Но в своем горе и страданиях, во время заточения в Бедламе, сам Тассо нашел утешение и спасение в признании святой и духовной Теургии — магии, которая умела вызывать ангелов и добрых гениев, а не демонов. Разве ты не помнишь, как он, кто еще в юном возрасте был так хорошо сведущ в мистериях величественного Платонизма, который намекает на тайны всех звездных братств, от халдеев до поздних розенкрейцеров, он в своих прелестных стихах проводит различие между черной магией Исмены [29]и чудным знанием Волшебника, который руководит защитниками Святой Земли. Этот Волшебник не пользуется помощью адских духов, но употребляет в дело тайные свойства источников и растений, тайны неизвестной природы и влияние различных звезд и планет. Разве христианский отшельник, обративший Волшебника (это совсем не выдуманный персонаж, но тип духоиспытателя, который поднимается от Природы к Богу), приказывает ему отказаться от всех этих тайных знаний и возвышенных учений? Нет! Но только развивать и направлять их к достойной цели. И в этом грандиозном замысле поэта заключается тайна его истинной Теургии, которая так пугает ваше невежество в более просвещенный век, порождая у вас ребяческие страхи и кошмарные видения расстроенного воображения.
Занони остановился, потом продолжал снова:
— В отдаленные века среди цивилизации, вполне отличной от настоящей, которая поглощает отдельную личность в государстве, жили люди, одаренные пылкой душой и ненасытной жаждой знания. В могущественных и мрачных деспотиях, в которых они жили, не было беспокойных и земных путей для изживания лихорадочных стремлений их разума. Они должны были жить среди древних каст, в которых никакой разум не мог проявить себя, никакая доблесть — пробить себе дорогу. Только одна жажда знаний царила в сердцах тех, кто перенимал науку и мудрость от отца к сыну. Вот почему, даже из ваших несовершенных анналов прогресса человеческого знания, вы сможете видеть, что в первые века своего существования Философия не спускалась до земных забот людей. Она жила среди чудес более возвышенного рода, она старалась познать образование материи, сущность духа, который управляет ею, проникнуть в тайны звездных сфер, погрузиться в глубины природы, в которых, по утверждению ученых, Зороастр первый открыл искусство, которое ваше невежество называет магией. В эти-то века нашлись люди, которые, среди фантазий и иллюзий своего класса, думали, что уловили лучи более грандиозного и верного знания. Они верили в сродство всех творений природы, они полагали, что самое ничтожное из них имеет тайное влечение, способное возвысить его до самого великого. Прошли века, много жизней погибло в этих исследованиях, но каждый шаг фиксировался и отмечался и делался новой ступенью для небольшого числа избранных, которые, по праву наследства, следовали по этому пути. Наконец из этого мрака блеснул свет, но не думай, чтобы эта заря занялась для тех, чьи мысли были нечисты и над кем злое начало сохраняло еще какую-нибудь власть. Тогда, как и теперь, это благодеяние было доступно только чистому воображению и возвышенному уму, которых не смущали ни заботы о грубой жизни, ни унизительные страсти. Вместо того чтобы прибегать к помощи демонов, они стремились приблизиться к источнику всякого добра, и чем более освобождались они из-под влияния планетарных сил, тем более проникались величием и добротою Создателя, и если они искали и наконец открыли, каким образом все тончайшие изменения бытия, жизни, человека и материи могут открыться духовному зрению, если они открыли, что для Духа пространство не существует и в то время, как тело остается здесь, точно пустая гробница, свободная мысль может перелетать от звезды к звезде, — если они действительно сделали такие открытия, то высшим блаженством их знания были восхищение и обожание! Так как, согласно словам одного мудреца, посвященного в эти высшие вопросы, в душе находится начало, превосходящее все во внешней природе. Благодаря этому началу мы можем возвыситься над земным миром и принять участие в бессмертной жизни Небесных Иерархий. Когда душа поднимается до существ более высоких, чем она сама, она оставляет род, с которым временно связана, и возвышается до высшего ранга существ, с которыми отождествляется. Допустите же тогда, что подобные существа наконец нашли тайну остановить, отодвинуть смерть... отвращать опасности и врагов... проходить невредимо чрез земные перемены. Неужели вы думаете, что эта жизнь могла внушить им другие желания, кроме стремления к бессмертию и к тому, чтобы лучше приготовить их ум к этому более возвышенному существованию, в котором они могли пребывать, уничтожив раз и навсегда действие Времени и Смерти? Прогоните ваши мрачные подозрения о демонах и волшебниках... душа может стремиться только к свету, и наша чудная наука ошибалась только в том, что забывала про слабости и страсти, какие может уничтожить только смерть, которую мы все-таки напрасно победили.
Глиндон никак не ожидал услышать что-нибудь подобное и некоторое время не мог произнести ни слова. Наконец он прошептал:
— Но почему же тогда для меня...
— Почему, — перебил Занони, — почему для тебя одно раскаяние и ужас? Потому что существует Порог духовного мира и страшный Призрак — Страж этого порога. Безумный! Взгляни на самые простые основы любой науки. Может ли ученик, как только захочет этого, превратиться в учителя? Разве достаточно купить Эвклида, чтобы сделаться Ньютоном? Разве юноша, которому покровительствуют музы, может сказать: "Я сравняюсь с Гомером"? Когда в отдаленные века, о которых я говорю, мыслитель стремился к высотам, коих ты хотел достичь одним прыжком, он уже с колыбели приготовлялся к этому. Внутренняя и внешняя природа открывалась его глазам мало-помалу, год за годом, по мере того, как его зрение приучалось к свету. Он приступал к практическому посвящению только тогда, когда у него не оставалось ни одного земного желания, которое связывало бы божественную способность, что вы зовете воображением, ни одного желания, что могло бы омрачать ум. И даже тогда число достигавших последней ступени посвящения было очень невелико. Но счастливы те, кто ранее достиг небесной славы, входом в которую служит смерть.
Занони остановился, по лицу его пробежала тень тяжелой думы.
— Существуют ли другие смертные, кроме тебя и Мейнура, которые обладали бы твоим могуществом и знали твои тайны?
— До нас были другие, но в настоящее время мы одни остались на земле.
— Обманщик! Ты сам изобличаешь себя! Если они могли победить смерть, то почему же они теперь не живут?
— Дитя дня! — печально возразил Занони. — Разве я не говорил тебе, что ошибка нашего знания заключается в забвении силы желаний и страстей, которые ум не может победить вполне, пока заключен в телесной оболочке? Неужели ты думаешь, что легко отказаться от всех человеческих уз, отбросить всякую дружбу, всякую любовь? Или видеть, как день за днем дружба и любовь вянут и уходят из нашей жизни, как недолговечные цветы вянут и осыпаются со своих стеблей? Неужели ты можешь удивляться, что, имеющие возможность жить до конца света, мы, однако, можем предпочесть умереть гораздо ранее? Скорее удивляйся тому, что еще существуют двое, которые так привязаны к земле. Для меня, признаюсь, земля еще имеет свою прелесть. Я достиг последней тайны в то время, когда моя молодость была еще в полном блеске, и молодость придает всему окружающему свою чудную красоту; для меня дышать — значит еще наслаждаться. Чело природы не потеряло для меня своей свежести, нет ни одной травинки, в которой я не мог бы открыть новой красоты. То, что для меня моя молодость, то для Мейнура его старость. Он скажет тебе, что для него жизнь есть только возможность изучать, и только тогда, когда он исследует все чудеса, порожденные Творцом на земле, — только тогда он потребует для своего ума новых областей познания. Мы представляем две вечные сферы — искусства, которое наслаждается, и науки, которая изучает. А теперь, чтобы ты утешился в том, что не получил доступа к этим тайнам, знай, что мысль должна настолько отделиться от всего, что волнует и занимает людей, должна быть так свободна от всякого желания, любви, ненависти, что для честолюбца, влюбленного, завистника это могущество недоступно. Я сам, наконец связанный, ослепленный самыми обыкновенными семейными узами, беспомощный, я заклинаю тебя, тебя, побежденного и отвергнутого ученика, я заклинаю тебя руководить мною... Где они? О, скажи мне... Говори! Моя жена! Мой ребенок! Ты молчишь! О! Ты знаешь теперь, что я не враг и не волшебник. Я не могу дать тебе того, что несовместимо с твоими способностями, я не могу преуспеть там, где потерпел неудачу невозмутимый Мейнур, но лучший дар после этого — я могу вручить тебе его: я могу примирить тебя с жизнью и успокоить твою совесть.
— Ты обещаешь?
— Во имя их дорогих жизней, обещаю тебе это!
Глиндон взглянул на него и поверил. Он тихо прошептал адрес дома, куда его роковое присутствие уже навлекло отчаяние и смерть.
— Будь благословен! — страстно вскричал Занони. — Как! Неужели ты не замечал, что у входа во все высшие миры стоят существа страха и ужаса? И даже в этом мире никто никогда не оставлял области привычек и предрассудков, не чувствуя сначала, что его охватывает непреодолимый безымянный ужас? Всюду вокруг тебя, всюду, где человек трудится и стремится к своей цели, в келье мыслителя, в собрании демагогов, в стане воинов — всюду, хотя люди его и не замечают, их стережет невыразимый ужас, мрачный и угрожающий. Но только тогда, когда ты осмеливаешься подняться над собой духовно, Призрак становится видим, и он никогда не перестанет преследовать тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в бесконечность, как серафим, или не возвратишься, как ребенок, к обыкновенной жизни! Но ответь мне на один вопрос. Когда ты старался остаться верным какому-нибудь добродетельному решению, принятому спокойно, и когда Призрак вдруг появлялся перед тобой, когда его голос шептал тебе об отчаянии, когда его мертвенный взгляд старался запугать и отбросить тебя в жизнь интриг или кутежей, во время которых он исчезал, оставляя тебя на растерзание врагам, более безжалостным, чем он сам, противился ли ты когда-нибудь Призраку и охватывавшему тебя страху? Говорил ли когда-нибудь: "Что бы ни случилось, я хочу быть верен добродетели"?
— Увы! — сказал Глиндон. — Я совсем недавно осмелился это сделать.
— И ты почувствовал, что Призрак становится неясным, а его власть слабее?
— Это правда.
— В таком случае радуйся! Ты преодолел истинный ужас этого таинственного испытания. Решимость есть первая победа. Радуйся, потому что ты сделал первый шаг на пути к изгнанию Призрака. Ты не принадлежишь к числу тех, которые, отрицая будущую жизнь, делаются жертвами неумолимого Ужаса. Когда же люди поймут наконец, что Великая Религия так сурово настаивает на необходимости веры не потому только, что вера ведет к будущей жизни, но и потому, что без веры нет ничего хорошего в этой жизни! Без веры нет совершенства и в этом мире. Вера — это нечто более мудрое, счастливое, божественное по сравнению с тем, что мы видим на земле. Артист зовет ее Идеалом, священник Верой. Идеал и Вера тождественны. Вернись, заблудший, пойми, как много прекрасного и святого в обыкновенной жизни! Прочь, ужасный Призрак! Назад, в твое мрачное жилище! А ты, лазурное Небо, улыбнись и излей покой на это детское сердце, успокой его лучом твоей утренней и вечерней звезды, звезды Воспоминаний и Надежды!
Говоря таким образом, Занони положил руку на пылающий лоб своего изумленного и возбужденного собеседника. В то же мгновение им овладел род экстаза: ему казалось, что он возвратился на родину своего детства, он снова был в маленькой комнате, где около его колыбели мать смотрела на него и молилась. Эта детская комнатка была ясно видна ему, и ничто в ней не изменилось. В углу стояла простая постель, на стенах — полки со священными книгами. Рядом мольберт, на котором он впервые пытался передать свой идеал, — холст покрыт пылью и разорван в нижнем углу справа. Из окна виднеется вдали старое кладбище; солнце весело глядит сквозь ветви тисовых деревьев; он видит сквозь зелень могилу, где лежат рядом его отец и мать, и шпиль колокольни, устремленный в Небо — в этот символ надежд тех, кто доверил свои бренные останки земной пыли; в его ушах раздается праздничный благовест колоколов. Видения ужаса далеко отлетели от него; молодость, детство, самые первые годы жизни возвратились к нему с их невинными радостями и надеждами, ему казалось, что он падает на колени, чтобы молиться. Он проснулся... Он проснулся с чудными слезами на глазах: он чувствовал, что Призрак исчез навсегда. Глиндон оглянулся вокруг: Занони не было, а на столе лежала записка, чернила которой были еще влажны:
"Я найду средства помочь тебе бежать. Сегодня вечером, ровно в девять часов, лодка будет ждать тебя на реке перед этим домом, лодочник отвезет тебя в убежище, где ты можешь в безопасности ждать конца этого Царства Террора, которое кончается. Не думай более о чувственной любви, которая соблазнила и чуть ли не погубила тебя. Она изменила бы тебе и уничтожила тебя. Ты безопасно возвратишься в свое отечество; тебе остаются еще долгие годы, чтобы обдумать прошлое и исправить его. Что касается будущего, то пусть твое видение будет твоим руководителем и твои слезы — твоим крещением!"
Глиндон буквально исполнил эти предписания и убедился в их благотворности и справедливости.
X
ЗАНОНИ К МЕЙНУРУ
"Она в одной из их тюрем, их ужасных тюрем. Это приказание Робеспьера. Я открыл, что Глиндон причина этого. Вот какова была ужасная связь их судеб, которую я не мог распутать, но которая, до тех пор, пока не оборвалась, как теперь, закрывала от меня Глиндона так же, как и ее, густым туманом. В тюрьме! В тюрьме! Это дверь в могилу! Суд и неизбежная казнь, следующая за таким судом, произойдут через три дня. Тиран назначил десятое термидора днем исполнения всех своих кровавых планов. Смерть невинных наведет ужас на город, а в это время его сторонники уничтожат его врагов. Мне остается одна надежда: что власть, которая будет судить теперь этого судью, сделает из меня орудие для ускорения его падения. Мне остается только два дня! Дальше тьма и одиночество. Я еще могу спасти ее. Тиран падет накануне дня, назначенного им для резни. Я в первый раз вмешиваюсь в борьбу и интриги людей; мой дух порывает с моим отчаянием — он во всеоружии и готов к борьбе...................................
Около улицы Сент-Оноре собралась толпа — только что арестовали по приказу Робеспьера одного молодого человека. Все знали, что он служит у Тальена, предводителя оппозиции в Конвенте, врага, на которого тиран не осмеливался нападать до сих пор. Этот случай вызвал большее волнение, чем обычный арест во время Царства Террора. В толпе было много друзей Тальена, много врагов тирана, наконец, много людей, уставших созерцать, как тигр таскает все новые и новые жертвы в свое логовище. Слышался глухой и зловещий ропот, глаза, налитые ненавистью, глядели на офицеров, когда они схватили юношу, и, хотя люди не смели открыто сопротивляться, последние ряды теснили передние и мешали продвигаться арестованному и его стражам. Молодой человек пытался бежать, и отчаянным усилием ему удалось вырваться из рук конвоя. Он бросился в толпу и исчез в ее рядах, которые сомкнулись за ним. Но вдруг раздался лошадиный топот. Разъяренный Анрио и его свита врезались в толпу, которая в испуге рассеялась, и пленник был снова схвачен одним из солдат Робеспьера. В эту минуту чей-то голос шепнул пленнику:
— У тебя есть письмо, если его найдут, твоя последняя надежда погибла. Дай мне его! Я отнесу его к Тальену.
Удивленный пленник обернулся, и выражение глаз незнакомца внушило ему доверие; кавалерия приближалась, якобинец, державший пленника, отпрянул, чтобы не попасть под копыта лошадей; в этот момент возникла блестящая возможность передать письмо, и мгновение спустя незнакомец уже исчез.
......................................
Главные враги тирана собрались в доме Тальена. Опасность теснее сблизила всех. Все фракции отложили в сторону свои распри на время, чтобы объединиться наконец против ужасного человека, который устремился, давя их всех, к своему окровавленному трону. Среди них были храбрый Лекуэнтр, уже провозглашенный врагом Франции; раболепствующий Барер — герой толпы, который обычно пытался примирять все крайности; Баррас, спокойный и сдержанный; Колло д'Эрбуа, дышащий ненавистью и мщением и не видящий, что только одни преступления Робеспьера могут покрыть его собственные.
Собрание было бурное, но нерешительное, так как ужас, который вызывали постоянный успех и невероятная энергия Робеспьера, все еще довлел над умами большей части присутствующих. Тальен, которого тиран боялся больше всех и который один мог быть руководителем его врагов, сам был слишком подавлен воспоминаниями о своих жестокостях, чтобы не чувствовать смущения в своей новой роли — приверженца милосердия.
— Это правда, — сказал он после взволнованной речи Лекуэнтра, — узурпатор угрожает нам всем. Но толпа все еще любит его; якобинцы все еще поддерживают его. И лучше было бы отложить открытые враждебные действия, до тех пор пока не наступит более подходящий момент. Если мы сделаем попытку и потерпим неудачу, то это приведет нас, связанных по рукам и ногам, на гильотину. Но каждый день его власть должна убывать. Ожидание — наш лучший союзник.
В самый разгар совещания Тальену доложили, что какой-то незнакомец желает его видеть по делу, не терпящему отлагательства.
— У меня нет времени, — с нетерпением вскричал он.
Слуга подал ему записку. Тальен развернул ее и прочел написанные карандашом следующие слова: "Из тюрьмы от Терезы де Фонтенэ".
Он побледнел, встал и бросился в переднюю, где увидал совершенно незнакомую ему личность.
— Надежда Франции! — сказал незнакомец голосом, заставившим затрепетать сердце Тальена. — Ваш слуга арестован на улице. Я спас вашу жизнь и жизнь женщины, которая станет вашей женой. Я принес вам письмо Терезы де Фонтенэ.
Тальен дрожащими руками развернул письмо и прочел: "Неужели я должна опять напрасно умолять Вас? Еще раз повторяю Вам, не теряйте ни одного часа, если Вы дорожите Вашей и моей жизнью. Приговор и казнь состоятся через три дня, десятого термидора. Нанесите удар, пока еще есть время, поразите чудовище, Вам остается два дня. Если Вы будете колебаться, откладывать, то увидите меня в последний раз, когда я проеду перед Вашими окнами на эшафот".
— Суд над ней скомпрометирует вас, — сказал незнакомец, — ее смерть только ускорит вашу. Не бойтесь ничего со стороны народа: народ пытался освободить вашего слугу. Не бойтесь Робеспьера, он сам сдастся вам. Завтра он будет в Конвенте; завтра вам надо, рискуя своей головой, потребовать его голову.
— Он будет завтра в Конвенте? Кто же вы, знающий так хорошо то, чего я не знаю?
— Я человек, который хотел бы, как и вы, спасти любимую женщину.
И прежде чем Тальен пришел в себя от удивления, незнакомец исчез.
Тальен вернулся к своим сообщникам.
— Я получил известия, неважно от кого, которые меняют мои планы. Десятого термидора нас всех отправляют на гильотину. Я советовал вам ждать, — сказал он, — но теперь я беру свои слова назад. Робеспьер отправляется завтра в Конвент, там надо разбить и уничтожить его. С горы он увидит мрачную тень Дантона, из Долины — призраки Верньо и Кондорсе в кровавых саванах.
Было отмечено (и этот факт можно найти в некоторых мемуарах того времени), что в течение дня и ночи седьмого термидора какой-то человек, не принимавший участия в предыдущих бурных событиях, появлялся в разных концах города — в кофейнях, клубах, на собраниях различных фракций — и там, к удивлению и ужасу слушателей, громко говорил о преступлениях Робеспьера и предсказывал его неизбежное падение; его слова волновали сердца, рассеивая страх, и воспламеняли их негодованием и необычайной смелостью.
Но что было всего удивительнее — это то, что ни один голос не возражал ему, ни одна рука не поднялась против него, ни один приспешник тирана не вскричал: "Арестуйте изменника!"
Эта безнаказанность ясно говорила, что народ отвернулся от кровавого злодея. Один только раз смуглый якобинец с суровым лицом вскочил из-за стола, за которым он пил, и, подойдя к незнакомцу, сказал, положив ему руку на плечо:
— Именем Республики, я тебя арестую!
— Гражданин Аристид, — тихо сказал незнакомец, — пойди к Робеспьеру, его нет дома, и в левом кармане оставленного им камзола ты найдешь бумагу. Прочти ее и возвращайся назад. Я буду ждать тебя и, если ты и тогда захочешь меня арестовать, сдамся без сопротивления. Посмотри вокруг, на эти ожесточенные лица; если ты тронешь меня сейчас, тебя разорвут на куски.
Якобинец почувствовал, что какая-то сила против воли заставляет его повиноваться. Он ушел, ворча, а когда возвратился, то незнакомец все еще был в таверне.
— Благодарю, гражданин, — сказал он, сопровождая эту благодарность энергичным проклятием, — благодарю! В списке у негодяя значилось мое имя!
После этого якобинец Аристид вскочил на стол и закричал:
— Смерть тирану!
XI
Наступило утро восьмого термидора (двадцать шестого июля). Робеспьер отправился в Конвент, со своей вымученной, натянутой речью, полной фраз о филантропии и добродетелях, — он отправился туда, чтобы выбрать новую жертву. Все его агенты готовы были встретить его, свирепый Сен-Жюст приехал из армии, чтобы поддержать его мужество и воспламенить его гнев. Его зловещее появление вызвало кризисную ситуацию в собрании.
— Граждане! — раздался голос Робеспьера. — Другие рисовали льстивые картины, я пришел, чтобы сообщить вам полезные истины...
* * * *
— И они приписывают мне — мне одному! — все совершенные злодеяния. Это выгодно Робеспьеру! Все это дело рук Робеспьера! Стоит ввести новый налог, и они кричат, что Робеспьер разоряет их. Они называют меня тираном! Почему? Потому что я приобрел некоторое влияние. Но как? Потому что говорю правду. И кто утверждает, что правде, исходящей из уст представителей французского народа, не нужна сила? Нет никакого сомнения в том, что в правде есть своя власть, своя ярость, свой деспотизм, свои предпочтения и оттенки, трогательные или ужасные, которые терзают чистые сердца, как больную совесть, и которым Лицемерие способно подражать не более, чем Сальмонеус, силящийся изобразить небесный гром. Кто же такой я, которого они обвиняют? Раб свободы, живой мученик Республики, жертва ненависти к преступлению! Всякая грубость и насилие претят мне, а действия, законные для других, считаются преступлением, когда их совершаю я. Достаточно знать меня, чтобы быть оклеветанным. В самом моем усердии они видят вину. Отнимите у меня совесть, и я стану несчастнейшим из смертных.
Он замолчал, и Кутон вытер выступившие на глазах слезы. Сен-Жюст издал одобрительный возглас и суровым взглядом окинул мятежную Гору. В толпе воцарилась мертвая, скорбная и леденящая кровь тишина. Прочувствованная речь Робеспьера не вызвала отклика в сердцах его слушателей.
Оратор окинул взглядом собравшихся. Ну что ж! Сейчас он снимет с них эту апатию. Робеспьер продолжает; он больше не хвалит и не жалеет себя. Он обличает и обвиняет. Переполненный ядом, он извергает его на всех и вся — на внутреннее положение, на опасность извне, на состояние финансов в стране, на войну — на все! Его голос становится все резче и пронзительнее...
— Существует заговор против Свободы. Своей силой он обязан преступной коалиции, свившей себе гнездо на груди Конвента: его соучастники нашли себе приют в Комитете общественного спасения. Как избавиться от этого зла? Наказать изменников; провести чистку в Комитете; сокрушить все фракции с помощью власти народа; воздвигнуть на их руинах власть Свободы и Справедливости. Таковы основные принципы этой Реформы. Неужели открыто признавать их, заявлять о них — значит удовлетворять свои честолюбивые замыслы?! Или вы хотите отречься от этих принципов, чтобы среди нас царила тирания? Ради чего выступаете вы против человека, чья правота очевидна и который по крайней мере обладает знанием, знает, как умереть за отечество? Мне предопределено судьбой бороться с преступлением, а не возглавлять его. Увы, еще не наступило время, когда достойные люди смогут служить своей стране без всяких опасений за свою жизнь. Пока страной правят мошенники, защитники свободы будут вне закона.
Целых два часа аудитория внимала с холодным равнодушием этому мрачному гимну смерти. В полной тишине он начался, в полной тишине завершился. Враги оратора побоялись высказывать свое недовольство. Пока еще они не знали, на чью сторону склонится чаша весов. Его сторонники боялись выражать свое одобрение; они еще не знали, кто из их друзей и родственников станет жертвой очередных обвинений. "Остерегись! — шептал один другому. — Его угрозы направлены на тебя". Но несмотря на враждебную тишину, поначалу аудитория выглядела вполне покорной. В этом ужасном человеке все еще чувствовалась власть всесокрушающей воли. Как всегда, хотя он и не был прирожденным оратором, его слова были наполнены решимостью и точно били в цель. В устах человека, кивком головы приводившего в движение отряды Анрио и оказывавшего влияние на самого Рене Дюма, сурового председателя трибунала, они приобретали особый вес. Внезапно поднявшийся с места Лекуэнтр из Версаля вызвал среди собравшихся чувство настороженной тревоги, так как был одним из самых яростных противников тирана. Каков же был ужас во фракции Тальена, какое удовлетворение в самодовольной улыбке Кутона, когда Лекуэнтр потребовал, чтобы речь оратора была напечатана! Казалось, всех охватил внезапный паралич. Наконец Бурдон де Луаз, чье имя было дважды отмечено в черном списке Диктатора, прошествовал к трибуне и предложил смелую контррезолюцию: речь должна быть передана тем двум Комитетам, против которых в ней были выдвинуты обвинения. И опять никакого одобрения со стороны заговорщиков: они сидели в напряженной неподвижности, как будто их заморозили. Трусоватый и всегда осторожный Барер, прежде чем встать, быстро оглядел собравшихся. Он поднимается и присоединяется к Лекуэнтру! Затем, воспользовавшись моментом, со своего места (привилегия, данная лишь одному человеколюбцу-паралитику) выступил Кутон и, используя достоинства своего мягкого, вкрадчивого голоса, попытался поражение обратить в триумф.
Он не только потребовал, чтобы речь была напечатана, но и предложил разослать ее по всем общинам и войскам. Необходимо было успокоить несправедливо оскорбленные и уязвленные сердца. Депутаты, наиболее верные сторонники Робеспьера, обвинялись в пролитии крови. "Ах! Если бы он был причастен к смерти хотя бы одного невинного человека, он стал бы жертвой невыносимых страданий". Какое благородство чувств! Все время, пока он говорил, Кутон ласкал пригревшегося на его груди спаниеля. Браво, Кутон! Робеспьер торжествует! Царство Террора продолжается! До боли знакомая покорность вновь воцаряется в собрании. Они голосуют за опубликование этого гимна Смерти и передачу его во все муниципалитеты страны. Со скамеек Горы Тальен, охваченный ужасом и тревогой, нетерпением и негодованием, кинул взгляд туда, где сидели незнакомцы, допущенные послушать дебаты. Внезапно он встретился глазами с Неизвестным, который днем раньше принес ему письмо от Терезы де Фонтенэ. Его взгляд зачаровал Тальена. Позднее он вспоминал, что выражение этих глаз, напряженных, серьезных, таящих в себе немой укор и одновременно веселых и ликующих, вдохнуло в него новую жизнь и мужество. Они взывали к его сердцу, подобно трубе, зовущей в строй боевого коня. Он то и дело вставал со своего места, подходил к своим союзникам и о чем-то шептался с ними. Он создавал вокруг себя какую-то заразительную атмосферу. Те, которых Робеспьер поносил с особенным усердием, кто уже видел меч, занесенный над их головами, пробуждались от сонного оцепенения. Вадье, Камбон, Билло-Варенн, Пани, Амар — все они разом вскочили со своих мест и потребовали слова. Первым взял слово Вадье, за ним последовали остальные. Гора взорвалась огневым вихрем и потоками все сокрушающей лавы. Прилив сменяется очередным стремительным приливом. Их целый легион, этих Цицеронов, набросившихся на изумленного Катилину! Робеспьер дрогнул, он колеблется, он готов на уступки, он отступает. Его неожиданный страх вселяет в них новое мужество. Они прерывают его, его голос тонет в их крике, они требуют нового голосования. И вновь Амар предлагает, чтобы речь была отправлена в Комитеты. В Комитеты! К его врагам! Суматоха, смятение, шум, гам! Лицо Робеспьера выражает молчаливое и высокомерное презрение. Побледневший, потерпевший поражение, но не поверженный, он сам подобен шторму в центре бури!
По залу пронеслось движение. Все увидели в этом поражении падение Диктатора. Кто-то крикнул с галерки, и крик был подхвачен, он перекинулся в залу - аудиторию: "Долой тирана! Да здравствует Республика!"
XII
Когда Робеспьер оставил залу и вышел на улицу, то его встретило зловещее молчание. Стадо везде на стороне победителей, и крысы бегут с тонущего корабля. Но Робеспьер, которому недоставало храбрости, никогда не испытывал недостатка в гордости, и последняя часто заменяла ему первую. Он медленно прошел сквозь толпу, опираясь на руку Сен-Жюста и сопровождаемый Нейаном и его братом.
— Сколько голов должно пасть десятого? — отрывисто спросил он, когда они вышли на открытое пространство.
— Восемьдесят, — отвечал Пэйян.