Почему танец - красив? Потому что это несвободное движение, потому что смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчинённости, идеальной несвободе...
Евгений Замятин
Одна из интереснейших этологических проблем – расшифровка “языка животных”, или, корректней, реконструкция видоспецифических сигнальных систем, обслуживающих информационный обмен в одном из контекстов общения, актуальных для данного вида. Это могут быть охрана территории, поиск партнёра, ухаживания за партнёром при развитии брачных связей в постоянной паре, предупреждения об опасности и пр.
В своё время “классическая этология” родилась из попытки Оскара Хейнрота, Конрада Лоренца и Джулиана Хаксли решить задачу реконструкции сигнальных систем и механизмов коммуникации животных через “морфологический подход к поведению” и созданную ими теорию инстинкта (Heinroth, 1910; Huxley, 1914, 1923; Lorenz, 1935).
Все составные элементы этологической теории, существующие и сейчас, происходят, в конечном счёте, от успешности интерпретации ритуализованных демонстраций позвоночных как структур, обладающих определённой формой и специализированных в выполнении сигнальной функции в той же степени, в какой обычные действия животного направлены на эффективное обеспечение пищей, безопасностью и др. ресурсами. Это же относится к другим экспрессивным формам поведения, ведь потенциальной сигнальностью могут обладать самые разные действия, вплоть до просто приближения, ухода и т.п. перемещений партнёра.
Если “структурность” и “сигнальность” демонстраций может быть достоверно показана, то демонстрации могут рассматриваться как своего рода “морфоструктуры” (“временные органы животного”) и на этом основании отделены от изменчивых и ситуативных реакций. Особенно если функциональный анализ этих “структур действий животного”, выделенных на основании типологической определённости формы покажет, что специализированные сигналы в отличие от несигнальных действий эффективно координируют поведение партнёров, совместно реализующих какой-то общий инстинкт в определенном типе взаимодействий внутри популяции (см. Lorenz, 1939, 1950; Tinbergen, 1951, 1959, 1963). Эта “программа Лоренца-Тинбергена” была суммирована и детализирована в целом ряде работ их последователей (Hinde, 1955, 1956; Moynihan, 1955, 1958, 1970; Groothuis, 1989a, b).
Казалось бы, путь открыт. Действительно, он привёл к экспоненциальному росту знаний этологов о сигналах и сигнальных системах животных, о конкретных механизмах коммуникации, управляющих течение территориальных конфликтов, взаимодействий ухаживания, предупреждения об опасности и пр. у конкретных видов (обзоры см. Evans, Marler, 1995; Hauser, 1996; Hurd, Enquist, 2001; Wachtmeister, 2001).
Однако современная этология (сейчас куда более близкая к зоопсихологии, чем к сравнительной этологии Лоренца-Тинбергена) всего более буксует именно в расшифровке “языка” животных (скептические оценки часто с противоположных теоретических позиций см. Purton, 1978; Caryl, 1979; van Rijn, 1981; Zahavi, 1987; Hurd, Enquist, 2001; Панов, 1983а, 2005). К сожалению, этологи в теоретическом анализе сигналов и систем коммуникации животных сами загнали себя в то концептуальное противоречие, из которого следует современный кризис попыток расшифровки языка животных.
С одной стороны, они по-прежнему следуют идее Дж.Хаксли, согласно которой ритуализированные демонстрации представляют собой сигналы, символизирующие определённую форму поведения [должную воспоследовать за предъявлением демонстрации], см. Huxley, 1914, 1923. Это означает “презумпцию сигнальности” демонстраций: всякое экспрессивное действие и выразительное движение животного (то есть “демонстрации” в самом обычном смысле слова) этологи рассматривали как потенциальный сигнал. Дальше следует вполне естественное предположение, что “сигнальность” демонстраций прямо пропорциональна стереотипности, фиксированности и демонстративности тех комплексов действий, которые образуют “материальную основу” соответствующих сигналов (см.Moynihan, 1970; Veen, 1987; Serpell, 1989).
А иначе зачем индивиду так коверкать и вычурно исполнять движения намерения и прямые действия гнездостроения, агрессии, кормления, бегства и прочих активностей (именно из них образуются демонстрации в процессе ритуализации, см.Tinbergen, 1962, 1965, Lorenz, 1989), как не для того, чтобы подать партнёру соответствующий сигнал? Когда требуется не сигнал, а действие – нападение или бегство, спаривание или оборона, то соответствующие действия оказываются много эффективней соответствующих демонстраций которые в силу своей “вычурности” и “неестественности” могут только “сигнализировать” о готовности к развёртыванию определённого поведения, тем самым побуждая партнёра сделать свой собственный “ход” (выбрав определённую ответную демонстрацию, сигнализирующую о возможностях координации поведения и распределения ролей в данном виде активности), но не “понудить” партнёра к чему-либо напрямую.
Однако, признав сигналы животных символами и знаками, хотя бы в эволюционной потенции, этологи сами себе закрыли напрочь возможность сопоставления и поиска системных изоморфизмов между “языком животных” и знаковыми системами, используемыми в межчеловеческой коммуникации. Для сравнения с сигнальными системами животных с целью расшифровки “языка” наиболее плодотворными должны быть сравнение не столько с собственно человеческой речью, сколько с такими формами сигналов, передающих “позиционную информацию” среди участников объединённых некой структурой отношений, как танец и деньги.
Хорошим примером того, чем может быть искомый “язык”, являются уже в значительной степени расшифрованные специализированные знаковые системы, обслуживающих дистанционное наведение сборщиц у пчёл (“язык танцев”), или предупреждение об определённых категориях опасных объектов у разных видов обезьян, наземных беличьих, птиц и некоторых других видов (т.н. категориальные сигналы – referential signals, см.Cheney, Seyfarth, 1990; Slobodchikoff et al., 1991; Evans, 1997; Arnold, Zuberbьhler, 2006), или система информационного обмена, обслуживающая агонистические взаимодействия у птиц (информирование о “предусмотренных системой” возможностях разрешения данного конфликта между данными особями и одновременно о конкретных сигналах, возможных и эффективных против данного оппонента, см.Hansen, 1986; Popp, 1987; Senar, 1990; Фридман, 1993, 1998).
Соответствующие исследования могут быть “образцом” в смысле Т.Куна (2003) для дальнейших исследований “языка” и механизмов коммуникации животных. Важно только чтоб они воспринимались не как исключительные частные случаи, но как сигнал о необходимости выводов концептуального характера, существенного реформирования этологической теории в направлении признания и обоснования “знаковости” демонстраций. Статья посвящается обоснованию теоретических перспектив интерпретации сигналов животных как специализированных знаковых систем, обслуживающих определённого рода информационный обмен в стохастических системах вроде социума и популяции, и в первую очередь возможности выхода из концептуального кризиса сравнительной этологии, продолжающейся в нашей науке с конца 1970-х гг. (см.Панов, 1983а, 2005).
В первую очередь, необходимо изменение структуры теории, так, чтобы она предполагала возможность формирования на основе демонстраций специализированных знаковых систем (“языка”), обслуживающих определённый тип информационного обмена внутри популяции, как одного из – и самого перспективного – направлений эволюционного развития демонстраций и других экспрессивных элементов поведения животного. Тем более что в исследованиях социобиологической школы давно показана необходимость появления таких специализированных знаковых систем, своего рода “денег”, обмен которыми определяет “цену” и “стоимость” конкурентных усилий особи во взаимодействиях определённого типа.
Тем самым устойчивый и направленный обмен сигналами между особями в популяции в каждом классе взаимодействий, существенных для социальной системы вида позволяет
а) в каждом отдельном взаимодействии эффективно разделить наиболее и наименее успешных особей,
б) провести дифференциацию поведенческих ролей между первыми и вторыми таким образом, чтобы обеспечить максимум устойчивости воспроизводства видоспецифической социальной организации на данной территории в условиях постоянных изменений среды.
В числе этих взаимодействий могут быть охрана территории, поиск партнёра, ухаживание за партнёром при образовании пары, предупреждение об опасности и пр. Очевидно, тот же самый коммуникативный механизм (неизбежно апеллирующий к “сигнальности” и к “знаковости” демонстраций) позволяет не только установить некую оптимальную дифференциацию ролей индивидов по успешности во взаимодействии определённого класса, но и гибко модифицировать её в ответ на “возмущения” экологической и социальной среды на территории группировки. Тем самым достигается максимальной устойчивости воспроизводства социальной организации вида на данном участке пространства, освоенного его населением (см.Плюснин, 1990; Попов, Чабовский, 1995, 2005; Громов, 2000; Щипанов, 2003).
Совершенно гомологичную роль выполняют деньги (аналог демонстраций) и акты-купли продажи определённого рода товаров в рыночной экономике (аналог взаимодействий определённого класса). При дифференциации ролей покупателей и продавцов на общем рынке современного “общества индивидов” деньги играют роль сигналов, акты купли-продажи – обмена информацией о социальных возможностях покупателя и продавца (Элиас, 2001). На основании этой системной гомологии (дальше мы увидим её исключительную продуктивность) коммуникативные сигналы особей должны интерпретироваться как знаки специализированной знаковой системы “языка”, если только для соответствующего класса взаимодействий в популяционных группировках определенного вида необходим и возможен направленный информационный обмен.
Существование систем информационного обмена между особями в популяции по некой общей “коммуникативной сети” (communicative network) давно и убедительно показано этологами. Соответствующая “сеть” обнаружена не только в популяционных группировках птиц и млекопитающих, но и, например, у бойцовых рыб Betta splendens и меченосцев р. Xiphidophorus (см.Oliveira et al., 1998; McGregor et al., 1999; McGregor, Peak, 2000; Earley, Dugatkin, 2002). Дальше обосновывается возможность и необходимость существования специализированных знаковых систем, элементы которых – отдельные знаки – могут быть отождествлены с отдельными демонстрациями территориального, брачного репертуара, так что соответствующие структуры действий животного оказываются материальным носителем определённых “порций” информации, передаваемых на определённом “ходе” специфических взаимодействий, развивающихся между определённого рода социальными компаньонами.
По красивому афоризму Маркса, “анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны”. Понятно, каким образом анализ наиболее развитых человеческих знаковых систем позволит этологам определить те “семена языка”, которые могут быть найдены в коммуникативных системах других позвоночных, и исследовать факторы биологической эволюции, направлявшие развитие “в сторону” человеческого общества и человеческого языка. Последние чрезвычайно интересуют как этологов (обзоры см.Evans, Marler, 1995; Hauser, 1996; Бутовская, 2004), так и гуманитариев (Барулин, 2002; Бурлак, Старостин, 2005). Для неосведомлённого наблюдателя последние неочевидны по тем самым причинам, по которым расшифровка незнакомого языка в отсутствие известных родственных обязательно требует билингв (см.Бурлак, Старостин, 2005).
Прослеживание изоморфизмов между сигнальными системами животных в коммуникативном процессе и сигнальной ролью денег в рыночной экономике, форм и фигур коллективного танца в разнообразных социальных ритуалах оказывается “билингвой”, эффективно ведущей этологов к расшифровке “языка” определённого вида в определённом контексте общения. Особенно в ритуалах, которые имеют смысл конкуренции (индивидов и групп) и принимающих форму агона – состязания по определённым правилам (см.Эпстайн, 1995; Стратерн, 1995). Достаточно обосновать общую методологию отыскания и использования подобных изоморфизмов в сравнительно-этологическом анализе, подобно тому, как это выполнено К.Леви-Стросом (2000, 2001) в рамках структурной антропологии.
Как писал де Соссюр (2004: 55) “лингвистические факторы, кажущиеся на первый взгляд весьма существенными (например, функционирование органов речи), следует рассматривать лишь во вторую очередь… они служат лишь для выделения языка из других семиологических систем”. Поэтому расшифровка “языка животных” и решение проблемы происхождения человеческого языка требует анализа того общего, что есть в человеческой речи с другими системами того же порядка (а это не только “языки животных”, но также система родства - обмен женщинами между родами или экономика – обмен товарами и подарками между индивидами). И наоборот - расшифровка “языка животных” требует рассматривать его как семиологическую систему, то есть на общих основаниях с человеческим языком.
Если удастся определить, какие именно элементы демонстративного поведения животных (демонстрации, ритуалы или что-то иное) могут рассматриваться как знак и как символ с точки зрения процессов информационного обмена между особями в популяции и/или процесса дифференциации ролей в социальной структуре группировки, то их можно рассматривать как искомые “семена языка” (см.Севастьянов, 1989, 1991) и биологическую основу для развития всей знаково-символической деятельности человека (см. Queiroz, Ribeiro, 2002).
Очевидно, эта дифференциация ролей не может быть ни эффективной, ни точной без постоянного, направленного и устойчивого обмена “позиционной информацией” между особями, происходящего по некоторым общим для системы “правилам игры”, которым подчиняется и организация соответствующих взаимодействий в целом. Отсюда очевидна та исключительная роль, которую в успешной дифференциации ролей в самых разных социальных системах играет направленный и устойчивый обмен специфическими демонстрациями по “правилам”, установленным системой. Это могут быть тетеревиный ток, системы агрессивного доминирования у “социальных видов” грызунов, территориальная агрессия у лебедей-шипунов Cygnus olor и многих других видов птиц и пр. (см.Serpell, 1982, 1989; Lind, 1984; Попов, 1986; обзоры см. Payne, 1998 и Громов, 2005).
Соответственно, успешность конкурентных взаимодействий этого рода очень слабо связана с силой и интенсивностью стимуляции, которой подвергают друг друга территориальные противника или брачные партнёры. Однако она критически зависит от ритуализованности поведения обоих, степени выделенности демонстраций как дискретных структур в потоке поведения, позволяющих партнёрам последовательно отделять сигналы от действий своего контрагента и, главное, от соблюдения некого общего режима употребления, при котором демонстрация интерпретируется как сигнал, а не только как стимул (см.Lind, 1984; Senar, 1985; Лысенко, 1985, 1987; Попов, 1986; Brodsky, Montgomene, 1987; Goltsman, Volodin, 1997; Громов, 2005). Последние - своего рода “прагматика” и “синтаксис” функционирования сигналов в процессе коммуникации). Очевидно, эти данные оказываются главным косвенным доказательством существования специализированных знаковых систем в социальной коммуникации позвоночных и отличным “образцом” того, как может быть устроен соответствующий “язык”.
Человек не случайно определён Э.Кассирером как “символическое животное”. Проблема в том, что понять филогенетическое происхождение тех символов, которыми оперируют человеческие индивиды, можно только через реконструкцию знаковых систем, обслуживающих обмен “позиционной информацией” на уровне воспроизводства социальной организации вида как целого. Определённый инвариант этого целого – пространственно-этологическая структура популяции - с разной детальностью и точностью воспроизводится в “россыпи” разнородных популяционных группировок, существующих внутри ареала в очень разных условиях среды (см.Плюснин, 1990; Щипанов, 2003; Щипанов, Купцов, 2004).
Как писал Л.С.Выготский (1982), всякая отличительная черта или свойство человеческой личности исходно (в исторически предшествующий период) была определённым отношением между людьми внутри соответствующего социума. Также знаки и системы коммуникации, прежде чем стать достоянием каждого человеческого индивида в отдельности, были “общим достоянием” его позвоночных предков – знаковой системой, обслуживающей социум и популяцию как целое.
Но почему именно такие системы коммуникации, как танец и деньги, а не собственно человеческая речь, будут лучшей “руководящей идеей” в поиске специализированных знаковых систем у животных? Ведь слова или иероглифы куда больше напоминают индивидуальный сигнал, чем банкнот, безлично выражающий определённые отношения покупателей и продавцов в экономической системе, причём способный их выразить лишь в соотношении с обращением всех остальных банкнот (а слово можно понять и без знания всех связанных с ним слов).
Именно потому, что в отличие от речи, посредством денег или фигур танца индивиды обращаются друг к другу не как личности, обладающие некой целостностью и завершённостью внутреннего мира, а как акторы определённого процесса, исполнители роли, и не более того (Петров, 1991; Леви-Строс, 2001; Элиас, 2001; Шмерлина, 2004). Этот способ рассмотрения взаимодействия индивидов в рамках определённой системы отношений намного продуктивней в анализе сигналов и коммуникации позвоночных, чем традиционные подходы этологов. Здесь самостоятельным актором является именно и только индивид, демонстрации – сигнальные средства выражения состояний и намерений индивида (или у социобиологов – специфические инструменты манипуляции поведением партнёра), а не “внутренние сигналы” объединяющей их системы.
Так или иначе, с обычной этологической точки зрения индивид в социальной коммуникации здесь самостоятелен почти в той же степени, как личность в человеческом общении. Он также выбирает свои собственные сигналы на основании своих собственных мотивов и собственной стратегии поведения, а не подчиняется ретрансляции общих сигналов системы просто потому, что занял определённую “позицию” (роль, социальный статус”) в социальной структуре группировки. Этот взгляд в равной мере присущ и этологам “классического” направления, и сменившим их социобиологам (Лоренц, 1998; Гороховская, 1998; Enquist, 1985; Enquist, Leimar, 1987).
Фактически это уподобление “эгоистических индивидов” в социальной коммуникации животных личностям в межчеловеческом общении (конечно, уподобление поведения соответствующих акторов в соответствующих системах отношений, а не отождествление внутреннего мира самих акторов) последние невытравленные следы психологизма и антропоморфизма в сравнительной этологии. Ведь одновременно с вышесказанным этологи предполагают (новое противоречие концептуальной системы!), что определённым образом организованный обмен ритуализированными демонстрациями есть служебное средство для “автоматической” координации демонстраций и действий партнёров при совместном осуществлении ими определённого инстинкта. Классический пример – брачное поведение обыкновенных тритонов (Halliday, 1975), “дуэли кивания” у тетеревов на току (Лысенко, 1987), “вращения” в территориальной агрессии лебедей-шипунов (Lind, 1984) и пр.
Но тогда поведение каждого из животных-участников разумней рассматривать как элемент общего “автоматической” трансляции сигналов системы, а не выбор каждым из них собственных сигналов в своих собственных интересах. К тому же у подавляющего большинства позвоночных (вплоть до “криков бедствия” низших обезьян) реакция компаньонов на соответствующий сигнал оказывается “непроизвольной”, “автоматической”, а демонстрации – “значащие структуры” сигналов – врождёнными.
Процесс коммуникации практически у всех позвоночных носит “автоматический” (“инстинктивный”) характер в том смысле, что при реагировании на сигнал животное не “вносит поправку” на обстоятельства, в которых воспринимается данный сигнал и реализуется специфическая реакция на него. “Поправка не вносится” даже в критических случаях, когда соответствующей активности особи грозит полный неуспех, и даже если индивидуальный опыт животного достаточно богат и способность к рассудочной деятельности довольно велика, чтобы эту поправку успешно “внести” (см.Hansen, 1986; Popp, 1987; Enquist, Leimar, 1987; Cheney, Seyfarth, 1990; Evans, Marler, 1995). Свобода выбора ответов на поступивший сигнал (обычно взятых из того же общего репертуара) и неопределённость/неустойчивость ответа на сигнал при недостаточной мотивированности особи-реципиента или недостаточной стереотипности демонстрирования донора – из другой области. Это более успешное функционирование (или, наоборот, “сбой”) соответствующего “автоматического механизма” популяционного уровня, тогда как речь идёт о невозможности корректировки (улучшения) “автоматизмов” осуществления коммуникации на уровне всей системы за счёт особенностей состояния или особых способностей индивидов-элементов системы.
Именно потому что деньги или танец дают пример использования знаков и символических форм в безличных, “сетевых” системах коммуникации, передают информацию, адресованную всем сразу и никому конкретно (фактически первому, кто ею воспользуется эффективнее всех остальных), такие аналогии могут быть исключительно продуктивны в реконструкции специализированных знаковых систем и в расшифровке “значений” сигналов соответствующего “языка” в социальном общении животных. Конечно, если эти знаковые системы действительно существуют, а “значащие структуры” - демонстрации – передают содержательную информацию, а не воздействуют определённым образом, понуждая партнёра к “правильному” поведению (необходимому при координированном осуществлении общевидового инстинкта). Прямые и косвенные доводы в пользу существования таких систем и такого обмена информацией я анализирую ниже; но, в самом плохом случае отсутствия специализированного “языка” в социальных взаимодействиях позвоночных животных, такая программа исследований позволит это, наконец, строго доказать.
Наконец, третье (и главное) противоречие этологических концепций коммуникации состоит в том, что следуя методологии анализа демонстраций как потенциальных сигналов (символизирующих определённую форму поведения в будущем, по К.Лоренцу и Дж.Хаксли), они систематически отрицают саму возможность существования знаков и знаковых систем в социальных взаимодействиях на уровне самой концепции. Этологи в анализе коммуникативных систем заведомо исходят из утверждения, что по способу действия “их” коммуникативный сигнал, в отличие от знаков человеческой речи – просто стимул, у которого форма и функция слиты и который информативен как сигнал только если действует во вполне определённой ситуации и лишь пока он в этой ситуации оказывает специфическое воздействие на партнёра. Но он полностью теряет эффективность [согласно представлениям этологов] за пределами “здесь и теперь” своего воздействия на партнёра, в противоположность знакам человеческой речи (см.Blurton-Jones, 1968; Veen, 1987; Lorenz, 1989; Лоренц, 1998).
Таким образом, этологи заранее предположили, что сигналы животных, в противоположность сообщениям в человеческой коммуникации, это “механическая” или “гидравлическая” система обмена воздействиями, “уколы” которых “понуждают” партнёров к необходимым ответам на “ход” противника. Если, конечно нанесены точно и вовремя, а партнёр и сама особь-осциллятор сигналов – находятся в соответствующем мотивационном состоянии (см.Tinbergen, 1951; Лоренц, 1998). При таком механизме действенности сигналов практически исключаются информационный обмен и свобода выбора действий на основании сигнальной информации, а восприятие демонстрации как сигнала возможно только “здесь и сейчас”, при определённом эффективном сочетании специфической стимуляции извне и специфической мотивации внутри особи (см. Hinde, 1952; Blurton-Jones, 1968; Veen, 1987).
Более того, критики классической этологии показали неустойчивость функционирования такой системы обмена специфическими воздействиями с положительной обратной связью, которая следует из релизерной концепции коммуникации “классических этологов”. Если по характеру действия сигнал представляет собой не знак, но ключевой раздражитель (социальный релизер), то система общения в целом чрезвычайно уязвима к накоплению “ошибок” (см.Панов, 1978, 1983б; Caryl, 1979; Paton, 1986; Paton, Caryl, 1986). В присутствии же “ошибок” и “сбоев” коммуникации, “негативные” эффекты воздействия которых на мотивационное состояние особей должны кумулироваться точно также, как и “позитивные” результаты воздействия нужных стимулов в нужном “месте” процесса коммуникации, последний [если только он ведом вышеописанными механизмами] не может сохранить ни устойчивость ни направленность развёртывания к биологически осмысленному результату, специфичному для данного взаимодействия и выводимому из него как следствие из причины.
Биологический смысл социальной коммуникации как раз и заключается в закономерном достижении таких результатов в сообществах животных через столкновения “эгоистических индивидов” друг с другом в конкуренции за некий социальный ресурс (территория, брачный партнёр и т.п.). Система таких столкновений в сообществах с определённой организацией под действием отбора, очевидно, развивается в сторону эволюционной оптимальности, позволяющей достигать того же (или большего) результата взаимодействий за некий оптимальный период времени на “среднее” взаимодействие и с некоторым приемлемым уровнем риска на “среднюю” демонстрацию (см. Семевский, Семёнов, 1984; Enquist, Leimar, 1987; Maynard Smith, 1988; Payne, 1998).
Вступление в направленный обмен демонстрациями с социальным партнёром всегда означает увеличение риска для особи, и риска гибели, и риска проигрыша, “сбоя” в реализации избранной стратегии (Enquist et al., 1985; Hansen, 1986; Popp, 1987; Senar, 1990; Фридман, 1993; Maan, Groothuis, 1997; Payne, 1998). Риск увеличивается по сравнению с альтернативным выбором эскапизма – отказаться от взаимодействия здесь и переместиться в другое место (где развёртывание той же самой активности может быть более успешным и/или безопасным). Указанный биологически осмысленный результат взаимодействия и связанная с ним дифференциация поведенческих ролей партнёров как раз и представляют тот “общий выигрыш”, ради которого следует рисковать и который возможен лишь при определенной организации обмена сигналами и определённой координации актов ответного демонстрирования особей на демонстрации партнёра.
Всякая организация динамического процесса, поддержание в нём определённой структуры с характерным для неё “дальним порядком” возможно лишь при управлении развивающимся процессом извне. Последнее требует либо сообщения информации, необходимой для оптимального выбора оптимального поведения на следующем этапе процесса, либо направленного воздействия стимула, которое само по себе “понуждает” к выбору “нужных” форм поведения в “нужное время” и в “нужном месте” взаимодействия (см. Кастлер, 1960, 1968). Следовательно, всякое осуществление сигнальной функции ритуализированных демонстраций возможно через употребление соответствующих структур или как знаков специализированной знаковой системы “языка”, элементы которой передают вполне определённые “порции” информации определённым партнёрам, или набора знаковых стимулов, которые в нужный момент побуждают партнёров к нужным реакциям. Но последняя система установления “дальнего порядка” во взаимодействиях практически не может эффективно функционировать из-за неустойчивости к накоплению ошибок.
В числе самых важных “ошибок”, долженствующих вызвать “сбои” процесса коммуникации, одни критики “классической этологии” называли неизбежность распространения “обмана” в условиях, когда демонстрации являются специализированными сигналами намерений и последующих действий животного (Maynard Smith, Price, 1973; Maynard Smith, Parker, 1976).
Другие указывали на неспособность самой демонстрации иметь специфическое действие и быть специализированным сигналом в условиях, когда сплошь и рядом отсутствует специфическая связь между входом и выходом системы-организм, сигнал не соответствует ответу и наоборот (см. Purton, 1978; van Rijin, 1981; Hurd, Enquist, 2001). Взаимное соответствие демонстрации, мотивации и эффекта если и обнаруживается для некого сигнала или группы сигналов, оказывается неустойчивым, неспецифическим и неопределённым (Nelson K, 1964; Панов, 1978; Костина, Панов, 1979; Nelson D., 1984; Панов и др., 1991). Но его устойчивость и определённость совершенно необходима для “сигнальности” этих структур, если только по способу действия этот сигнал оказывается стимулом, а не знаком.
В отличие от стимула знак произволен, его способность передавать определённые порции информации определённым партнёрам не зависит от мотивационного состояния демонстратора и эффекта воздействия, произведённого демонстрацией на особь-реципиента. Вполне достаточно реализовать определённый инвариант формы сигнала в определённом конвенциональном пространстве взаимодействия, и кто-то воспользуется соответствующей информацией и, восприняв её, собственным ответом продолжит процесс обмена информацией по “коммуникативной сети” группировки, пусть даже это будет “зритель”, а не активный участник взаимодействия (например, вселенец, наблюдающий конфликты между владельцами территорий и затем эффективно выстраивающий собственную стратегию территориальных притязаний на участок слабейшего, см.Freeman, 1987; Фридман, 1993, 1999; McGregor et al., 1999; McGregor, Peak, 2000).
Однако специфический сигнальный эффект демонстраций более чем надёжно документирован для самых разных видов позвоночных (обзоры см. Hurd, Enquist, 2001; Wachmeister, Enquist, 2000; Wachtmeister, 2001). Наконец, онтогенез соответствующих демонстраций (особенно этап эмансипации сигнала от исходной мотивационной подосновы) вполне позволяет рассматривать эти структуры как специализированные именно к выполнению сигнальной функции в большей степени, чем к функции стимуляции и самостимуляции по ходу взаимодействия (см. Krujit, 1964; Groothuis, 1989a, b). Дело в том, что в онтогенезе происходит эмансипация сигнала (см.Morris, 1956), в ходе которой развивающийся стереотип постепенно превращается в социальный ритуал, а ритуализированные демонстрации - в знак возможностей поведения индивида в сообществе с определённой структурой. Фиксированный комплекс действий, став социальным ритуалом, выходит из-под контроля внутренних мотивационных переменных и переходит под контроль механизмов социальной коммуникации. В результате этого существенно растёт устойчивость “значащих структур” в потоке поведения и стереотипность исполнения демонстраций, но прерывается связь между уровнем мотивации индивида и предъявлением демонстрации, соответствующей этому уровню (Groothuis, 1989a, b).
Поэтому данные о неустойчивости “тройного соответствия” демонстрации, мотивации и эффекта есть данные не “против” сигнальности демонстраций, но “за” то, что по способу действия в коммуникативном процессе соответствующие структуры представляют собой знак, а не стимул.
Социобиологам принадлежит критика сигнальности демонстраций, основанная на аргументах о распространённости “обмана” в социальных взаимодействиях позвоночных, если демонстрации – сигналы, “честно” передающие некоторую информацию о животном, значимую для успеха в соответствующих конкурентных взаимодействиях. Это могут быть состояние, социальный статус, физическая сила, способность бороться, способность удерживать ресурсами… вплоть до иммунного статуса и заражённости паразитами: употребление определённых сигналов в определённых ситуациях может коррелировать со всеми этими параметрами и, следовательно, информировать о них других членов сообщества хотя бы в потенции (см.Dawkins, Krebs, 1978; Caryl, 1979; Maynard Smith, 1982; Докинз, 1993; Hurd, Enquist, 2001).
Тем самым этологи социобиологического направления отрицают самоё сигнальность демонстраций, полагая их специфическим действием, орудием манипуляции поведением партнёра. Более ловкий и сильный участник взаимодействия этим “орудием” действует сильней и пользуется лучше, что позволяет выявить исходные различия в качестве особей через ритуализованный обмен ударами, но не прямое столкновение в конкуренции за территорию, партнёра и т.п. ресурс.
Критики второй группы, считая демонстрации сигналами, полагают их сигналами неспецифическими. По их мнению, структуры, называемые демонстрациями, “сами по себе” семантически пусты. Они выражают только уровень общего возбуждения животного и через процесс взаимной социальной стимуляции неспецифически же повышают взаимную готовность к продолжению взаимодействия до тех пор, пока оно не завершится нужным результатом, несмотря на все ошибки и “сбои” (Панов, 1978, 1983б).
Оба варианта критики “классических” концепций коммуникации оказались неотразимы, поскольку били в действительные “бреши” теории. Каждое из цитированных “возражений” можно иллюстрировать фактами “обмана” ли, или же неспецифичности и “семантической пустоты” демонстраций (конкретные исследования см. Костина, Панов, 1979; Nelson D., 1984; Paton, Caryl, 1986; Панов и др., 1991). Сейчас теории коммуникации множатся гораздо быстрей, чем усилиями натуралистов прибавляются факты, позволяющие сделать выбор в пользу одной из них. Но если главные доводы критиков вполне соответствовали эмпирической реальности коммуникации у самых разных видов позвоночных, то сделанные ими выводы (то есть их собственные теории коммуникации), пожалуй, расходятся с фактами.
В исследованиях конкретных взаимодействий различных видов позвоночных сейчас накоплено более чем достаточно независимых подтверждений исходного тезиса классических этологов о “сигнальности” демонстраций. В сообществах с самой различной организацией неизменно оказывается, что стержневым событием процессов коммуникации является именно обмен информацией, а не воздействиями (данные по предупреждению об опасности см. Seyfarth, Cheney, 1990; Slobodchikoff et al., 1991; Evans, 1997; Zuberbьhler, 2000, агонистическому поведению см.Senar, 1985, 1990; Hansen, 1986; Фридман, 1993, 1998, брачным ритуалам Hinde, 1952, Гомелюк, 1979). Соответственно, ритуализированные демонстрации оказываются теми самыми специфическими структурами, ведущая функция которых в процессе коммуникации – перенос чётко отграниченных порций информации от приёмника к передатчику сигналов и обратно таким образом, что дифференцированные порции информации соответствуют дифференцированным ситуациям взаимодействия (в смысле различимым самими участниками коммуникации).
“Значащие структуры” - демонстрации – тем самым оказываются специализированными посредниками в процессе обмена, благодаря инвариантности которых особи только могут дифференцировать существенные ситуации коммуникации между собой, вопреки разнообразным факторам неустойчивости и дестабилизации процесса - значительной нестабильности внутреннего состояния особей-демонстраторов и сильной изменчивости обстоятельств контекста, сопровождающих отдельные акты коммуникации.
В таком случае отдельные демонстрации должны рассматриваться как знак специализированной знаковой системы (“языка”), сравни с определением языка де Соссюра (2004): язык – система дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям. С другой стороны, чтобы язык мог функционировать в сообществе, необходима устойчивость и однозначность соответствий между знаками и понятиями для всех потенциальных говорящих, и их реакций на новую ситуацию и/или партнёра (фон Гумбольдт, 1984).
Функция специфической стимуляции партнёра (противника, оппонента – ведь все взаимодействия носят конкурентный характер) здесь оказывается подчинённой и побочной. Она превращается в специфическое “давление” на партнёра, которое обеспечивает устойчивость и помехозащищённость процессов информационного обмена по коммун<