На другое утро, развернув газету в своем доме на Нихонбаси, он прочел, что прошлой ночью в реку Татэкава бросился человек — это был сын бочара с улицы Камэдзава, причина самоубийства — несчастная любовь. Место происшествия — Исигаси — между Итинобаси и Нинобаси. То ли от нервного перенапряжения, то ли еще отчего, только у Синдзо вдруг сделался жар, и он трое суток пролежал в постели, но, само собой, тревога о любимой его не покидала. Теперь он понимал, что О-Тоси не переменилась к нему и что ее внезапный уход из дома и запрещение приходить к ней — все это дело рук старухи О-Сима. Ему стало стыдно, что он усомнился в любви О-Тоси, и удивительно, отчего это старуха О-Сима, до сих пор не питавшая к нему никакой злобы, вдруг учинила такое. Жить в одном доме с ведьмой, которая заставляет человека топиться! Какой это ужас! Разве можно бросить О-Тоси одну, как увядшую сосновую иголку, чтобы она металась вокруг старого столба в доме, где властвует нагой Великий дух Басара?! Синдзо заметил, что мысли об этом не дают ему спокойно спать. Поэтому на четвертый день он, как только встал с постели, тотчас же собрался пойти к своему приятелю Тай-сан, посоветоваться, но тот сам позвонил ему, чтобы сообщить об О-Тоси. Оказалось, что накануне поздно вечером она пришла в дом Тай-сан. Сказала, что хотела бы увидеться с молодым хозяином и поведать ему обо всем, но позвонить в дом, где она служила, естественно, не может. Просила сообщить об этом молодому хозяину. Синдзо, разумеется, тоже хотел повидать О-Тоси, поэтому, судорожно сжимая трубку, взволнованно закричал: «Где я могу с ней встретиться?» Но обстоятельный Тай-сан начал издалека: «Поверь мне, если уж такая застенчивая девушка приходит ко мне, человеку едва ей знакомому, значит, она не в силах справиться со своими чувствами. Мне стало как-то неловко, и я подумал было о чайном домике, но тут же услышал, что она пойдет в баню, чтобы старуха не заподозрила неладное. Правда, сказала она, идти за реку далековато, но другого подходящего места нет... Я предложил ей второй этаж моего дома, но О-Тоси наотрез отказалась — не хочет меня беспокоить. Я подумал, что она не зря стоит на своем, и спросил, нет ли у нее на примете какого-нибудь местечка, тогда она покраснела и тихо проговорила: «Может молодой хозяин прийти завтра на закате на набережную Исигаси? — И, сдержав усмешку, добавила: — Свидание под открытым небом не вызовет сплетен». Однако Синдзо было не до смеха. «Значит, на набережной Исигаси?» — нетерпеливо перебил он. «Ничего не поделаешь, так она решила,— был ответ.— Велела прийти между шестью и семью вечера. Когда освободишься, загляни ко мне». Синдзо поблагодарил, сказав, что зайдет. Поспешно положил трубку и стал с нетерпением ждать заката. Считал на счетах, помогал составлять баланс, делал указания насчет подарков по случаю праздника О-Бон. И все время раздраженно поглядывал на стрелки часов, стоявших на конторке.
|
|
Когда после тягостного ожидания он наконец улизнул из типографии, было около пяти часов и солнце еще не зашло. Всунув ноги в гэта, приготовленные для него мальчиком на побегушках, он выбрался на покрытую асфальтом улицу, оставив позади запах свежей краски на плакатах с рекламой новых изданий, и тут случилось нечто странное. Не успел он ступить на асфальт, как прямо пред его носом, почти касаясь полей его соломенной шляпы, пролетели две бабочки. Кажется, их называют «Кавалер ксут». Черные крылья их отливали зловещим зеленоватым блеском. Не придав этому никакого значения, он проводил бабочек рассеянным взглядом, пока они не исчезли в вечернем небе, будто кто-то снизу подтолкнул их, и вскочил в подвернувшийся, к счастью, трамвай, направлявшийся в Уэно. На Суде он пересел на другой трамвай, сошел перед Кокугикан. И снова, едва не касаясь полей его шляпы, мимо пролетели две черные бабочки. Вряд ли бабочки летели следом за ним от Нихонбаси до того места, где он сейчас находился; однако он и на этот раз не обратил на них внимания, и, поскольку до встречи оставалось еще время, он решил заглянуть в опрятную харчевню с бамбуковой чащей на вывеске, которую приметил на повороте к Хитоцумэ. В этот день он не выпил и капли сакэ и чувствовал странное стеснение в груди. Уписав тарелку холодной гречневой лапши, в сумерках он, словно беглец, скрывающийся от людских глаз, крадучись выскользнул из харчевни. Только он вышел на улицу, как, словно преследуя его по пятам, у самого его носа вспорхнули прямо вверх две черные бабочки, сине-зеленая пыльца как бы отпечаталась на черном бархате их крыльев. Видимо, из-за нервного напряжения ему показалось тогда, что бабочки, коснувшиеся крылышками его лба, вырисовывались в холодно-прозрачном вечернем воздухе, как большие птицы. И когда он невольно остановился в страхе, они уменьшились в размере и, порхая друг над другом, растаяли у него на глазах в темном небе. Синдзо сказал, что из-за этого странного порхания бабочек он стал сомневаться, идти ему или не идти к Исигаси, не появится ли у него желания кинуться в воду, когда он будет стоять на набережной. Но тревога за жизнь О-Тоси, которая этим вечером должна прийти на свидание, взяла верх. Он сразу же опомнился и поспешил прямо к назначенному месту по улице мимо монастыря Докоин, где людские тени мелькали в сумерках, как летучие мыши. Однако, когда он примчался туда, с неба над набережной, там, где гранитные псы сторожили вход в храм, снова слетели, порхая друг над другом, две черные бабочки с сине-зеленым отливом на крыльях и, влекомые ветром, исчезли у подножья телеграфного столба, где еще было пятно света.
|
|
|
|
Поэтому, прохаживаясь в ожидании О-Тоси по набережной, он был сам не свой: то снимал шляпу, то снова ее надевал, то доставал из рукава часы и поглядывал на них, и этот час ожидания вызвал в нем раздражения больше, чем время, проведенное за конторкой в типографии. Однако О-Тоси не приходила, и он невольно пошел с набережной по направлению к дому старухи О-Сима и, пройдя с половину тё, увидел справа платную баню. На вывеске с намалеванным большим персиком красовались иероглифы: «Баня «Лепестки персика»,— средство от всех хворей». «Уж не та ли это баня, о которой говорила О-Тоси»,— подумал он. И как раз в это время, откинув норэн[114], занавешивающий вход в женское отделение, в сумерки улицы вышла О-Тоси. На ней было то же самое кимоно из темно-синего дешевого касури в белый горошек, перетянутое оби из шерстяного муслина, с рисунком в виде пышных гвоздик. Только лицо ее красиво раскраснелось после бани и боковые локоны прически «бабочка» блестели,— видимо, еще не высохли. Осторожно прижимая к себе ящичек с мокрым полотенцем и мылом, она с опаской оглядывалась по сторонам. Но, видно, сразу заметив Синдзо, улыбнулась все еще с тревогой в глазах, и, кокетливо приблизившись к нему, сказала: «Извините, что заставила вас ждать». «Ну что ты, я нисколько не ждал. Спасибо, что пришла»,— ответил Синдзо, и они, не спеша, пошли обратно на набережную Исигаси. Спутница его все еще беспокойно оглядывалась, и он спросил, подтрунивая над ней: «Что это ты? Уж не гонится ли кто за тобой?» — «Ах, извините! Забыла поблагодарить вас за то, что пришли»,— сказала О-Тоси, но в голосе ее по-прежнему чувствовалась тревога. Тогда и Синдзо забеспокоился и спросил, что же все-таки произошло. Но О-Тоси, болезненно улыбаясь, лишь твердила: «Вы и не знаете, какой страшной опасности вы подвергли не только меня, но и себя, когда пришли к старухе и попросили ее погадать!» Между тем они подошли к набережной Исигаси, и, увидев гранитных сторожевых псов, О-Тоси вздохнула наконец с облегчением. Синдзо опасливо вошел за нею на набережную Исигаси и, усаживаясь небрежно на влажный от вечерней росы камень в тени сторожевых псов и радуясь, что они никому не попались на глаза, снова спросил: «Что же угрожает моей жизни? О какой опасности ты говоришь?» О-Тоси молча обвела взглядом темную воду реки Татэкавы, бьющей о каменный парапет,— будто молилась про себя, — потом радостно улыбнулась Синдзо и тихо прошептала: «Теперь уже ничего не случится. Раз мы дошли до этого места». Синдзо, словно заколдованный, молча уставился на О-Тоси. И когда О-Тоси, усевшись с ним рядом, сбивчиво обо всем рассказала, Синдзо наконец понял, какого страшного врага они себе нажили. И не мудрено, что О-Тоси боялась за их жизнь.
Люди думали, что старуха О-Сима — мать О-Тоси, на самом же деле она приходилась ей дальней теткой, и родители О-Тоси, когда были живы, даже не общались с ней. Отец О-Тоси, потомственный плотник, строитель храмов, бывало, говаривал: «Поверьте моему слову, эта самая Сима — не человек. Если я вру, взгляните на ее бока. Непременно увидите рыбьи чешуйки». А когда встречал ее на улице, тут же высекал из огнива огонь и посыпал землю солью[115]. Вот до чего доходило! Незадолго до смерти отца у старухи О-Сима появилась воспитанница, болезненная девочка-сирота, которая приходилась племянницей матери О-Тоси и с детства была подружкой О-Тоси, и, естественно, установились какие-то родственные связи между домом О-Тоси и домом старухи О-Сима. Но и это продолжалось всего год-два, потому что вскоре у О-Тоси умерла мать. Ни братьев, ни сестер, которые могли бы позаботиться о девочке, не было, и не прошло и ста дней[116], как О-Тоси определилась в услужение в дом Синдзо на Нихонбаси. Связь со старухой О-Сима, таким образом, оборвалась. Почему О-Тоси снова стала навещать старуху О-Сима, я расскажу потом.
О-Тоси ничего не знала о прошлом старухи О-Сима, хотя, конечно, могла спросить об этом у покойного отца, только слышала от матери или еще от кого-то, что О-Сима была раньше жрицей, обладавшей способностью сноситься с душами умерших, но к тому времени, когда с ней познакомилась О-Тоси, она занималась уже заклинаниями и гадала с помощью таинственной силы Великого духа Басара. Происхождение этого Великого духа Басара было так же туманно, как и самой старухи О-Сима. Ходили разные слухи: кто говорил, что это Тэнгу[117], кто думал, что это Лисица[118]. О-Тоси же считала, что божество-хранитель очага непременно должен быть обитателем подводного царства. Может быть, поэтому старуха О-Сима всякую ночь, как пробьет два часа, спускается по лестнице с веранды с обратной стороны дома, погружается в воду реки Татэкавы по самую шею и сидит там более получаса. В такую хорошую погоду, как сейчас, это куда ни шло, но она ведь и в холодные дни, когда идет снег вперемежку с дождем, в одной набедренной повязке, словно выдра с человечьим лицом[119], плюхается в воду. Однажды О-Тоси, забеспокоившись о ней, взяла фонарь и, открыв калитку, осторожно заглянула в реку. И что же она увидела? В темной воде, казавшейся еще чернее из-за того, что на крышах амбаров, выстроившихся в ряд на другом берегу, лежал белый снег, словно плавучее гнездо какой-нибудь птицы, торчала коротко остриженная голова старухи. Деяния же старухи — заклинания и гадания — имели свои последствия. За деньги она наслала смерть на родителей, мужей и братьев многих, да все, говорят, хороших людей. Ведь погубила же она без всякой жалости юношу в угоду одному богатому рисоторговцу, который влюбился в ту же гейшу с Янагидабаси[120], что и этот юноша. И, может, какая в том есть тайная причина, неизвестно, только никакие ее заклинания не могут причинить вреда людям, которые находятся в том месте, где, как вот на этой набережной Исигаси, кто-нибудь да погиб по ее воле. Более того, даже она, ясновидящая, не может увидеть ничего, что творится в таком месте. Поэтому-то О-Тоси нарочно вызвала Синдзо на набережную Исигаси.
Отчего же старуха О-Сима так ожесточенно препятствовала любви О-Тоси и Синдзо? Дело в том, что один биржевой маклер, который с весны повадился ходить к старухе гадать о курсе акций, заметил красоту О-Тоси и, посулив старухе большие деньги, добился ее обещания отдать О-Тоси ему в жены. Если бы все обстояло только так, дело можно было бы уладить деньгами. Но была еще одна удивительная причина ее упорства — старуха О-Сима не смогла бы ни гадать, ни предсказывать, уйди от нее О-Тоси. Когда она приступала к ворожбе и заклинаниям, прежде всего она вселяла духа Басару в О-Тоси и получала его указания из уст О-Тоси. Казалось бы, чего проще: разговаривай сама с духом. Так нет. Оказывается, тот, кто входит в состояние, когда не различают уже, где сон, где явь, и начинает общаться с неведомым людям миром, — очнувшись, совершенно не помнит, что с ним было и с кем он беседовал. Так что старуха поневоле должна была вселять духа Басару в О-Тоси и из ее уст получать его повеления. А раз так, посудите сами, могла ли старуха О-Сима расстаться с девушкой? Однако биржевой маклер метил дальше: по-видимому, он хотел и похоть ублажить, и набить карман. Когда О-Тоси станет его женой, рассуждал он, старуха непременно последует за ней. Тогда он заставит старуху бесплатно предсказывать ему биржевой курс, и он сможет стать королем биржи. А каково О-Тоси? Хотя она и делала все во сне, но старуха вершила свои злодеяния, все же следуя ее словам. О-Тоси чувствовала смутную тревогу, подозревая, что ее используют в злодейских Целях. Этого не понять тому, кто не имеет совести. Воспитанницу свою, ту, о которой я говорил раньше, старуха О-Сима как взяла в дом, так все время терзала, вселяя в нее духа Басару, и девочка, без того уже слабая здоровьем, совсем зачахла. В конце концов, измученная угрызениями совести, она повесилась, когда старуха спала. И О-Тоси отпросилась уйти из дома Синдзо как раз тогда, когда умерла воспитанница старухи. Видно, старуха под предлогом, что должна передать ей предсмертное письмо, оставленное подружкой детства, хотела поскорее приспособить О-Тоси вместо умершей воспитанницы. Так, она ловко заманила О-Тоси к себе в дом, а там стала угрожать, что убьет, но ни за что не отпустит. О-Тоси, которая была обручена с Синдзо, хотела в тот же вечер убежать от старухи, но старуха была настороже. О-Тоси часто поглядывала за решетчатую дверь, но всякий раз видела там огромную змею, свернувшуюся толстыми кольцами, и не осмеливалась сделать и шагу. И потом она пыталась улизнуть улучив момент, однако все время наталкивалась на такую же странность и не могла осуществить свое намерение. Тогда она решила, что это не иначе как предопределение судьбы, и волей-неволей покорилась старухе.
Однако после прихода Синдзо, когда старуха узнала об их отношениях, и без того жестокая, она стала еще больше мучить О-Тоси. Она била ее и щипала, странным образом подвешивала ее глубокой ночью в пустоте за руки, обвивала ее шею змеями — словом, измывалась над бедной девушкой так, что у Синдзо волосы дыбом встали от страха, когда он представил себе это. Но горше всего было слышать, что старуха в промежутках между пытками ехидно ухмыляясь, злобно пугала О-Тоси, говоря, что, если та не перестанет думать о Синдзо, то, даже лишив его жизни, она не отпустит ее от себя. О-Тоси совсем отчаялась от всего этого и надумала было покончить с собой, но мысль о том, что с Синдзо может случиться непоправимое, привела ее в ужас, и она решила обо всем поведать Синдзо без утайки. Однако, подумав о том, что Синдзо, узнав о ней такие ужасные подробности, может проникнуться презрением и отвращением к ней, женщине, которая невольно совершает страшные злодеяния, она прибежала к Тай-сан. Из всего этого можно представить себе, в каком смятении была ее душа.
Окончив рассказ, О-Тоси подняла свое бледное лицо и, глядя в глаза Синдзо, сказала: «Как ни горько, как ни печально, но, раз уж такая у меня судьба, давай расстанемся, как будто между нами ничего и не было...» И, не в силах сдержать охватившее ее отчаяние, она припала к коленям Синдзо и, закусив рукав, заплакала.
Синдзо сильно огорчился. Гладя О-Тоси по плечу, он то увещевал ее, то подбадривал, но, к сожалению, не мог придумать способа избавиться от старухи О-Сима и спасти их любовь. Однако показывать слабость перед О-Тоси было бы некстати, и поэтому он сказал уклончиво и нарочито бодрым голосом: «Ну зачем же так беспокоиться. У нас еще есть время, что-нибудь придумаем». О-Тоси перестала плакать, подняла голову с колен Синдзо и с тоскою в голосе неуверенно сказала: «Время-то есть, но вряд ли что-нибудь можно сделать, старуха сказала, что послезавтра ночью снова вселит в меня духа Басару, и если я тогда нечаянно проговорюсь...» Тут Синдзо вздрогнул и совершенно пал духом. Раз это произойдет послезавтра, надо срочно найти какой-нибудь выход. Иначе на него самого и на О-Тоси обрушится непоправимое несчастье. Но как за это короткое время обуздать зловещую старуху?! Обратиться в полицию? Однако преступления, совершаемые в потустороннем мире, не подлежат закону. Воззвать к общественному мнению, рассказав всем о злодеяниях старухи О-Сима? Оставят без внимания, как смехотворное суеверие. И Синдзо ничего не оставалось, как молча стоять, сложив на груди руки. Некоторое время тянулось это тягостное молчание. Потом О-Тоси подняла полные слез глаза и, глядя на темное небо с тусклыми звездами, прошептала: «Лучше бы мне умереть!» И вдруг, словно испугавшись чего-то, боязливо огляделась вокруг и сказала, как человек, совершенно измученный душой и телом: «Пойду я. А то старуха снова будет мучить меня, если поздно вернусь». И точно, прошло, пожалуй, уже полчаса, как они пришли туда. Их окружала сумеречная мгла, напоенная запахом прилива, гора дров на другом берегу реки и тамабунэ[121], привязанные у этой горы, слились в одни безбрежно-синий цвет, и только вода реки Татэкавы волнисто белела, как брюхо большой рыбы. Синдзо обнял О-Тоси за плечи и, нежно целуя, ободрил, как мог: «Приходи сюда завтра вечером. А я до тех пор раскину умом, да что-нибудь и придумаю». Вытирая слезы на щеках влажным полотенцем, О-Тоси молча кивнула с печальным видом. Затем, грустно поднявшись с каменного парапета, она хотела было направиться с Синдзо, тоже очень огорченным, к пустынной улице, мимо сторожевых псов у храма, но слезы снова вдруг хлынули из ее глаз, и, опустив уныло голову, отчего, даже в темноте, стал виден ее красиво очерченный затылок, она снова грустно прошептала: «Ах, лучше бы мне умереть». И тут у того самого столба, где недавно исчезли две черные бабочки, смутно выплыл из темноты большой человеческий глаз. Величиной в три сяку, без ресниц, мутный, подернутый синеватой пленкой, глаз глядел из темноты, не прикрепленный ни к чему. Он появился вдруг, как пузырек пены на воде, потом немного отплыл в сторону над землей и застыл. И вдруг его грязноватый, цвета копоти с желтизной, зрачок скосил в уголок глаза. И странно; несмотря на то, что глаз этот смутно вырисовывался в полной темноте улицы, он излучал какой-то зловещий блеск. Синдзо, сжав кулаки и заслонив собой О-Тоси, с ужасом вперил взгляд в этот чудовищный призрак. Спина его вдруг похолодела, словно по ней пробежал ледяной ветер, и дыхание остановилось. Он хотел было закричать, но не издал и звука. К счастью, Синдзо, по-видимому, уставился в глаз со всей злобой и ненавистью, на которую был способен, и глаз постепенно потускнел, захлопнул свое большое, как ракушка, веко, и странное видение у столба исчезло. Только, показалось ему, что-то похожее на черную бабочку вспорхнуло и улетело. Возможно, это была летучая мышь, коснувшаяся крылом земли. Синдзо и О-Тоси, словно очнувшись от дурного сна, переглянулись, совершенно бледные, и, прочитав в глазах друг у друга удивительную решимость, невольно крепко схватились за руки и задрожали как осиновые листья.
Некоторое время спустя Синдзо, все еще с дикими глазами, сидел в прохладной задней гостиной у Тай-сан и рассказывал тихим шепотом о чудесах, с которыми он столкнулся этим вечером. И черные бабочки, и тайна старухи О-Сима, и огромный глаз в темноте — все это покажется современным молодым людям совершенным вздором. Однако Тай-сан, ожидавший услышать рассказ о таинственной силе старухиных заклинаний, нисколько не удивился; затаив дыхание, он внимал гостю, угощая его мороженым. А тот продолжал: «Когда таинственный глаз исчез, О-Тоси, побледнев как полотно, сказала: «Что же делать? Старухе уже известно, что мы встретились». Тогда я твердо заявил: «Раз уж так все получилось, это все равно, что между нами и старухой началась война. Так что узнала она или нет — не все ли равно». Хуже всего то, что назавтра я назначил О-Тоси свидание на той самой набережной Исигаси. Но если старуха заметила сегодняшнее ее отсутствие, вряд ли она отпустит ее завтра. И пусть даже мы придумаем план спасения О-Тоси из когтей старухи за эти два дня,— если не удастся мне завтра вечером увидеть О-Тоси, план этот так и не будет осуществлен. Мне кажется, что я забыт и богами и буддой. Как я шел к тебе, расставшись с О-Тоси, уж и не знаю!» И Синдзо, окончив рассказ, словно опомнившись, стал обмахивать себя веером, с тревогой глядя в лицо Тай-сан. А Тай-сан, нисколько не удивляясь, смотрел, как тихо кружится на ветру папоротник, свисающий с козырька крыши, и наконец, обратив взор на Синдзо, сказал, сдвинув брови: «Значит, чтобы достигнуть цели, ты должен выполнить три задачи: во-первых, благополучно, — да, благополучно, — вырвать О-Тоси из рук старухи О-Сима; во-вторых, сделать это непременно до послезавтра, для чего завтра нужно увидеться с О-Тоси. Если будут осуществлены первая и вторая задачи, третья сама собой отпадет».— «Как это?» — уныло спросил Синдзо. Тогда Тай-сан сказал с поразительным хладнокровием: «Не беспокойся. Ты не встретишься, я...» Но тут же осторожно огляделся вокруг и, обратив все в беспечную шутку, сказал: «Давай-ка лучше подержим это в секрете. Похоже, старуха расставила вокруг тебя крепкие сети. Лучше держать язык за зубами. Думаю, что и с первой и со второй задачей мы справимся. Во всяком случае, поручи это дело мне. А сегодня пей пиво да набирайся мужества». Синдзо слушал его с раздражением и нетерпением, но когда стал пить пиво, случилось нечто, отчего можно было подумать, что предосторожность Тай-сан была не лишней. Когда они начали разговаривать о том, о сем, Тай-сан заметил, что на подносе Синдзо вместе с тарелочкой копченой кеты стоял стакан, до краев наполненный пивом, и пена уже осела. Он поднял бутылку с каплями влаги на дне и сказал весело: «Давай-ка осушим по стаканчику». Синдзо, ничего не подозревая, поднял стакан и собирался было выпить его залпом,— в блестящей поверхности пива в стакане отразилась электрическая лампочка, висевшая на потолке, и ёсидо[122],— тут он увидел, что на какое-то мгновение там же появилось странное человеческое лицо. И не просто странное человеческое лицо, непонятно было, человек это или животное; не то птица, не то зверь, а может быть, змея или лягушка. И даже не все лицо, а только верхняя его часть, и эта часть с глазами и носом, словно пытаясь заглянуть через плечо Синдзо в его стакан, загородила свет лампочки, бросив отчетливую тень на стону. Все это длилось какие-то секунды, хотя рассказываю я долго. Глаза непонятного существа из стакана с темным пивом быстро взглянули в глаза Синдзо. И тут же исчезли. Синдзо поставил стакан с пивом, которое собирался выпить, обратно на столик и с опаской оглянулся. Лампочка светила, как и прежде, колыхались на ветру пучки папоротника, свисавшие с козырька крыши, никакого загадочного существа в этой прохладной комнате не было. «Что случилось? Муха попала?» — спросил Тай-сан, и Синдзо, вытерев пот с лица, нехотя ответил: «Знаешь, какое-то странное лицо отразилось в стакане».— «Странное лицо?» — переспросил Тай-сан и заглянул в стакан Синдзо. Разумеется, он ничего не увидел теперь, кроме своего собственного лица. «Может быть, тебе почудилось? Какой бы ни была старуха ясновидицей, но до моего дома ей не дотянуться!» — «Да ты сам только что сказал, что она раскинула плотную сеть вокруг меня!» — «Что верно, то верно, и все же... и все же она вряд ли стала бы отхлебывать из твоего стакана. Поэтому пей спокойно». Так Тай-сан пытался всячески подбодрить впавшего в уныние приятеля. Однако Синдзо становился все мрачнее и мрачнее и, наконец, даже не пригубив стакан, стал собираться домой. Тогда Тай-сан, делать нечего, распрощался с ним ласково, наказав не падать духом и ехать на такси, а не на трамвае, потому что так надежнее.
В ту ночь Синдзо хоть и спал, но все время его мучили кошмары — ему снились какие-то странные сны. И как только настало утро, он тотчас же позвонил Тай-сан, чтобы поблагодарить за заботу. Трубку поднял приказчик из лавки Тай-сан и сказал: «Хозяин рано утром куда-то уехал». Синдзо подумал, что Тай-сан уехал, вероятно, к старухе О-Сима, но спросить об этом прямо не смог, да если бы и спросил, вряд ли приказчик мог что-нибудь знать, и, хорошенько наказав приказчику передать хозяину, чтоб позвонил ему, когда вернется, повесил трубку. Перед полуднем Тай-сан позвонил Синдзо,— оказалось, он, как и задумал, ходил утром к старухе О-Сима справиться о расположении своего дома[123].
«К счастью, я видел О-Тоси и тихонько передал ей записочку со своим планом. Ответ должен быть завтра. Во всяком случае, О-Тоси, видимо, согласится, потому что дело не терпит отлагательств»,— сказал Тай-сан. Синдзо, чувствуя, что все как будто налаживается, захотел узнать о намерениях Тай-сан. «Что же ты задумал?» — спросил он, но Тай-сан, как и прошлым вечером, усмехнувшись, сказал: «Подожди денька два-три. Мы же имеем дело со старухой, так что надо быть начеку. Давай-ка я тебе сам позвоню. До свидания!» Переговорив по телефону, Синдзо, как обычно, сел за конторку. Думая, что в эти два дня решится судьба его и О-Тоси, он не ощущал ни уныния, ни нетерпения, ни радости, а только странное возбуждение. Ему не хотелось брать в руки ни тетради, ни счетов. И под предлогом, что у него все еще держится жар, он ушел после полудня на второй этаж и лег спать. Но его все время беспокоила мысль, что кто-то неотступно следит за каждым его шагом. Эта мысль неотвязно преследовала его, спал ли он или бодрствовал. Часов около трех пополудни ему показалось, что у лестницы наверху кто-то сидит на корточках и смотрит на него сквозь решетчатую дверь. Он вскочил и пошел взглянуть, кто бы это мог быть. Но там никого не оказалось. На блестящем, хорошо отполированном полу неясно отражалось лишь небо за окном.
На следующее утро Синдзо не находил себе места, ожидая телефонного звонка Тай-сан. Его позвали к телефону в то же самое время, что и вчера. Еще более бодрым, чем накануне, голосом Тай-сан торжествующе повел речь: «Ну вот, у меня уже есть ответ О-Тоси. Все идет по моему плану. Как я получил ответ? Да сам явился к старухе якобы по делу. О-Тоси сразу же вышла, как я просил в записке, и незаметно сунула мне ответ. Славно так написано хираганой[124]: «Согласна». Так Тай-сан разглагольствовал, но на этот раз почему-то в их разговор вклинился еще какой-то голос. Слов было не разобрать, но, в отличие от ясного голоса Тай-сан, это был гнусавый, слабый, задыхающийся тягучий шепот. Он влез в разговор, будто мрак в солнечную погоду, и тягуче лился из телефонной трубки. Сначала Синдзо подумал было, что это на линии помехи, и, не обращая на них внимания, торопил Тай-сан, весь поглощенный вестью о любимой. «А потом, что же потом?» — подгонял он Тай-сан. Между тем этот странный голос услышал, по-видимому, и Тай-сан. «Что это за шум? У тебя?» — спросил он. «Да нет. У меня тихо. Помехи, наверно»,— ответил Синдзо. Тай-сан щелкнул с досады языком: «Положи трубку, я перезвоню». Он звонил раза три, коротко переговорил с телефонисткой, соединился снова как положено, но брюзжащий голос, похожий на жабий шепот, не исчез. Наконец Тай-сан пришел в себя и продолжил рассказ: «Ничего не поделаешь. Видно, где-то повреждение. Вернемся к предмету разговора. Раз О-Тоси согласилась, думаю, все успешно закончится, как и задумано. Жди спокойно вестей». Синдзо, беспокоясь о том, что там придумал Тай-сан, спросил его снова, как и вчера: «Что же ты собираешься делать?», но Тай-сан отделался шуточкой: «Подожди еще денек. Думаю, завтра в это же время непременно тебе сообщу. И не спеши. Представь себе, что ты плывешь на большом корабле. Ведь есть же поговорка: «Хороших вестей жди лежа». И не успел затихнуть его голос, как до слуха Синдзо вдруг донесся тусклый шепот: «Брось ерепепиться!» Голос явно насмехался над ним. «Что это? Этот голос?!»— невольно воскликнули разом Синдзо и Тай-сан, но в трубке все смолкло, гнусавый шепот прекратился. «Плохо дело. Это же старуха! Может статься, что наш план... Ну, ладно. Завтра поглядим. На этом разреши откланяться». В голосе Тай-сан звучало явное смятение. Раз уж старуха О-Сима стала совать нос в их телефонные разговоры, она, несомненно, заметила и тайную переписку между Тай-сан и О-Тоси. Значит, беспокойство Тай-сан не напрасно. Если старуха узнала про план Тай-сан, все пропало. И то, что он даже не знает этого плана, ничего не изменит. Положив трубку, Синдзо в расстроенных чувствах рассеянно поднялся на второй этаж и до заката солнца смотрел оцепенело на голубое небо за окном. А в небе, — может, это ему и казалось, оттого что он был не в себе, — кружили стаи мрачных черных бабочек, словно плели какой-то зловещий цветной узор. Однако Синдзо был так измучен и душой, и телом, что даже не почувствовал всю странность этого явления.
В ту ночь он снова маялся кошмарами и не мог хорошенько выспаться. Однако на рассвете у него отлегло от сердца и, съев наспех завтрак, показавшийся ему безвкусным, словно песок, он тут же позвонил Тай-сан. «Ты что так рано! He слишком ли жестоко будить меня в такую рань? Ведь ты знаешь, я люблю поспать утром!» — недовольно сказал Тай-сан сонным голосом. Но Синдзо, не отвечая ему, твердил, будто капризный ребенок: «Вчерашний телефонный разговор лишил меня покоя, и я не могу сидеть дома. Сейчас еду к тебе. Наш разговор тревожит меня. Ты меня понял? Я немедля еду к тебе». Услышав возбужденный голос Синдзо, Тай-сан нехотя сказал: «Ну, приезжай. Жду». Едва окончив говорить, Синдзо с озабоченным лицом бросился вон из типографии, не сказав встревоженной матери, куда он идет.
На небе клубились темные тучи, а на востоке, в разрывах между ними, полыхали медным цветом облака. Сильно парило, и было душно. Разумеется Синдзо было не до того, чтобы обратить на это внимание, он тотчас же вскочил в трамвай, к счастью, пустой, и уселся в середине вагона. Может, вновь сказалась усталость, которая отпустила его на время, или еще отчего-нибудь, — только Синдзо опять помрачнел, а голова заболела так сильно, что даже соломенная шляпа, казалось, сжимает ее, будто клещи. Пытаясь как-то отвлечься, он поднял глаза, до того устремленные лишь на кончики гэта, и огляделся. И что же? Трамвай тоже был каким-то странным: кожаные ремешки, свешивавшиеся с потолка по обеим сторонам вагона, качались, словно маятники, от движения трамвая, и только те ремешки, что висели над головой Синдзо, собрались в кучку и висели неподвижно. «Странно как-то»,— подумал Синдзо, но не придал этому особого значения. Мало-помалу им вновь стало овладевать противное ощущение, что кто-то следит за ним. Он решил пересесть, чтобы уйти от этих неподвижных ремней, и занял свободное место в углу на другой стороне. Однако, взглянув случайно наверх, увидел, что качавшиеся ремни внезапно остановились, словно их перевесили, а те, что висели неподвижно, будто радуясь свободе, принялись сильно раскачиваться. Синдзо охватил невыразимый страх. Он даже забыл о головной боли и, невольно ища спасения, обвел глазами лица пассажиров, и тут старушка, сидевшая напротив и наискосок от него, высунула голову из воротника своего черного хифу[125]и пристально взглянула на него сквозь очки в зеленой оправе. Конечно, она не имела никакого отношения к старухе-прорицательнице, но Синдзо, поймав на себе ее взгляд, вспомнил бледное одутловатое лицо старухи О-Сима и не мог усидеть на месте. Сунув билет кондуктору, он быстрее карманного воришки, пойманного за руку, спрыгнул с трамвая. Трамвай мчался с большой скоростью, и поэтому, когда ноги его коснулись земли, с головы слетела шляпа. Ремешки гэта лопнули. Он упал ничком на землю. Ободрал коленку. И если бы в ту же секунду не вскочил на ноги, его переехала бы машина, вывернувшаяся неизвестно откуда в облаке пыли. Весь в грязи, окутанный гарью бензина, на желтом заднем борту проскочившей мимо машины он увидел черную бабочку — торговый знак фирмы, и тут понял, что бог спас его от смерти.