Я вышел со своей приятельницей Гермией Редклифф из театра «Олд Вик»[13]. Мы были на «Макбете». Лил дождь. Мы перебежали через улицу к моей машине. Гермия заметила – и несправедливо! – что, как ни пойдешь в «Олд Вик», обязательно дождь. Я ей возразил, что в отличие от солнечных часов она замечает лишь дождливое время.
– Нет, – сказала Гермия. – Это судьба. – И после того как я включил зажигание, добавила: – А вот в Глайндборне[14]мне всегда везет. Там чудесно – музыка и прелестные цветочные бордюры, в особенности из белых цветов.
Мы обсудили музыку, исполняемую в Глайндборне, и через несколько минут Гермия вдруг спросила:
– Мы случайно не едем завтракать в Дувр?
– Дувр? Что за странное место? Я думал, мы пойдем в «Фэнтези». Мрачный «Макбет», величественное кровопускание – после Шекспира всегда умираю от голода. Надо как следует подкрепиться и выпить хорошего вина.
– Вагнер тоже возбуждает аппетит. В «Ковент‑Гарден»[15]в антракте сандвичи с копченой семгой исчезают мгновенно. А насчет Дувра – просто мы едем в этом направлении.
– Я свернул, потому что здесь объезд, – пояснил я.
– Слишком длинный получился у тебя объезд. Мы уже давно то ли на Старом, то ли на Новом Кентском шоссе.
Я оглянулся и вынужден был признать: Гермия, как всегда, права.
– Постоянно сбиваюсь здесь с дороги, – повинился я.
– Да, здесь легко запутаться. Все время приходится кружить у вокзала Ватерлоо.
Наконец, успешно преодолев Вестминстерский мост, мы опять заговорили о постановке «Макбета». Моя приятельница Гермия Редклифф – красивая молодая женщина, ей двадцать восемь. У нее безупречный классический профиль и шапка густых каштановых волос. Моя сестра неизменно называет ее «подругой Марка», причем так и слышишь многозначительные кавычки – это выводит меня из себя.
|
|
В «Фэнтези» нас встретили приветливо и провели к маленькому столику у обитой алым бархатом стены. «Фэнтези» пользуется заслуженной популярностью, и столики там поставлены тесно. Когда мы усаживались, кто‑то вдруг радостно окликнул нас. За соседним столом сидел Дэвид Ардингли, преподаватель истории в Оксфорде. Он представил нам свою спутницу, прехорошенькую девушку с модной прической: волосы торчали во все стороны, а над макушкой прядки поднимались под невероятным углом. Как ни странно, прическа ей шла. У девицы были огромные голубые глаза, рот она все время держала полуоткрытым. Как и все девушки Дэвида, она была непроходимо глупа. Дэвид, человек редкого интеллекта, почему‑то находил удовольствие только в компании совершенно пустоголовых красоток.
– Это моя глубокая привязанность, Вьюнок, – сообщил он. – Познакомься с Марком и Гермией. Они очень серьезные и интеллигентные. Постарайся не ударить перед ними лицом в грязь. А мы были в варьете, смотрели прелестное шоу – «Давайте веселиться!». Вы, держу пари, только что с Шекспира или Ибсена?
– Смотрели «Макбета», – сказала Гермия.
– Ага, и какое впечатление от постановки Баттерсона?
– Мне понравилось, – ответила Гермия. – Интересные световые эффекты. Впечатляющая, поразительная сцена пира.
– А как выглядели ведьмы?
– Ужасно! – сказала Гермия и добавила: – Как всегда.
Дэвид кивнул, заметив:
– Обычно в их трактовке присутствует элемент пантомимы. Скачут, кривляются, как три Короля‑Демона. Так и ждешь – вот явится Добрая Фея в белых одеждах с блестками и закричит сдавленным голоском:
|
|
Злодейству никогда добра не победить,
Макбету суждено в ловушку угодить!
Мы дружно рассмеялись, но Дэвид, человек необыкновенно проницательный, пристально поглядел на меня.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего. Просто я на днях размышлял о Зле и Короле‑Демоне в пантомимах. И еще о Добрых Феях.
– С чего бы это?
– Так, в голову пришло. В Челси, в кафе‑баре.
– Ну, ты у нас не отстаешь от моды. Молодчина, Марк! Только в Челси. Там богатые наследницы выходят замуж за талантливых рок‑музыкантов на пути к всемирной славе. Вот где место нашему Вьюнку, правда?
Вьюнок еще шире раскрыла большие синие глаза.
– Ненавижу Челси, – возразила она. – «Фэнтези» мне нравится больше. Все здесь такое вкусное, замечательно!
– И прекрасно, Вьюнок! Да и вообще, для Челси ты недостаточно богата. А ты, Марк, расскажи‑ка нам подробнее о «Макбете» и страшных ведьмах. У меня есть свое мнение насчет того, как показать сцену с ведьмами.
Дэвид в бытность студентом участвовал в драматическом клубе Оксфорда и прославился на весь университет.
– Как же?
– Я бы их показал совсем обычными. Просто хитрые, тихие старушки. Как ведьмы в любой деревне.
– Но теперь никаких ведьм в помине нет! – сказала Вьюнок.
– Ты так говоришь, потому что ты городская жительница. В каждой английской деревне есть своя ведьма. Старая миссис Блэк, третий дом на холме. Мальчишкам не велено ей докучать, время от времени ей делают подарки – дюжину яиц, домашний пирог. А все потому, – он выразительно поднял палец, – что, если не угодишь ведьме, коровы перестанут доиться, не уродится картофель или малыш Джонни вывихнет ногу. Каждый знает: не следует навлекать на себя гнев старой дамы, хотя вслух об этом говорить не принято.
|
|
– Ты шутишь, – надула губки Вьюнок.
– Нисколько. Правда, Марк?
– Общее образование покончило с подобными суевериями, – заметила Гермия скептически.
– Только не в сельской местности. А твое мнение, Марк?
– По‑моему, ты прав, – ответил я, подумав. – Хотя с уверенностью я сказать не берусь. Почти не жил в деревне.
– Мне кажется, представлять на сцене ведьму как обычную старуху невозможно, – заявила Гермия, возвращаясь к замечанию Дэвида. – В них, безусловно, должно быть что‑то сверхъестественное.
– Но подумайте сами, – возразил Дэвид, – это все равно что сумасшествие. Если безумец мечется как угорелый, с соломой в волосах и искаженным лицом, никому не страшно. Но помню, однажды меня послали с запиской к врачу‑психиатру в лечебницу, я должен был подождать в приемной, где какая‑то милая старушка сидела себе спокойно, попивая молоко. И вдруг она наклоняется ко мне и спрашивает еле слышно: «Это ваше несчастное дитя похоронено в стене за камином?» Кивнула и добавила: «Ровно в двенадцать десять. Минута в минуту. Каждый день. Притворитесь, что не заметили крови». Меня пробрал страх, когда она все это нашептывала, ласково и спокойно.
– А в стене за камином и вправду был кто‑то похоронен? – полюбопытствовала Вьюнок.
Дэвид, не обратив на ее слова внимания, продолжал:
– Возьмите, к примеру, медиумов. Трансы, темные комнаты, шепот, стуки. После чего медиум поправляет волосы, собирает вещи и отправляется домой ужинать. Обычная, спокойная, добродушная женщина.
– Значит, ты представляешь себе ведьм так: три шотландские старые карги с даром предвидения тайно совершают свои обряды, колдуют над кипящим котлом, вызывают духов, но сами остаются с виду тремя обычными старухами? Пожалуй, ты прав. Производит впечатление.
– Если вы сумеете заставить актеров играть это таким образом, – сухо вставила Гермия.
– Верно, – согласился Дэвид. – Малейший намек на безумие в пьесе – и актер пускается во все тяжкие! То же и с неожиданной смертью. Ну не может он просто так взять и упасть замертво. Стонет, пошатывается, вращает глазами, хватается за сердце – разыгрывает целую сцену. Кстати, о сценах: как вам исполнение Макбета Филдингом? Невероятно противоречивые оценки критики.
– Блестяще играет, – сказала Гермия. – Сцена с врачевателем, после того как он ходит во сне... «Неужто не поможешь ты утратившему разум?» Он выявил то, что мне никогда не приходило в голову, ведь это приказ врачевателю убить жену. И ясно, что жену он любит. Филдинг раскрыл борьбу между страхом и любовью в душе своего героя. А реплика: «И после – суждено тебе погибнуть» – поразила меня до глубины души. Как никогда.
– Шекспира ожидали бы некоторые сюрпризы, доведись ему увидеть, как играют его пьесы нынче, – иронически заметил я.
– На мой взгляд, нынешние режиссеры немало потрудились, искореняя истинный дух его творчества.
– Обычное удивление автора от трактовки его пьесы постановщиком, – тихо проговорила Гермия.
– А Шекспира вроде написал какой‑то Бэкон?[16]– осведомилась Вьюнок.
– Эта теория давно устарела, – добродушно ответил Дэвид. – А что, кстати, известно тебе о Бэконе?
– Он изобрел порох, – победоносно возвестила его подружка.
Дэвид посмотрел на нас с Гермией.
– Вам ясно, почему я люблю эту девушку? – спросил он. – Ее познания так оригинальны. Не Роджер[17], любовь моя, а Фрэнсис.
– Любопытно, что Филдинг играет и Третьего Убийцу. Кто‑нибудь до него играл?
– Кажется, да, – сказал Дэвид. – Как в ту пору было удобно – приглашаешь, если требует дело, первого попавшегося убийцу. Вот бы сейчас так!
– И сейчас такое бывает, – возразила Гермия. – Гангстеры. Киллеры, или как их там еще называют. Чикаго и тому подобное.
– Верно, – согласился Дэвид. – Но я имел в виду не гангстеров, рэкетиров или баронов преступного мира, а простых, обычных людей, которым нужно избавиться от кого‑то нежелательного. Деловой соперник, скажем; или тетушка Эмили – так богата и чересчур зажилась на этом свете. Или муж‑простофиля под ногами путается. Воображаете, как просто – звоните в «Хэрродс»[18]и заказываете: «Пришлите, пожалуйста, двух убийц поопытнее».
Мы все снова рассмеялись.
– А разве нельзя каким‑то образом подстроить убийство? – спросила Вьюнок.
Мы повернулись к ней.
– Что ты имеешь в виду, Вьюночек? – поинтересовался Дэвид.
– Ну, в общем, кто захочет, может это устроить... Ну, простые, обыкновенные люди вроде нас, как ты говоришь. Только, кажется, это очень дорого.
В больших синих глазах была непритворная наивность, губы полуоткрыты.
– О чем ты? – Дэвид с любопытством взглянул на нее.
Вьюнок заметно растерялась:
– Ах, ну... я напутала. Я имела в виду белого коня. И все такое.
– Белого коня? Какого еще белого коня?
Вьюнок покраснела и опустила взор:
– Наверное, я наболтала глупостей. Просто при мне об этом говорили, а я не так поняла.
– Отведай‑ка лучше этой дивной шарлотки, – ласково предложил Дэвид.
В жизни иногда случаются престранные вещи – услышишь неожиданно что‑нибудь, и вдруг через день снова тебе кто‑то говорит то же самое. Со мной такое произошло на следующее утро.
У меня зазвонил телефон, и я снял трубку. Послышался судорожный вздох, затем прерывающийся голос произнес с вызовом:
– Я подумала об этом, и я приеду.
Я сделал бесплодную попытку разобраться, в чем дело, и, надеясь выиграть время, спросил:
– Прекрасно, но с кем имею... э‑э... честь?
– В конце концов, – продолжал голос, – молния дважды не ударяет в одно и то же место.
– Вы правильно набрали номер?
– Конечно. Это Марк Истербрук?
– Ясно, – догадался я. – Миссис Оливер.
В трубке с удивлением произнесли:
– Вы не узнали меня? Мне и в голову не пришло. Марк, я насчет этого благотворительного праздника. Я поеду и буду надписывать там книжки, если Роуда уж так хочет.
– Очень мило с вашей стороны. Они вас примут у себя.
– Обеда, надеюсь, они не устраивают? – спросила миссис Оливер с опаской. – Сами знаете, как это бывает, – продолжала она. – Все подходят с вопросом, не пишу ли я сейчас что‑нибудь новенькое, будто не видят – я пью имбирный эль или томатный сок и ничего не пишу. И еще как они любят мои книги – нет слов, слышать приятно, но что на это ответить? Не представляю. Скажешь: «Я очень рада» – избитая фраза вроде «Приятно познакомиться». Кстати, они не потащат меня на выпивку в «Розовую лошадь»?
– Какую «Розовую лошадь»?
– Ну, «Белый конь». Такой паб. Мне в пабах становится худо.
– А что собой представляет «Белый конь»?
– Да там какой‑то паб, разве он не так называется? Или «Розовый конь»? А может, это где‑то еще. Или я его просто выдумала. Я выдумываю кучу вещей.
– Как поживает какаду? – осведомился я.
– Какаду? – недоуменно откликнулась миссис Оливер.
– А мяч для крикета?
– Ну, знаете ли, – с достоинством проговорила миссис Оливер. – Вы, наверное, с ума сошли, или с похмелья, или еще что. Розовые кони, какаду, крикет...
Она в сердцах бросила трубку.
Я все еще раздумывал о «Белом коне» и о том, что я о нем услышал сегодня снова, когда опять раздался телефонный звонок.
На этот раз звонил мистер Сомс Уайт, известный стряпчий, который напомнил мне, что по завещанию моей крестной, леди Хескет‑Дюбуа, я могу выбрать три картины из ее коллекции.
– Ничего особенно ценного, конечно, нет, – сказал мистер Сомс Уайт присущим ему меланхоличным тоном. – Но, насколько мне известно, вы говорили, что вам очень нравятся некоторые картины покойной.
– У нее были прелестные акварели, индийские пейзажи.
– Совершенно верно. Завещание утверждено, я – один из душеприказчиков, – отвечал мистер Сомс Уайт. – Подготавливается распродажа имущества, и не могли бы вы сейчас приехать на Элсмер‑сквер...
– Сейчас буду, – сказал я.
Работать в это утро все равно не удавалось.
С тремя акварелями под мышкой я выходил из дома на Элсмер‑сквер и столкнулся нос к носу с каким‑то человеком, поднимавшимся по ступеням к двери. Я извинился, он, в свою очередь, извинился тоже, и я уже было подозвал проезжавшее мимо такси, как вдруг что‑то меня остановило – я быстро обернулся и спросил:
– Это вы, Корриган?
– Да... а вы... вы – Марк Истербрук?
Джим Корриган и я были приятелями, когда учились в Оксфорде, но мы не виделись уже лет пятнадцать.
– Не узнал вас сначала, хотя лицо показалось знакомым, – сказал Корриган. – Читаю время от времени ваши статьи, они мне нравятся.
– А вы что поделываете? Занимаетесь научной работой? Помнится, у вас была тема?
Корриган вздохнул:
– Не вышло. На это нужно много денег, самостоятельно не организуешь. Нужен либо спонсор‑миллионер, либо какой‑нибудь фонд.
– Тема была, если не ошибаюсь, печеночные паразиты?
– Ну и память! Нет, я от этого отказался. Свойства выделений желез внутренней секреции – вот что меня интересует сегодня. Особые железы, они вряд ли вам известны. Связаны с селезенкой. На первый взгляд совершенно бесполезный орган.
Он говорил увлеченно, как настоящий исследователь.
– Так в чем же тогда смысл?
– Понимаете, – виновато признался Корриган, – у меня есть теория, что они влияют на поведение человека. Грубо говоря, они как тормозная жидкость. Без нее тормоза не работают. Недостаточное количество подобных гормонов может – я подчеркиваю, может – сделать человека преступником.
Я даже присвистнул.
– А как насчет первородного греха?
– Вот именно! – откликнулся доктор Корриган. – Священникам домыслы такого рода не по нраву, верно? К сожалению, моей теорией никого не удалось заинтересовать. И я теперь судебный хирург. Увлекательное дело. Встречаются занятные криминальные типы. Не стану утомлять вас профессиональной болтовней, но не хотите ли разделить со мной ленч?
– Охотно. Однако вы вроде бы направлялись в этот дом? Там никого нет, кроме сторожа.
– Я так и думал. Но мне хотелось кое‑что разузнать о покойной леди Хескет‑Дюбуа.
– Пожалуй, я смогу рассказать вам больше, чем сторож. Она была моей крестной.
– Правда? Вот удача! А куда бы нам пойти поесть? Тут неподалеку есть маленький ресторанчик. Скромное заведение, но кормят хорошо. Рекомендую бесподобный суп из моллюсков.
Мы выбрали столик, уселись, бледный паренек в брюках‑клеш принес дымящуюся супницу.
– Восхитительно! – сказал я, отведав фирменного блюда. – Ну а что вы хотели узнать насчет старушки? И кстати, зачем вам это понадобилось?
– Длинная история, – отвечал Корриган. – Скажите мне сперва, что она собой представляла?
Я стал вспоминать:
– Человек старого поколения. Викторианский тип. Вдова экс‑губернатора какого‑то неведомого островка. Была богата и любила жить с комфортом. На зиму уезжала за границу, в теплые края. Дом обставлен ужасно – безобразная викторианская мебель, вычурное викторианское серебро самого дурного вкуса. Детей у нее не было, но держала двух очень воспитанных пуделей и просто обожала их. Своенравная. Заядлая консерваторша. Добрая, но властная. Что еще вы хотите про нее знать?
– Да как вам сказать, – ответил Корриган. – Mог ее кто‑нибудь шантажировать, как вы думаете?
– Шантажировать? – произнес я в изумлении. – Вот уж чего не могу себе представить. Почему вам это пришло в голову?
И тут я впервые услышал об обстоятельствах убийства отца Гормана.
Я положил ложку и спросил:
– А фамилии у вас с собой?
– Я их переписал. Вот они.
Я взял у него листок, который он достал из кармана, и стал его изучать.
– Паркинсон. Знаю двух Паркинсонов. Артур – служит на флоте. Еще Генри Паркинсон – чиновник в каком‑то министерстве. Ормерод, есть один майор Ормерод. Сэндфорд – во времена моего детства у нас был пастор Сэндфорд. Хармондсуорт – нет, такого не знаю. Такертон... – Я помолчал. – Такертон... Случайно не Томазина Такертон?
Корриган взглянул на меня с любопытством:
– Не знаю, может быть. А кто она такая?
– Сейчас уже никто. Умерла около недели назад, было сообщение в газетах.
– Здесь, следовательно, ничего не узнаешь.
Я стал читать дальше:
– Шоу – знаю зубного врача по фамилии Шоу, затем Джером Шоу, судья... Делафонтейн – где‑то я недавно слыхал это имя, а где, не припомню. Корриган. Это случайно не вы?
– От всего сердца надеюсь, что не я. У меня такое чувство, что попасть в этот список ничего хорошего не сулит.
– Все может быть. А что навело вас на мысль о шантаже?
– Такую мысль высказал инспектор Лежен. Казалось самым вероятным объяснением. Но есть и много других. Может, это список торговцев наркотиками, просто наркоманов или тайных агентов – словом, все, что угодно. Одно только несомненно – записка представляет для кого‑то огромную ценность, раз пошли на убийство, чтобы ее заполучить.
– Вас увлекает полицейская сторона работы? – полюбопытствовал я.
Он отрицательно покачал головой:
– Нет. Меня занимает характер преступника. Происхождение, воспитание и в особенности деятельность желез внутренней секреции.
– А почему вы так заинтересовались на этот раз?
– Сам не знаю, – медленно проговорил Корриган. – Наверное, из‑за того, что увидел здесь свою фамилию. Вперед, Корриганы! Один за всех.
– За всех? Значит, вы убеждены, что в списке жертвы, а не преступники? Но ведь может оказаться и наоборот.
– Вы правы. И конечно, непонятно, почему я так уверен. Возможно, просто внушил себе. А может, из‑за отца Гормана. Я редко его видел, но он был чудесным человеком, все в приходе его любили и уважали. И я все время думаю: «Если этот список был для него так важен, значит, дело идет о жизни и смерти».
– Полиция не нашла никаких следов?
– Ну, это долгая волынка. Здесь проверь, там проверь. Проверяют, кто была женщина, которую он исповедовал в тот вечер.
– Кто же?
– В ней‑то как раз нет ничего загадочного. Вдова. Мы было подумали, что ее муж имел какое‑то отношение к скачкам, но оказалось, что нет. Она работала в небольшой фирме, которая собирает данные о спросе на разные продукты и изделия и пользуется весьма недурной репутацией. На службе о миссис Дэвис почти ничего не знают. Она приехала с севера Англии – из Ланкашира. Одно странно: у нее было очень мало вещей.
Я пожал плечами:
– Это нередко случается.
– Да, вы правы.
– Одним словом, вы решили принять участие в расследовании.
– Пытаюсь что‑нибудь разузнать. Хескет‑Дюбуа – имя необычное. Я думал, здесь что‑то выплывет. Но из ваших слов ясно: ничего нового мне не узнать.
– Не наркоманка и не торговка наркотиками, – заверил я его. – И уж, конечно, не тайный агент. Была слишком добропорядочна, чтобы дать повод для шантажа. Не представляю себе, в какой список она вообще могла попасть. Драгоценности держала в банке. Значит, и объект для грабежа неподходящий.
– А кого еще из этой семьи вы знаете? Сыновья?
– Я уже говорил, детей не было. Племянник и племянница, но фамилия у них другая. Муж крестной был единственным ребенком.
Корриган недовольно заметил, что от меня мало проку. Он посмотрел на часы, сказал, что ему пора бежать, и мы расстались.
Я вернулся домой в задумчивости, работать опять не смог и вдруг, подчиняясь внезапному порыву, позвонил Дэвиду Ардингли.
– Дэвид? Это Марк. Помнишь, я тебя встретил с девушкой? Вьюнок. Как ее фамилия?
– Хочешь отбить у меня подружку? – Дэвид невероятно развеселился.
– У тебя их много, можешь одну уступить.
– Так у тебя же есть своя в тяжелом весе. Старик, я думал, у вас дела идут на лад.
«Идут на лад». Слова‑то какие противные. Ни с того ни с сего у меня вдруг челюсти свело от скуки... Но Дэвид попал в точку: в глубине души я знал, что в один прекрасный день мы с Гермией поженимся. Передо мной вдруг встало наше будущее. Ходим по театрам на интересные спектакли. Рассуждаем об искусстве, о музыке. Без сомнения, Гермия – достойная подруга жизни. «Да, но не больно‑то с ней весело», – зашептал мне в ухо какой‑то злорадный бесенок. И я устыдился своих мыслей.
– Ты что, заснул? – спросил Дэвид.
– Вовсе нет. По правде говоря, Вьюнок – презабавное дитя.
– Верно подмечено. Но только в небольших дозах. Ее зовут Памела Стирлинг, и она служит продавщицей в одном из самых шикарных цветочных магазинов в Мэйфере[19]. Три сухих прутика, тюльпан с вывернутыми лепестками и лавровый листок, цена – три гинеи, ты эти букеты знаешь. – Он назвал адрес магазина. – Пригласи ее куда‑нибудь, и желаю вам повеселиться. Отдохнешь. Эта девица не знает решительно ничего, в голове у нее полная пустота. Что ни скажешь, она всему верит. Кстати, она девушка порядочная, так что оставь напрасные надежды, – добавил он весело и положил трубку.
Меня чуть не свалил с ног одуряющий запах гардений, когда я с некоторым трепетом переступил порог цветочного магазина. Несколько продавщиц в узких бледно‑зеленых платьицах и с виду точно такие, как Вьюнок, смутили меня. Наконец я узнал ее. Она старательно выводила адрес на карточке, явно испытывая при этом немалые трудности с орфографией. Еще больших трудов ей стоило подсчитать сдачу с пяти фунтов.
– Мы с вами недавно познакомились – вы были с Дэвидом Ардингли, – напомнил я.
– Как же, как же, – любезно отозвалась Вьюнок, глядя куда‑то поверх моей головы.
– Я хотел кое‑что у вас спросить. – Сказав это, я почувствовал угрызения совести. – Но, может быть, сначала вы подберете для меня цветы?
Словно автомат, у которого нажали нужную кнопку, Вьюнок сообщила:
– Мы получили сегодня дивные свежие розы.
– Вот эти, желтые? – Розы в превеликом множестве были повсюду. – Сколько они стоят?
– Совсе‑е‑ем, совсе‑е‑ем дешево, – проворковала она сладким голоском. – Всего пять шиллингов штука.
Я судорожно сглотнул и сказал, что беру шесть роз.
– И к ним вот эти ди‑и‑ивные, ди‑и‑ивные листочки?
С сомнением глянув на дивные листочки, сильно подгнившие, я вместо них попросил несколько свежих, пушистых веток аспарагуса, чем сразу же уронил себя в глазах знающего дело специалиста.
– Я хотел кое‑что у вас спросить, – начал я снова, пока мне довольно неумело размещали ветки аспарагуса среди роз. – Вы в тот раз упомянули какое‑то заведение под названием «Белый конь».
Вьюнок вздрогнула и уронила цветы и аспарагус на пол.
– Вы не могли бы рассказать мне о нем подробнее?
Вьюнок подняла цветы и выпрямилась.
– Что вы сказали? – пролепетала она.
– Я спрашивал насчет «Белого коня».
– Белого коня? О чем это вы?
– Вы в тот раз о нем упоминали.
– Не может быть. Я ни о чем подобном в жизни не слыхала.
– Кто‑то вам о нем рассказывал. Кто?
Вьюнок тяжело перевела дыхание и торопливо проговорила:
– Я не понимаю, о чем вы, и вообще мы не имеем права пускаться в разговоры с покупателями. – Она обернула мои цветы бумагой. – Тридцать пять шиллингов, пожалуйста.
Я дал ей две фунтовые бумажки. Она сунула мне шесть шиллингов и быстро отошла к другому покупателю. Было заметно, как у нее дрожат руки.
Я медленно направился к выходу и, уже выйдя из магазина, сообразил: она ошиблась, подсчитывая цену букета (аспарагус стоил шесть шиллингов семь пенсов), и дала слишком много сдачи. До этого ее ошибки в арифметике, видимо, были не в пользу покупателей.
Передо мной снова встало очаровательно бездумное личико и огромные синие глаза. Что‑то в них промелькнуло, в этих глазах...
«Напугана, – сказал я себе. – До смерти напугана. Но почему? Почему?»
Глава 5