Касаясь истории устной истории в Советском Союзе и России, я хочу отметить, что в конце 1980-х гг. стало очевидным, что кризис современной историографии требует качественно новых исследовательских схем. Перспективная молодежь это остро ощущала, и эти поиски были «колумбовым комплексом» для этих людей, которые пытались вырваться из традиционных форм развития профессиональных историков.
В то время – в конце 1980-х – начале 1990-х гг. – мне бы хотелось вспомнить не только родную мне Вятку, наш вуз, где мы собирали первые конференции по устной истории, но так же и кружок устной истории в историко-архивном институте, который вела тогда еще аспирантка Дарья Хубова. Некоторые из кружковцев сохранили эту ориентированность профессионально. Очень интересной была работа Юрия Костяшова из Калининградского университета. До сих пор я вспоминаю те записи рассказов, которые он собирал в Кенигсберге-Калининграде. Центры были довольно разнообразные. Такой центр возник и на Алтае, возник неслучайно, так как интерес к «проточной», с моей точки зрения, культуре, к проходящим народам, всегда здесь функционировал.
Что я хотел бы сказать далее. Русское крестьянство в ХХ в., безусловно, завершило свое существование как традиционная, тысячелетняя и в чем-то малоподвижная культура. И, конечно, уход животворящего, культурообразующего слоя русской нации вызвал очень много эмоций, мыслей, чувств, много явлений в нашей культуре. Мы все знаем, что нынешнее сельское население Европейской части России – это уже не крестьянство. Это в значительной мере либо сельский пролетариат, либо маргинальная часть нашего общества. И то, что нам удалось опросить
в 1980-е гг. поколение, родившееся в 1900-е и 1910-е гг., – это был уже последний вагон последнего поезда, то, что невосстановимо в принципе. Ментальность, отношения людей – это та живая вещь, на которой и строилась наша работа в области устной истории. Наши музеи полны мертвечины, поскольку соха, которой пахал крестьянин, никогда не расскажет, как реально это дело делалось, то есть что говорил хозяин, как он ее делал и так далее. Ценности прошлого мира – это затонувшая Атлантида, они невосстановимы, но они достаточно велики. Если мы уйдем от сугубо позитивистских рассуждений о прогрессе, регрессе, то я уверен, что современный мир очень много потерял с уходом крестьянства, и не только русского, но и народов Сибири. Я плохо представляю себе функционирование малых народов Сибири, но мне кажется, что процессы идут относительно равномерно, где-то быстрее, где-то медленнее, во всяком случае, в одну сторону. Негативные явления, связанные с уходом из нашей культуры крестьянства, они сейчас очень велики и не осмысливаются по-настоящему.
Я бы хотел, прежде всего, обратиться к научной молодежи. Вы должны явно представлять, что двенадцать поколений историков, которые жили за триста лет до вас в России, оставили многообразное историографическое наследие, но у каждого поколения профессионалов-историков, приходящих в жизнь, были свои конфликты с предыдущим поколением. Проблема отцов и детей характерна для всего пути русской историографии. И здесь вы должны неявно или явно отвергать созданное вашими предшественниками, в том числе сидящими в этом президиуме, и попытаться создать что-то новое, свежее. То есть элемент дилетантизма, куража, «веселой науки», о которой говорил непопулярный в советские годы философ – все эти вещи надо себе отчетливо представлять. Качественно новые вещи можно создать, с одной стороны, впитав предыдущее наследие, а, с другой стороны, что-то в нем критически отвергнув. Мы в конце 1980-х гг. это очень остро ощущали. Советскую историческую науку можно критиковать за «мертвечину», схематизм, традиционализм, идеологизм и прочие вещи, хотя, безусловно, заслуги там гораздо более значительные. В этой связи я бы рекомендовал вам книгу «Русская провинциальная историография», где есть моя статья «Блеск и нищета советской историографии».
Возвращаясь к устной истории, я хочу напомнить, что устная история – это, во-первых, метод, а во-вторых, исследование. Здесь нужна некоторая гармония. Увлечение методикой не должно приводить к творческой импотенции. Наработанные источники не должны лежать мертвым грузом. Они должны как-то обобщаться, обрабатываться, востребоваться обществом, потому что главный грех академической науки – это уход от живой, реальной, плотной ткани современного бытия. И здесь у нас, у провинциальных историков, при всей нашей порой вторичности в тематике, проблематике, есть очень серьезные козыри перед флагманами отечественной науки. Российская провинция, в том числе сибирская провинция – это очень интересное поле для новаторских исследований, которые невозможны ни в Москве, ни в Петербурге, ни в других европейских центрах. Невозможно перенести западные методики на Россию, поскольку крайне отличны условия жизни, быта, менталитета населения США и Западной Европы от России. Мы должны понимать, что все эти методики требуют очень мощной творческой переработки, и сделать это можем только мы. Тем более, что для большинства западных историков устная история – это небольшой этап в их профессиональной жизни. Они занимались этим на каком-то этапе жизни, а затем это дело бросили, развиваясь дальше, поскольку на сегодняшний день есть и другие, гораздо более смелые, интересные новаторские методики.
В чем же заключалась устная история у нас? В том, что миллионам советских людей разрешено было открыть рот, свободно говорить… В том, что некие старушки в исповедальном ключе повествовали о вещах совершенно немыслимых лет за пять до этого. Как мне говорила одна бабушка: «Ты мой адрес не пиши – эти сведения в ГПУ пойдут», в котором она, кстати, бывала.
Эти вещи следует себе представлять – ведь сейчас совсем другая обстановка, другие условия жизни и качественно другие речи людей. Если мы сравним рассказы крестьян 1960-х гг. и 1980-90-х гг., то это совершенно разные вещи. И мы как историки должны отчетливо представлять, что мы создаем качественно новые источники, историзуя прошлое. История – это, прежде всего, историки и историзация прошлого, которое мы с вами производим, условно говоря, как корова производит молоко. То есть мы, конечно от кого-то зависим, но являемся важным ключевым моментом в историзации прошлого.
Повторюсь для молодежи, к которой я и обращаю все эти риторические вещи. Очень важно все-таки профессионально состояться, найти свою тему, самореализоваться. Индивидуальность в исторической науке не менее, а, может быть, даже более важна, чем начитанность, хорошие учителя и так далее. Та «обезличка», которая практиковалась в советской науке, полное отсутствие субъективности, то есть то, за что били Зимина... Помните, как он писал: «Я ощутил себя настоящим человеком и историком только после того, как написал “Слово о полку Игореве”», за которое его, собственно, и били…
Поэтому стоит смелее идти на какие-то смежные, пограничные темы, на историческую демографию, например, на историческую географию, сексологию, на все, что угодно. Это всегда плодотворно, потому что омертвление исторической науки идет, вероятно, с центра, а на границе со смежными областями всегда много живых тем, проблем и так далее.
Безусловно, наше поколение людей, во многом обязано поколению историков-шестидесятников, для которых характерна некоторая свобода мысли, свобода реализации в разрешенных рамках.
Возвращаясь к своей теме, должен отметить, что важнейшая проблема истории России XX века, который уже ушел в прошлое, – это раскрестьянивание страны, то есть реальное создание своеобразной промежуточной (ублюдочной) культуры, когда старая крестьянская культура рухнула, а новое городское население не приноровилось к новой городской культуре. Понятно, что в век мощного индустриального прыжка все эти вещи, промежуточные культуры, создаются одновременно с падением интеллектуальной культуры.
У нас есть невероятно богатое поле для исследований, совершенно замечательная благодаря своим коллизиям история страны, и здесь надо отчетливо представлять, что значительная часть советских письменных источников является вещью малодостоверной, фальсифицированной, что требует кардинального критического подхода. Написание советской истории исключительно по письменным источникам является делом чрезвычайно порочным, и здесь обращение к устной истории - та живая вода в историографии, которая очень нам нужна.
Таким образом, я призвал бы вас, коллеги, к максимальному проявлению своего «колумбового» комплекса, к стремлению разрушить что-то старое, омертвевшее, создать что-то новое, обратиться к явлениям, которые лежат не на поверхности, а на стыках различных наук.