу­жив­ших в хра­мах Ко­зель­ско­го уез­да, сре­ди них был аре­сто­ван и отец Ни­кон^[34].
На­сто­я­тель Оп­ти­ной пу­сты­ни ар­хи­манд­рит Иса­а­кий^[h] пи­сал 3 ок­тяб­ря епар­хи­аль­но­му ар­хи­ерею: «...мест­ные вла­сти про­из­ве­ли обыск в по­ме­ще­ни­ях прео­свя­щен­но­го епи­ско­па Ми­хея, каз­на­чея иеро­мо­на­ха Пан­те­ле­и­мо­на и пись­мо­во­ди­те­ля иеро­мо­на­ха Ни­ко­на. По­сле обыс­ка на­зван­ные ли­ца бы­ли аре­сто­ва­ны и от­прав­ле­ны в ко­зель­скую тюрь­му, а по­ме­ще­ния их на дру­гой день бы­ли за­пе­ча­та­ны те­ми же вла­стя­ми...»^[35]
Опи­сы­вая усло­вия их со­дер­жа­ния, на­сто­я­тель пи­сал 23 ок­тяб­ря: «...за­клю­чен­ным в ко­зель­скую тюрь­му прео­свя­щен­но­му епи­ско­пу Ми­хею и иеро­мо­на­хам Пан­те­ле­и­мо­ну и Ни­ко­ну еже­днев­но до­став­ля­ет­ся пи­ща и дру­гое необ­хо­ди­мое, че­го они по­про­сят, в том чис­ле и кни­ги для чте­ния. Их на­ве­ща­ют близ­кие, а од­на­жды по их прось­бе по­сы­лал­ся в тюрь­му иеро­мо­нах со Свя­ты­ми Да­ра­ми, и за­клю­чен­ные при­об­ща­лись Свя­тых Та­ин...