Фантастическая повесть
(первая публикация — сборник "Разноцветные континенты", Москва, 1981, под названием "Проект АЦ")
Эта история началась в конце сентября. Кажется, во вторник.
Точно, в начале недели, потому что наша классная руководительница Ольга Максимовна (подпольная кличка Максюта) со вздохом сказала:
— Хорошо неделька началась.
Но не в понедельник: по понедельникам мамин киоск закрыт, а в тот день она была на работе.
Мама была на работе, обед меня не ждал, я шел из школы не спеша, и на душе у меня было скверно.
Я получил вензель по алгебре.
Вензель — так у нас в городе называют обыкновенную двойку.
Но дело было даже не в вензеле: за свою недолгую жизнь я нахватал их не меньше двухсот и успел притерпеться.
Про таких, как я, героев труда в нашей школе говорят:
— Парень бравый, вся грудь в вензелях.
Правда, это была первая двойка в новом журнале за восьмой класс: как сказала Ольга Максимовна, состоялось открытие сезона.
Бедную Максюту это обстоятельство расстроило больше, чем меня. Она не понимала (или не хотела понимать), что рано или поздно это должно было случиться: журнал без вензелей — миф учителей. В таком журнале и пончики (в смысле пятерки) будут выглядеть подозрительно: филькина грамота, а не журнал.
Настроение мне испортила не столько двойка, сколько сама Максюта.
— Ты забываешь, Алёша, что тебя перевели условно: сделали снисхождение.
Так и врубила, открытым текстом. Ладно бы наедине, а то во время урока, при всех.
Я не нуждался ни в каких снисхождениях: я не был ни дебилом, ни эпилептиком, а вензеля получал только потому, что слишком много запустил — начиная с шестого класса, когда от нас с мамой начал уходить отец.
Я говорю "начал уходить", потому что по-другому не скажешь: в первый год отец уходил редко и ненадолго, на следующий год — часто и надолго, пока не ушел насовсем, да и то не окончательно: даже после развода продолжал навещать нас по законy, хотя лучше бы ему этого не делать.
Вот и вышло, что два года мне было совершенно не до занятий: мама плакала, и мне приходилось то мирить ее с отцом, то уговаривать, что всё обойдется, без него проживем.
Во всех этих делах я держал сторону матери: отец в другую жизнь меня с собой не звал, а мама в этой жизни от меня не отказывалась, за что я, конечно, был ей благодарен.
Хотя, если правду сказать, оба они замучили меня своими страданиями: то один изливает душу, то другая, то вместе, наперебой, с попреками, угрозами, с подробностями, которые мне и знать-то не положено… как будто я не общий их ребенок, а сосед-старичок.
Я никому не рассказывал о своих семейных делах (еще чего!) и маме запретил, но, видно, бабушки и дедушки из родительского комитета дознались и попросили учителей "оказать бедному мальчику снисхождение".
Обиднее всего было то, что два года школа толковала обо всем этом за моей спиной и только сейчас Максюта по молодости проговорилась. Она, конечно, тут же спохватилась, покраснела, но я не подал виду, что это меня задело. Наоборот, мне стало ее жалко: ляпнул человек, не подумав, а теперь будет мучиться.
Я прикинулся беспросветным и сказал:
— Ну и что? Обратно всё равно не переведут.
И Максюта успокоилась.
Зато у меня теперь не оставалось выхода: я должен был немедленно, сегодня или завтра, перейти в другую школу, где обо мне ничего не знают и не станут жалеть.
Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и всё вокруг — тротуары, мостовая, стены домов — было сухое и прогретое.
Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше (хорошо бы во Владивосток), но на дальнюю дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось.
Лишних, по крайней мере: всё было рассчитано до копеечки.
И тут мне на глаза попалось это объявление.
Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, даже в два цвета, красными и синими буквами.
Спешить мне было некуда, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались по дороге.
"Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков «Инкубатор». Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…"
В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают, и на сбор лекарственных трав, и на лесоповал, — но в тот день я как раз обдумывал, куда деваться, а кроме того, меня зацепили слова насчет "одаренных переростков".
Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку в школу пошел поздно, да еще в шестом классе сидел два года, но до сих пор меня никто переростком не называл, разве что родители, когда начинали ссориться. Там на меня плюхи сыпались с обеих сторон:
— Весь в тебя, такой же слабоумный!
— Нет, в тебя, такой же злой!
Слабоумный и злой. А они, значит, мудрые и добрые.
Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять.
"Уклон по выбору" — это мне было понятно, но насчет наблюдения психологов — не понравилось. И потом, название… «Инкубатор». Почему «Инкубатор»? Смутные мысли вызывало это слово: то ли колония строгого режима для трудновоспитуемых, то ли секретный центр садистских экспериментов над живыми детьми.
Но на всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы изучить на досуге, а заодно и маме показать.
К моему удивлению, листок отлепился очень легко: видно, не успел еще присохнуть. Я приклеил его к учебнику истории (с внутренней стороны обложки, естественно) — и тут заметил, что на противоположном углу стоит и наблюдает за мной Чиполлино.
Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и не обижался, когда его называли Чиполлино — или попросту Чип.
По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец, известный журналист-международник Аркадий Навруцкий, знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский язык кь¥са, наполовину состоящий из щелканья и свиста. Даже название этого языка по буквам не прочитаешь, вместо кьнадо щелкнуть языком: щёлк — ¥са. Чип водил к себе ребят со двора послушать, как отец говорит на кьоса, и отец никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо.
Я и сам ходил на такой сеанс, хотя, честно говоря, не понимаю до сих пор, за каким лядом Чип отвлекал своего родителя от нелегкого журналистского труда и почему отец ни разу не послал незваных гостей куда подальше.
Наверно, отец и сын выполняли вместе какую-то важную просветительную работу.
Мне этот птичий язык в душу запал: снилось даже иногда, что иду я по широкой желтой саванне и заливаюсь соловьем на языке кьоса.
— Привет, Лёха! — крикнул мне Чиполлино. — Что это ты там делаешь?
Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.
Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чипу руку.
— Да вот, понимаешь ли, — сказал я как можно небрежнее, — перехожу в спецшколу.
— В языковую? — спросил Чип, и по лицу его видно было, что он мне не верит.
— Да нет, в научно-перспективную, — ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего подобного написано не было.
— Ну что ж, дело хорошее, — солидно сказал Чип. — Но там, наверно, конкурс обалденный. Плюс еще блат.
— Поглядим, — ответил я, и мы пошли вместе к дому.
О Бурунди я ему не стал напоминать: мелочи жизни.
Я был уверен, что мама заинтересуется объявлением: во-первых, интернат, бесплатное питание — значит, с деньгами станет полегче, во-вторых, спецшкола — это уже почти профессия. А в-третьих — может быть, без меня ей удастся устроить свою личную жизнь.
Это в-третьих маму очень беспокоило:
— Кому я, немолодая, да еще с довеском, теперь нужна?
С довеском — в смысле со мной. Еще одна родительская горбушка.
Мама вернулась в половине шестого. Работала она совсем близко, ее киоск находился в пяти минутах неспешного хода от дома.
Впрочем, со словом «киоск» мама была решительно не согласна:
— Какой киоск, зачем ты говоришь «киоск»? Люди подумают, что я сижу в чулочном ларьке. А у меня не ларек, у меня целый магазин, теплое капитальное помещение. Три отдела: книги, периодика и филателия.
Однако для жителей нашего района это был просто газетный киоск.
Закрывалась мама в пять и по дороге еще успевала забежать в гастроном и на базарчик возле универсама.
— Да, интернат — это, конечно, хорошо, — сказала она задумчиво. — Спецодежду выдадут, постельное белье будут менять… А далеко этот интернат?
В объявлении ничего об этом не было написано.
— Где-нибудь за городом, — ответил я наугад. — Типа лесной школы.
— И что ж, ты все время там жить будешь? — допытывалась она. — А я тут одна?
— Ну, мама, ну что ты, на самом деле! Бесплатное питание, уклон по выбору, санаторный режим. Чего еще надо?
— Не отпущу я тебя, — сказала она решительно. — Без зимнего пальто… старое ты совсем износил… Не отпущу!
Но я уже наверняка знал, что отпустит.
Когда мама начинает решительно говорить «нет» — значит, она уже согласна.
— Зима не скоро, — ответил я. — А кроме того, надо еще поступить.
— Не примут тебя, — сказала мама со вздохом. — Ты же у меня отстающий.
Мне стало скучно. Что такое, на самом деле? "Ты же у меня припадочный".
"Меньше бы разводилась, — подумал я, — тогда никто бы и не отставал".
Но вслух сказал другое:
— Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И всё узнаю.
— Так вечер уже!
— Ничего, попробую.
Какой-то странный зуд меня охватил:
"Ох, не упустить бы! Ох, как бы не опоздать"
И, не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я схватил учебник истории и побежал на улицу. Телефона у нас тогда еще не было.
А, между прочим, напрасно я не слушал маму: она кричала мне, чтобы я взял жетон. В те времена у нас в городе звонили по жетонам.
В кабине автомата я поставил учебник на полочку, снял с рогульки трубку, прижал ее плечом к уху, пошарил по карманам, но ничего, кроме размякшей ириски, не обнаружил. Ириска — она была тоже не лишняя, однако для телефона-автомата совсем не годилась.
Вот тут бы очень кстати оказался Чиполлино, у него жетончик всегда найдется: сын готтентота Навруцкого регулярно звонил домой и докладывал родителям о своем местопребывании. Мобильники были тогда большой редкостью.
Но Чиполлино, естественно, не нанимался дежурить на улице и обслуживать мои надобности. Сидит небось за обеденным столом и давится макаронами.
Всердцах я стукнул кулаком по железному ящику автомата.
Ну, просто весь мир ополчился на меня и не желает моего отъезда.
А главное, время золотое уходит: наверняка там переростки идут косяком, записываются один за одним, как проклятые. И надо мной, отстающим, смеются.
Но в трубке спокойно, по-доброму басовито гудело, и номер на бумажке, приклеенной к обложке учебника истории для восьмого класса, казалось, мне подмаргивал:
"Да набери же ты меня, набери! Что такое, на самом деле?"
Я стал крутить наборный диск, представляя себе, как это выглядит со стороны: совсем повредился парень, звонит куда-то по учебнику истории от древнейших времен до итальянских походов Суворова.
И тут меня соединили.
— "Инкубатор" слушает, — произнес мужской голос.
— Кто слушает? — глупо переспросил я.
— Экспериментальная школа одаренных переростков «Инкубатор», — терпеливо ответил мужчина. — Вы касательно записи?
— Да, я хотел бы…
— Прием заявлений кончается завтра. Приезжайте лучше сейчас.
Вот это зигзаг удачи. Хорош я был бы, если бы не побежал звонить.
— Что с собой взять? Свидетельство о рождении, а еще что?
Я с замиранием сердца ждал, что голос скажет: "Табель, разумеется".
Однако мужчина коротко ответил:
— Документов пока не надо.
— А по каким предметам у вас экзамены?
— Приемных экзаменов нет. Только собеседование.
И, помолчав, мой собеседник спросил:
— Деньги на такси имеются?
Вопрос был, мягко говоря, необычный — даже для лесной школы.
— Нет, — ответил я растерянно.
И пожалел. Надо было говорить: "Есть, конечно, какой разговор".
А то скажут: "Денег нет — ну и сиди себе дома".
Но ответ оказался еще более неожиданным:
— Хорошо, подошлем машину. Назовите адрес.
Я назвал.
— Будем через пятнадцать минут.
И в трубке загудел сигнал отбоя.
— Чудеса да и только! — сказала мама, когда я вернулся и всё ей рассказал. — А ты не фантазируешь?
Я настолько был сам удивлен, что не стал даже спорить.
Мама разогрела обед, но сесть за стол я не успел, потому что внизу прогудела машина.
Я выглянул во двор: возле нашего подъезда стояла новая коричневая «волга», шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами, и все они, задрав головы, смотрели на окна нашей квартиры.
— Мама, это за мной. Я пошел.
Мама хотела заплакать, но сдержалась.
— Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…
По лестнице я бежал бегом, но перед дверью остановился, перевел дух и вышел уже не спеша, вразвалочку.
Ребята смотрели на меня во все глаза.
— За что это тебя?
— Не за что, а куда, — ответил я, открывая дверцу.
— Ну, куда?
— В спецшколу.
— Во дела! Что за школа такая?
— Закрытая, особая.
Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся.
У него было лицо честного футбольного тренера.
— Вы начальник управления? — осведомился он. — Я ваш персональный водитель?
— Н-нет, — опешив, отвечал я. — Я Алёша Гольцов.
— О, тогда это всё объясняет, — непонятно проговорил шофер и включил зажигание.
— Нет, а что такое? — спросил я, когда мы выехали на улицу. — Вы за мной приехали?
— За вами, не волнуйтесь, — отвечал шофер. — Но по возрасту вам лучше было бы занять место рядом с водителем.
— Извините, я не знал. Давайте пересяду.
— Теперь уже нет смысла, — сказал он, и мы всю дорогу молчали.
Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца.
Бедненькое такое крыльцо: несколько щербатых ступенек и ржавые железные перила.
Невзрачная дверь с белой табличкой "Прием".
Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.
— Вам туда, — сказал мне шофер. — Буду ждать.
И, достав из бардачка журнал «Работница», углубился в чтение.
Я совсем оробел. Так идешь к зубному врачу и думаешь: пока в очереди сижу — наберусь храбрости. А никакой очереди нет, кабинет открывается — и тебе говорят: "Заходите".
Пробормотав: «Спасибо», я вышел из машины и поднялся на крыльцо.
За дверью оказался небольшой темный тамбур, дальше — комнатушка без окон.
Вид помещения меня разочаровал, обставлено оно была очень скудно: канцелярский стол, два стула — и всё.
Под потолком на витом проводе болталась голая электрическая лампочка.
Странное дело: на абажур у них денег не нашлось, а развозить переростков по городу — всегда пожалуйста.
За столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке, очень похожий на моего строгого водителя. У него тоже было открытое плакатное лицо человека отдаленного будущего.
— Добрый вечер, — сказал я, подошел и сел на стул.
— Добрый вечер.
Парень очень серьезно, без тени улыбки, протянул мне через стол руку и назвался:
— Иванов.
— Очень приятно, — сказал я и вспотел от смущения.
— Фамилия, имя?
— Алексей Гольцов.
— Поздновато явились, Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?… Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.
Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги.
— По какой причине сидели?
Вопрос был совсем милицейский.
Я замялся. Сказать "неспособный к учению" — сам себе навредишь. "Учителя заедались" — тоже плохо. "Не хотел учиться" — хуже того.
Я подумал и ляпнул:
— Болел.
Иванов склонил голову к плечу и забавно, нижним веком, прищурился:
— Вот как? Чем?
Разговор принимал неприятный оборот.
В голове у меня замельтешило: "Энцефалитом? Эхинококком?"
— Гипертонией.
Лицо у парня стало совсем хитренькое.
— Ничего, — сказал он, — от гипертонии вылечим. В питании переборчивы?
Я не понял вопрос.
— Чем предпочитаете питаться? — пояснил Иванов. — Для нас это важно, школа на автономном снабжении.
— Картошку жареную люблю, кашу гречневую…
— А мясо, рыбу, птицу, дичь боровую? Фазанов, куропаток, куриную печенку в чесночном соусе?
Я засмеялся, думая, что он шутит.
Но парень не шутил: напротив, он даже обиделся.
— Гы-ы, — передразнил он. — А что, собственно, гы-ы? Что вы этим хотите сказать?
— Рыбу люблю, — несколько растерявшись, сказал я. — Селедку тихоокеанскую…
— С картошечкой? — серьезно уточнил Иванов.
Я кивнул.
— Так, с этим всё ясно, — проговорил парень и снова что-то черкнул на своей бумаге. — Деретесь часто? Вообще безобразия любите? Стёкла бить из рогатки, гнёзда разорять, по чужим садам шарить, почтовые ящики поджигать?
— Нет, это нет, — подумав, ответил я. — Дерусь иногда, если допекают.
— До первой крови или до победного конца? Лежачего ногами бить приходилось?
— Зачем ногами? — возразил я. — Кулаками бью, пока не отстанут.
— Это принцип у вас такой?
— Да, это принцип.
— Сформулируйте его еще раз — только покороче, пожалуйста.
— Бить, когда пристают и пока не отстанут.
— Но не дольше?
— Не дольше.
Парень посидел, помолчал.
— Как полагаете, Гольцов, вы одаренный человек?
Такого вопроса я, естественно, не ожидал.
— Нормальный, — ответил я и пожал плечами.
— Я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?
Я покачал головой:
— Нет.
Иванов удовлетворенно откинулся к спинке стула.
— А почему нет?
Во пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.
— Мне кажется, я способный, — промямлил я и покраснел.
— К чему? — вежливо поинтересовался Иванов.
— Ну… учиться способный.
— Этого маловато, — огорчился парень.
Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.
— У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, — участливо глядя на меня, сказал Иванов.
Я молчал.
— Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем основана ваша уверенность?
— В длину неплохо прыгаю, — брякнул я совершенно невпопад.
— Спорт нас не волнует, — нахмурившись, сказал Иванов. — Слабосильных — подтягиваем. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?
Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.
— Неужели ничего главного? — настаивал Иванов. — Не верю. По ночам хорошо спите?
— Когда как.
— А если не спите, что вам спать не дает?
— Маму жалко, — с запинкой сказал я. — Мама у меня…
Иванов не пожелал вдаваться в подробности.
— Понятно, — проговорил он. — Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?
— Чтобы она жизни радовалась, не плакала.
Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается.
Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.
— А как это сделать? — не унимался Иванов.
— Надо ей доказывать, что всё будет хорошо…
— Словами доказывать?…
— Нет, не словами.
— А как?
Я молчал.
— Ну, добро, — Иванов заметно повеселел. — И что же, получается?
— Не очень.
— А хотелось бы?
Я не ответил. Не люблю говорить лишние слова.
— Ну что ж, — сказал Иванов, — мы на верном пути, Алексей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одаренный человек…
Меня бросило в жар.
— …но природы своей одаренности не сознаёте. Мы вам в этом поможем. Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.
Должно быть, на моем лице было сомнение, потому что Иванов засмеялся.
— Между прочим, я директор школы, и мое слово — это уже решение. Вот образец: "Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одаренных переростков". Дата, подпись.
— А где это — Чулпан? — спросил я, взявшись за ручку.
— В Западной Сибири. Еще вопросы есть?
Я осмелел:
— Есть. Почему "Инкубатор"?
— Раньше на месте нашей школы была птицефабрика, местные жители называли ее инкубатором. Несколько лет назад там был лесной пожар, фабрика сгорела, а название осталось. Я думал, вы спросите, почему "Школа переростков". Вас это не задевает?
— Вообще-то неприятно, — признался я.
— А смотреть правде в глаза всегда неприятно. Вы же переросток? Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?
Я должен был признать, что это так.
— Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонен всех остальных считать недоростками. Столько в нем чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства. Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?
Я влетел в мамину комнату полоумный от радости.
Перепрыгнув через стул, кувыркнулся. Плюхнулся на пол.
— Приняли, мама! Приняли! — завопил я что было мочи.
— Тихо ты! — замахала на меня руками мама. — Соседей перепугаешь.
— Мама, меня приняли в спецшколу! — повторил я шепотом. — Приняли безо всякого.
Мама села на стул, сложила руки на коленях.
— Ну что ж, сыночек, это хорошо, — сказала она и заморгала глазами. — Я всегда знала, что ты у меня умница.
— Только уговор: не плакать сегодня, — сказал я строго, всё еще сидя на полу. — Завтра будешь плакать, когда улечу.
Мама растерялась:
— Улетишь? Значит, так далеко?
— В Западной Сибири, мама! Город Чулпан. Живописные места, отличная рыбалка. Грибы, ягоды, лодочные походы по озерам!
Ни о чем об этом у нас с Ивановым не было разговора. Я выдумывал на ходу.
— Господи, на самолете лететь, страсти какие! — причитала мама. — А во сколько самолет?
— В семь утра. Выезжать надо в пять.
— Так автобусы в такую рань еще не ходят! На чем же мы с тобой поедем?
— Не мы с тобой, а я один. Школа пришлет за мной машину.
— Еще что выдумал: один! — сказала мама и все-таки не выдержала, заплакала. — Вещи собирать надо…
— Никаких вещей, мама! Всё там будет. Униформа, спецодежда, — всё бесплатное. Меня предупредили, чтобы не было большого багажа. Только самое любимое. Вот — вельветовые брюки надену, куртку стёганую возьму. Пару книг, зубную щетку, полотенце. Кеды. И всё!
— А теплое? — ужаснулась мама. — Ведь Сибирь же! А зимнее?
— Ну мама, как ты не понимаешь? Самолетом лечу, потом вертолетом… — Это была правда. — Только самое необходимое. Там целый научный городок, свое телевидение…
— Сыночек, миленький, не пущу! — в голос заплакала мама.
Я вскочил, обнял ее за плечи, начал утешать:
— Ну, ну, мама… Ну, ну… Всё хорошо… Всё очень хорошо.
Мама притихла и слушала меня, изредка всхлипывая.
— Нам с тобой повезло, — набираясь уверенности, говорил я. — Мне сказали, что я у тебя одаренный. Мне совершенно необходимо учиться в этой школе. Я буду писать тебе письма раз в неделю… нет, два раза в неделю, а хочешь — каждый день. Хочешь, каждый день?
— Сфотографируйся там… в спецодежде, — сквозь слёзы сказала мама. — Я отцу покажу…
Всю ночь мы не спали: укладывали вещи в сумку, вынимали, спорили.
Мама хотела, чтобы я взял валенки.
Я отбивался как мог, но наконец сдался — чтобы её успокоить.
Взамен я выторговал у мамы согласие не провожать меня до аэропорта. Пришлось сочинить, что школьная «волга» будет заполнена до отказа.
Под утро, часов около пяти, мы присели — на дорожку.
— Это ж надо, — сказала мама почти спокойно (навязав мне валенки, она очень повеселела). — Еще вчера мы ничего с тобой такого и не думали… А если бы ты не прочитал это объявление?
— Я не мог его не прочитать, — сказал я уверенно.
Мы поднялись.
— Билет! — вскрикнула мама. — Билет не забыл?
Новенький красивый авиационный билет лежал у меня в нагрудном кармане.
— Даже проезд оплатили, — тихо сказала мама. — Добрые люди. А школьные бумаги я тебе, вышлю, ты не бойся.
Я и не боялся. Глаза б мои их не видели, этих школьных бумаг!
Первый раз в жизни я летел на самолете.
То ли из-за бессонной ночи, то ли просто от волнения, но у меня всё плыло перед глазами, мерцало и зыбилось. Как в стереокино, когда вертишься на стуле и не можешь найти свою точку.
Помню только, что за Уралом под крылом самолета потянулись грязновато-рыжие, замусоренные красным хворостом снега. Я успел сообразить, что это не хворост, а тайга, зевнул, подумал лениво:
"Ничего себе сентябрь! Прохладно будет в куртке", — и как будто провалился сквозь тонкий лед в темноту сна.
Не помню, как объявили посадку, как приземлились… не помню даже, сколько пассажиров было в самолете и были ли они вообще.
Совершенно неожиданно оказался на борту вертолета. Я сидел за спиной у пилота, без сопровождающих, без попутчиков и, привалившись к окну, смотрел вниз, на тайгу и озера. Снега здесь не было, лес стоял ярко-желтый, озёра (их было множество) синели неправдоподобно и радостно.
Пилот в шлемофоне и кожаной куртке похож был на большую заводную игрушку. Он механически работал руками, лица его мне не было видно.
Душа моя пела: целый вертолет везет меня одного! Наверно, я действительно сверходаренный. Супервундеркинд!
А может, там готовят космонавтов?
Сомнения грызли, конечно: какой я вундеркинд, если не помню даже признаков делимости на девять, а в шахматы играю хуже всех в классе?
Но вертолет — вот он, грохочет, трясется весь для меня одного!
Тут пилот неуклюже обернулся и показал рукой на окно.
Я приник лицом к толстому стеклу.
Внизу были всё те же желтые лиственницы, похожие на облезлых лисиц. Среди них голубели озера. Одно из них было необычно круглое.
Ну озеро, и что?
И тут сквозь голубую воду я увидел прямоугольные светло-серые корпуса. Теннисный корт, бассейн, пальмы.
Да, возле бассейна, склонившись одна к другой, росло несколько пальм, невозможно было ошибиться.
Пальмы? В Западной Сибири? В вечной мерзлоте?
Вертолет, накренившись, пошел на снижение, и поверхность озера стала выпуклой.
Вздулась, как огромный пузырь.
Это был совершенно прозрачный купол!
Где-то я читал, что под куполом строить нельзя: парниковый эффект, температура будет слишком высокая. Но вот — построили же!
Видела бы мама! Она всё твердила, что я замерзну, непременно замерзну в палатках. Какие палатки? Какие валенки? Тут пальмы растут у бассейна!
Значит, что? Значит, денег не жалеют.
Точно, быть мне космонавтом.
На самом верху купола темнел серый бетонный круг с невысокой фигурной оградой. Вертолет завис над кругом, моторы взревели. Мягкий толчок, еще один. Сели.
Я начал было суетиться, искать дверную ручку, но пилот молча показал рукой наверх: нельзя, пока винт не остановится. И в самом деле, меня бы сдуло с купола, как пушинку.
Наконец — тишина. Пилот повернулся ко мне, подмигнул.
У него было знакомое лицо: похож, наверно, на какого-нибудь киноактера.
Дверь кабины открылась, ворвался холодный ветер с мелкими острыми льдинками.
Я вскинул сумку на плечо, спустился вниз, нетвердо встал на бетонный круг, огляделся.
Отсюда, с макушки купола, видно было пол-России. Вдали на западе темнели горы: может быть, даже Уральские.
Ну, и что дальше?
Я растерянно посмотрел на вертолет. Пилот медлил.
Я оглянулся и в двух шагах увидел широкую каменную лестницу с алюминиевыми перилами (как уличный подземный переход), ведущую вниз.
Я помахал пилоту рукой и начал спускаться.
Внизу была круглая лифтовая площадка со стенами из полупрозрачного голубого пластика. Горели лампы дневного света. Здесь было немного теплее, чем наверху. Что-то гудело: наверное, кондиционер.
Я нажал кнопку и, уже входя в лифт, услышал, как над куполом взревели моторы вертолета. Всё, теперь уж точно приехали.
Внизу у лифта меня ждал директор Иванов.
Как он здесь оказался раньше меня — уму непостижимо.
Но я очень обрадовался, когда его увидел.
— Здравствуй, Алексей! — сказал Иванов. — Поздравляю с прибытием.
Я огляделся.
Зеленые газоны, прямые мощенные светлыми плитами дорожки.
Кусты, усыпанные крупными желтыми цветами, деревья, тоже все в цветах, только светло-сиреневых.
За деревьями виднелись невысокие серые и голубые строения.
Легкий теплый ветерок.
В воздухе монотонное жужжание.
Купол над головой был прозрачен, как небо.
— Нравится? — спросил Иванов.
Я кивнул.
— Там общежитие, — показал он рукой. — Жилые комнаты на втором этаже. Столовая — на первом. Твоя комната номер семь. Ключ внутри, на письменном столе. А это — учебный корпус.
И в эту минуту купол над головой потемнел, набежали тучки, хлынул дождь.
То есть дождя-то я не почувствовал, а только увидел, как по склонам купола побежали, широко разливаясь, потоки мелкой воды.
С шорохом проползла ветвистая беззвучная молния, стекло купола ярко засветилось, потом померкло. Землю под ногами встряхнуло: должно быть, молния ударила неподалеку.
— Вот так и живем — на семи ветрах, — весело сказал Иванов. — Ну, ступай. Извини, что я с тобой на ты перешел, у нас в школе так принято. Отдохни с дороги, хочешь — в бассейне окунись. Пообедай. Сегодня ты свободен. Осмотрись, познакомься с ребятами. Ну, а завтра с утра приступим к занятиям. Программа ясна?
— Ясна.
— Тогда пока.
И Иванов скрылся за толстым столбом лифтовой шахты.
Мимо пальм, увешанных пудовыми кокосами и желтыми гроздьями фиников, мимо сине-зеленого бассейна с вышкой я пошел к двухэтажному жилому корпусу.
В саду не видно было ни одной живой души.
Я шел и рассматривал желтые колокольчики на кустах. Таких крупных, размером с чайную чашку, цветов я не видел даже в кино. В середине каждого цветка торчал большой кудрявый пестик.
Те сиреневые цветы, что падали с деревьев, были ненамного меньше.
Оглянувшись (не смотрит ли кто) я поднял с дорожки один такой цветочек, у него был одуряющий гиацинтовый аромат.
Странно, подумал я, вокруг должны роиться разные насекомые, иначе кто же всё это хозяйство опыляет?
Только эта мысль мелькнула у меня в голове — как передо мною поперек дорожки пролетела большая стрекоза с длинным тонким ярко-синим телом. Она так озабоченно стрекотала своими прозрачными крыльями и так старательно держала прямой курс, что мне стало спокойнее.
"Что такое, в конце концов? — сказал я себе. — Что ты вибрируешь? Вон, пожалуйста, простое существо летит и радуется жизни, бери с него пример…"
Тут стрекоза сделала зигзаг и зависла в воздухе прямо перед моим лицом, буквально на расстоянии одного метра, как бы изготавливаясь к лобовой атаке.
Это было так неожиданно, что я отступил на шаг и инстинктивно прикрылся локтем.
Но летучая хищница и не думала на меня нападать. Она висела над дорожкой, вылупившись большими зелеными глазами, и как будто преграждала мне путь.
Мне стало стыдно. Я посмотрел направо-налево, не видел ли кто, как я шарахаюсь от насекомых, — и погрозил стрекозе пальцем:
— Вот я тебя, проклятая! Прочь с дороги!
— Страствуй, Алёша! — тихо, но явственно профырчала стрекоза и, метнувшись ввысь, исчезла высоко над деревьями.
Я решил, что мне показалось: голова у меня была какая-то дурная.
По ночам человек должен спать.
Особенно перед дальней дорогой.
Вестибюль общежития оказался несоразмерно велик, он занимал чуть ли не половину внутреннего пространства здания.
Окна там были под потолком, на высоте десяти метров. Собственно, даже не окна, а незастекленные прямоугольные дыры. Целый ряд сквозных дыр непонятного назначения, окаймлявший вестибюль с тр