2 февраля исполняется 150 лет со дня рождения выдающегося тверского земляка
В начале прошлого столетия вся читающая Россия знала имя Алексея Васильевича Пешехонова (1867-1933). Еще бы! Ведь, редактировавшийся им знаменитый журнал «Русское Богатство» был одним из самых популярных среди «толстых» петербургских журналов. В прежние годы его редактировали такие властители дум интеллигенции как Владимир Короленко и Николай Михайловский (преемником которого стали называть как раз Пешехонова). Но наш земляк Пешехонов, родившийся в Старицком уезде и учившийся в Тверской духовной семинарии, был не только видным журналистом, писавшим для разных периодических изданий. Он был широко известен как общественный деятель, лидер партии народных социалистов (в 1917 г. сменила название на Трудовую народно-социалистическую партию). Эта неонародническая партия занимала в тогдашней пестрой политической палитре России нишу правее эсеров и левее кадетов. Часто полемизировавший с Пешехоновым Ленин так и называл его: «социал-кадет». В данном случае вождь большевиков был прав: ведь, и начинал Пешехонов с партии «Народное Право», пытавшейся соединить в единой борьбе народников, либералов и марксистов. Ту же линию он продолжал спустя десять лет в рядах «Союза Освобождения». По тюрьмам и ссылка его мотало с 20-летнего возраста, начиная с ареста по делу студенческого кружка в Варшаве и отбытия солдатчины в Дагестане.
Одним из первых он поднял проблему северокавказских народов и прав староверов и сектантов. Политическое кредо сформулировал, переиначивая лозунг «земля и воля», так: «Воля – гражданину как личности. Земля – народу как коллективности». Да и сам журнал «Русское Богатство» историки оценивают как лабораторию неонароднических идей. Энесы не занимались бомбометанием (хотя лично Пешехлонов никогда не чурался поддерживать связи с эсерами), а уповали на теорию «малых дел» и парламентскую трибуну. Под их влиянием в Государственной Думе возникла фракция трудовиков, и впоследствии Трудовая группа слилась с энесами в единую партию. На этом объединительном съезде в июне 1917 г. Пешехонов был избран в ЦК и назначен главным редактором газеты «Народное Слово». Тогда же его карьера достигла пика: он, как статистик по основной профессии, вошел в состав коалиционного Временного правительства в качестве министра продовольствия, и занимал этот пост с мая по август. Разумеется, он не принял Октябрьского переворота, став одним из руководителей антибольшевистского «Союза Возрождения России», соединившего в своих рядах от кадетов до правых эсеров включительно. Представлял эту организацию на Юге у А.И. Деникина. Однако после поражения белых он не эмигрировал, а работал в ЦСУ в Харькове и Наркомземе в Москве.
Некогда Пешехонов написал: «…жил и живу, как полагается русскому литератору. Принимал посильное участие в общественной жизни и, в частности, в освободительном движении. Дважды меня высылали из Петербурга, три раза сидел я в тюрьме, несколько раз судился, - раз за принадлежность к крестьянскому союзу, и много раз за литературные преступления. За последние, по совокупности, был приговорен к заключению в крепости на 1 ½ года, каковое наказание и отбывал». От себя добавлю, что одна из «отсидок» была связана с попыткой с его стороны предотвратить трагедию 9 января 1905 г. При новой власти он также дважды арестовывался, а осенью 1922 г. ему выпала особая честь: Пешехонов был выслан из России на печально-знаменитом «философском пароходе» (вместе с Н.А. Бердяевым, С.Л. Франком и др.). В изгнании он жил в Берлине и Праге. При этом Пешехонов занял особую позицию: он отказался признать себя эмигрантом, издал брошюру «Почему я не эмигрировал?», и настойчиво добивался разрешения вернуться в СССР. В Праге он возглавлял Институт изучения России, а его позицию эмигранты окрестили «пешехонством». В 1927 г. его восстановили в советском гражданстве, после чего он стал работать заведующим информационно-экономическим отделом при торгпредстве в Риге. В 1931 г. в Москве рассматривался вопрос о предоставлении ему работы в Госплане, но неожиданно Пешехонов заболел раком. После его кончины 3 апреля 1933 г., родным было разрешено похоронить его на Волковом кладбище в Ленинграде. Его могила находится на знаменитом участке «Литераторские мостки», где погребены М.Е. Салтыков-Щедрин, Д.И. Менделеев, Г.В. Плеханов и другие выдающиеся люди. Алексей Васильевич похоронен рядом с могилой его учителя Николая Михайловского. А лидер кадетов Павел Милюков сказал в связи с его смертью, что перед его могилой с чувством особого уважения должен преклониться каждый. Отдавая дань его памяти, предлагаем читателю познакомиться с фрагментом из автобиографии А.В. Пешехонова, опубликованной в 1913 г. в сборнике: «Русские ведомости. 1863-1913», когда эта газета отмечала полувековой юбилей.
«Родился я 21-го января 1867 года в с. Чукавине Старицкого уезда Тверской губ., где отец мой был священником. Приход у отца был небольшой, - что-то около 200 душ, - и жить приходилось не только доброхотными даяниями, но и трудом рук своих. Отец, мать и подросшие дети принимали непосредственное участие во всех работах по дому и в поле. Отец, кроме того, был чем-то вроде старосты или управляющего у местного помещика. На этой службе он и погубил свое здоровье: как-то осенью, таская вместе с рабочими бревна для постройки, он простудился и схватил воспаление легких, перешедшее затем в чахотку. От последнего отец и умер около 40 лет от роду. У матери осталось на руках шестеро ребят мал-мала меньше; мне, старшему из двоих сыновей, шел всего четвертый год, а после меня было еще двое, из них одна девочка родилась уже после смерти отца. Поднять такую «ораву» на ноги и тем более дать всем хоть какое-нибудь образование стоило матери немало забот и труда. Оглядываясь теперь назад, я прямо недоумеваю, как она ухитрилась это выполнить. «Бог помогал, - как говорила она сама, - да и добрые люди не оставляли: то клинышек сенокоса дадут, то помогут полосу вспахать, то позволят щепок или валежника набрать». Само собой понятно, что жили мы очень бедно, но бедность была приличная и для нас, детей, не очень даже обременительная. По крайней мере, в моих воспоминаниях она характеризуется не столько какими-либо лишениями, сколько скрупулезной экономией, проникавшей весь наш домашний обиход. Не был обременителен для нас и труд, к которому мать умела приохочивать не принуждением, а примером и похвалой.
Когда я поступил в духовное училище, то мне, как сироте, было назначено пособие сначала что-то около 30-ти, а потом 45-ти руб. в год. Для нашего бюджета это были уже большие деньги, и мать, чтобы не отдавать меня на квартиру, сочла за лучшее продать дом (стоявший на церковной земле) и перебраться со всей семьей в Старицу. К тому же и одна из сестер получила около этого времени место учительницы в городе. Пожар, лишивший нас всего имущества, заставил вскоре семью опять перекочевать в деревню, где местная помещица дала бесплатное помещение. Меня же местный игумен приютил в монастыре, в котором я и прожил несколько месяцев. Потом сестре-учительнице дали казенную квартиру, и вся семья опять перебралась в Старицу.
Живя в городе, мать продолжала тянуться к земле. В сенокос и жнитво она почти всегда находила себе работу: до откровенной «поденщины» она никогда не спускалась, - считала это унизительным для своего духовного звания; но среди родных и знакомых из сельского духовенства обыкновенно оказывался кто-нибудь, кому нужно было «помочь» в страдную пору. Потом и я, будучи семинаристом, ходил с ней «помогать», получая при этом, в качестве подростка, «бабью» плату. Эти деньги считались уже моим личным заработком.
С приходом в духовную семинарию (в Тверь), меня, взамен полагавшегося мне пособия, взяли на казенное содержание, в бурсу. Семья продолжала жить в Старице, и я видался со своими только на каникулах. Учился я хорошо, был одним из первых учеников, и не было сомнения, что меня пошлют на казенный счет в духовную академию. Родные все прочили меня «в архиереи», но я уже тянул в другую сторону. Доступ в университет был для семинаристов в это время уже закрыт, но мы все продолжали мечтать о светском образовании. Кроме университета, который был идеалом, мы готовы были помириться и на всяком другом учебном заведении. Из второго класса семинарии я чуть было не ушел в землемерное училище, так что родные еле-еле меня удержали.
В семинарии же я заразился вольномыслием и мое мировоззрение получило определенный народнический уклон. Решающую роль, сколько помню, сыграло «первое марта» и вызванные им споры и разговоры. Проникала к нам и народническая пропаганда в виде брошюр и листков. Проводниками ее были знакомые студенты, в частности высланные из Москвы. В числе нескольких человек мы организовали кружок самообразования, - и наши совместные чтения, помню, начали «Крестьянами на Руси» Беляева. Такие кружки имелись и в других учебных заведениях, и у нас с ними начали завязываться связи. В 1883-1884 учебном году среди учащихся в средних учебных заведениях разных городов жандармами был проведен ряд обысков и арестов. Не избежали этого погрома и тверские учебные заведения. Один из членов нашего кружка был арестован и потом уволен из семинарии. Продержали под арестом несколько часов и меня, но затем допросили лишь в качестве свидетеля. Однако уцелел я не надолго. В следующем учебном году мы затеяли рукописный журнал, но успели выпустить только один номер. Была в нем и моя статья; помню, озаглавлена она была: «Лягушачьей породы людишки», и в ней я пытался характеризовать наиболее неприятные типы семинаристов. Этот номер случайно попал в руки непосвященного в наше предприятие одноклассника, который и отнес журнал к инспектору. Начальство всполошилось, - его перепугало название журнала: «Из-под гнета». Началась разборка, - и в результате я и еще несколько человек нашего кружка в начале 1885 г. были уволены из семинарии. <…>
Я поселился в Твери, где жила тогда мать и где я сразу же получил статистическую работу у кн. Д.И. Шаховского, который взял у земства на отряд разработку материалов по Весьегонскому уезду. Зарабатывал я 30-40, а потом и больше рублей в месяц. Такой заработок в глазах матери являлся прямо блестящим. Через год она умерла на моих руках, вполне довольная своим сыном.
Среди тверских статистиков царило в ту пору увлечение сотрудничеством в газетах: почти каждый куда-нибудь корреспондировал. Захватило это увлечение и меня. Нашлась и газетка, у которой еще не было в Твери да, кажется, и негде в другом месте собственных корреспондентов. Это был «День» Скворцова. Мою корреспонденцию сразу же поместили, и я впервые увидал свою фамилию в печатном виде…»
Ярослав Леонтьев,