Неужели прошло всего три месяца; а кажется, будто целая жизнь. Сейчас моя память в полном порядке, и я припоминаю с каждым днем все больше подробностей прошлого. Пишу этот отчет о трех прошедших месяцах, отчасти потому что мой лучший друг подсказал мне, что память окрепнет, если я буду упражнять ее, занося все произошедшее регулярно в дневник. И знаете что, даже месяц назад я был еще не в состоянии припомнить хоть что‑нибудь относительно некоторых периодов моей жизни.
Мой друг говорит мне, что моя память отказывает частично потому, что милосердная природа желает сокрыть от нас вещи, способные причинить нам боль. Паучье кружево защитной забывчивости занавешивает отверстие пещеры, скрывающей обглоданный череп и кровавые кости наших неудач.
— Но величайшие из людей, — говорит Царь Лестригонов, — это те, кто не желает, чтобы с ними обращались как с плаксивыми детьми, это те, кто настаивают на встрече с реальностью лицом к лицу во всех ее формах, и безжалостно срывают бинты со своих собственных ран.
Но мне стоила тяжелых раздумий запись происшествия за обедом в «Глицинии», когда Лу и я приняли решение покончить счеты с жизнью.
За неделю с небольшим до того мне удалось раздобыть у апекаря немного синильной кислоты. Столько времени понадобилось нам, чтобы решиться выйти, и выпив достаточно для храбрости, совершить погружение.
Некий инстинкт удержал нас от ухода из жизни в месте, подобном тем номерам на Грик‑Стрит. Когда чувство морали исчезает, остается все же некий расовый инстинкт в мужчинах и женщинах благородного происхождения, который велит им умереть с достоинством, как Макбету или Бруту.
Я убежден, что только это вытащило нас из грязной постели, где мы лежали без движения неделями, погруженные в состояние между сном и явью.
Потребовалось гигантское усилие, чтобы я смог встать, кое‑как одеться, выйти и побриться. Ничто иное, как возбуждение при мысли о смерти, позволило мне все это проделать. Я встречал похожие ситуации на войне; и масса других мужчин помимо меня тоже.
Казалось, будто душа устала от тела, и радуется шансу порвать с ним раз и навсегда. Но она желает принести себя в жертву прилично, в полете или атаке. Скотская смерть в канаве ей претит. Я уверен, что ничто менее значительное не вырвало бы нас из этого смрадного ступора.
Для начала мы выпили шампанского, а уже потом направились неверной походкой по незнакомым улицам. В людской толчее было все же что‑то привлекательное. На мгновение нам стало жаль ее покидать. Все равно мы уже покинули ее очень давно во всех разумных смыслах этого слова. К представителям человеческого рода мы моли быть отнесены разве что статистиками, и больше никем. Мы никогда не вернемся в их среду. И даже загубив себя, мы находили людское мессиво отталкивающе презренным, и были согласны углубить пропасть между ими и нами. Ради чего сохранять сходство с этими никчемными насекомыми? Даже их счастье, такое слабоумно мелкое, было нам отвратительно.
Мы заметили, что наше появление в «Глицинии» вызвало шок у посетителей. Мэтрдотель протиснулся к нам и сделал несколько участливых замечаний насчет нашего долгого отсутствия. Я объяснил ему, что мы оба болели; и тогда вмешалась Лу, произнеся глухим голосом:
— Нам обязательно станет лучше сегодня вечером.
Ее слова прозвучали настолько зловеще, что человек почти отскочил. На миг я испугался, что все будет испорчено, но мне удалось выйти из положения с помощью какой‑то глупой шутки. Как бы то ни было, я мог заметить, что он очень смутился и был рад отойти от нашего столика.
Мы заказали чудесный обед; но съесть, конечно, ничего не смогли. Издевательский вид всех этих дорогих блюд, которые подавали одно за другим и уносили нетронутыми сперва нас раздражал, потом начал забавлять. Я смутно припомнил нечто из истории поминальных трапез. Выглядит исключительно уместным отправиться на тот свет в таком состоянии.
А верно то, что мы принимали участие в некой жутковатой церемонии из тех, что так волновали древних египтян. Мне даже подумалось, что мы уже умерли, и что таким образом царство мертвых говорит нам «добро пожаловать» — предлагая блюда, которые мы уже не можем вкусить. И все‑таки между нами и неведомым еще оставался акт испития пузырька, лежавшего в моем жилетном кармане.
Мы приняли героин почти час назад и отвратительные симптомы абстиненции уже душили нас. Мы приняли столько, сколько способны были вынести наши организмы. Нам не хотелось принимать еще. Наше состояние так и не улучшилось, а природа уже приступила к удалению отравы из организма.
Попадая внутрь, морфин и героин окисляются, и это образующиеся в результате яды, а не сам наркотик, ответственны за ужасающие эффекты. Таким образом тело начинает избавляться от этих продуктов через выделения; поэтому у вас текут сопли; вы долго и зловонно потеете; появляются запах и привкус, которые нельзя назвать даже неприятными, они попросту омерзительны в самом точном смысле этого слова: то есть отталкивают людей. Это столь же противно, сколь и нестерпимо. Можно облегчить состояние, почистив зубы или сходив в Турецкие бани, но энергии на подобные вещи не хватает, ее попросту нет.
Но если вы примите свежую дозу наркотика, она временно пресекает попытки природы исторгнуть его. Вот почему и образуется порочный круг; и тревожные симптомы абстиненции — это всего лишь смрад зловонной пасти дракона, который уже изготовился вас терзать.
А если вы решили вытерпеть до конца все гнусные симптомы, тогда демон вскорости примет более крутые меры.
Лу более менее удалось объяснить в своем дневнике, какие именно. Впрочем, даже с помощью стихов невозможно описать, что это такое. Проблема холода, например. Читателю тотчас же представляется холод зимы. Если он немного путешествовал и обладает воображением, то может подумать об ознобе при лихорадке. Но ни то, ни другое не дают представления о холоде, вызванном абстиненцией.
Один из наших стихотворцев, кто бы он ни был (в журнале не указана его фамилия), добился определенных успехов в доведении до читателя истины, то есть если, конечно, читатель с нею уже знаком. Не представляю, как она может поразить кого‑то, кто никогда с ней не экспериментировал. Ведь она передает свой смысл, скажем, вопреки словам. Курьезное это дело — выразительность.
Как описать, например, любовное приключение тому, кто не только не имел ничего похожего, но даже и не воображал? Все чего он добьется выразительностью, так это пробуждения у читателя впечатлений, основанных на собственном опыте последнего, которые в ином случае продолжили бы дремать. И только в понятиях этого опыта он сможет интерпретировать сказанное и написанное.
Лам признался давеча, что он отказался от попыток передачи результатов своих исследований людям. Им нельзя доверить прочтение даже односложных слов, считает Царь Лестригонов, пускай они и получали высшие отметки по филологии в Оксфорде. Для примера, напиши он «Твори, что ты желаешь» кому‑нибудь, и почта вернет ему письмо обратно с якобы написанным им «Делай, как хочешь».
Каждый человек толкует и переводит все на язык собственного опыта. И если вы сказали нечто, что не абсолютно идентично точке зрения, существующей в мозгу другого человека, он либо поймет вас неправильно, либо не поймет вовсе.
Посему я крайне подавлен обязательством, согласно которому Кинг Лам велел мне написать эту часть с откровенной целью проинструктировать человечество относительно методов преодоления страсти к наркотикам.
Он честно признается, что не подходит для этой цели по той причине, что сам является слишком аномальной личностью. Он не доверяет даже мне, учитывая большое влияние с его стороны на мою жизнь и мысли.
— Даже посредственности вроде вас, Сэр Питер, — сказал он мне на днях, — тусклой, как вы, нельзя доверять, если она находится в соседстве со мной. Ваш мозг бессознательно поглощает частицы моей атмосферы. И прежде чем вы поймете, где находитесь, вместо выражения самого себя — вы приметесь повторять за мной, обесценивая те слова премудрости, что время от времени слетают с моих изысканных уст.
Когда‑то я бы обиделся на подобное замечание. И если я не сделал этого теперь, это не потому что я утратил мужество, и не потому что я чувствую благодарность к человеку, который помог мне выстоять; причина в том, что я научился понимать, что он имеет в виду, когда так говорит. Он полностью истребил в себе понятие о себе самом. Он не признает за собой своих чудесных качеств, и не пеняет себе за свои слабости — он превозмог и то, и другое. И поэтому он говорит серьезнейшие вещи языком иронии и абсурда. И когда тон его речи серьезен, его слова попросту подчеркивают то громадное чувство юмора, которое, по его собственному признанию, не дает ему сойти с ума от ужаса при виде того, в какой бардак загнало себя человечество. В точности как Римская Империя начала рушиться, когда сделалась мировой, и настолько огромной, что индивидуальный ум оказался не в силах охватить поставленные ею проблемы; так и сегодня распространение вульгарного образования и разработка более удобных средств передвижения опередили возможности наилучших умов. Увеличение познаний вынудило мыслителя специализироваться, сосредоточиться на узких вещах, результатом чего явилось повальная неспособность управляться с цивилизацией в целом.
Мы играем партию в шахматы, в которой никто не видит дальше двух‑трех клеток, и поэтому какой‑либо последовательный план становится невозможен.
Царь Лестригонов как раз и старается воспитать некоторое число избранных людей, способных действовать как мозг мира, находящегося в состоянии умственного коллапса. Он обучает их как соотносить факты путем высшего синтеза. Эта идея его старого наставника, профессора Генри Модсли, с которым они вместе изучали состояние умственного помешательства. Придерживался сходных взглядов и Герберт Спенсер. Но Царь Лестригонов как раз первый, кто отважился предпринять практическую попытку воплощения данной концепции на практике.
Я кажется далеко отклонился от описания нашей прощальной трапезы; но мой ум все еще не в состоянии как следует сосредоточиться. Героин и кокаин позволяют достигать высокой степени концентрации искусственным путем, и за это приходится расплачиваться длительными периодами, когда нельзя мысленно сосредоточиться ни на каком предмете вообще. Мне гораздо лучше, чем было раньше, но подчас мне не хватает терпения. Томительное это дело укреплять себя биологическим путем, отлично зная, что хватит одной дозы героина или даже морфина, чтобы мгновенно сравняться с величайшими умами в мире.
Итак, мы решили принять вместе с кофе синильную кислоту. Вовсе не думаю, что нас пугала смерть; жизнь стала бесконечно утомительной сменой периодов стимуляций, которые плохо стимулируют, и депрессий, которые ничего не подавляют.
Не зачем было продолжать. Попросту не стоило. С другой стороны мысль об усилии, необходимом, чтобы остановиться, также вызывала некоторое колебание. Мы чувствовали, что даже уход из жизни требует затрат энергии. Мы попытались запастись ею, выпив для храбрости, и нам слегка удалось пробудить некоторую веселость. Мы ни на секунду не сомневались в выполнении нашей программы.
Официант подал два Peches Melba; и едва он отошел, как перед нашим столиком вырос Царь Лестригонов.
— Твори, что ты желаешь да будет то Законом, — донесся его спокойный голос.
Внезапный прилив злобы залил мое лицо.
— Мы это и делали, — отвечал я с какой‑то гневной горечью, — и я полагаю, великий психолог видит, что из этого получилось.
Он печально покачал головой и уселся без приглашения в кресло напротив.
— Боюсь, что не видит, — вымолвил он. — Я объясню, что имею в виду при более удобном случае. Я вижу, вам хочется избавиться от меня, однако я знаю, что вы не откажете в помощи человеку, когда он оказался в беде, подобно мне.
Лу тотчас стала само сочувствие и нежность, и даже в моем тогдашнем состоянии от меня не укрылось вялое шевеление ненависти к ним обоим. Дело в том, что само присутствие этого человека действовало как могучий стимулятор.
— Это сущая мелочь, — произнес он, странно улыбаясь, — всего лишь маленькое литературное затруднение, в котором я оказался. Я все еще надеюсь, что вы не забыли поэму, врученную мною вам для прочтения не так давно.
Несмотря на высокомерно‑легкомысленный тон, за его словами угадывался серьезный подтекст, и он то и дело приковывал наше внимание.
Лу кивнула почти непринужденно; но от меня не ускользнуло, что не только в мое, но и в ее сердце вонзилась стрела, заряженная жгучим ядом. Слова Царя напомнили об ужасных днях в Барли Грандж, и даже Бездонная Яма Небытия, в которую мы с тех пор провалились, выглядела менее зловещей, чем озеро огня, в котором мы побывали.
Слова поэмы звенели в моем мозгу обрывками гимна навеки проклятых.
Поставив локти на стол и зажав голову меж ладоней, он напряженно всматривался в нас какое‑то время.
— Я хочу использовать цитаты из поэмы в одной вещи, которую сейчас сочиняю, — объяснил он, — и не могли бы вы подсказать мне последнюю строчку?
Лу ответила механически, так, словно бы он надавил на кнопку:
— И Смерть из нее не выход!
— Благодарю вас, — сказал он. — Вы оказали мне преогромную помощь тем, что не забыли и смогли вспомнить.
Нечто в его голосе живо тронуло мое воображение. Его глаза прожгли меня насквозь. Я задумался, так уж ли безосновательны слухи о дьявольских способностях этого человека.
Не предугадал ли он причину нашего появления в кафе? Я был абсолютно уверен, что ему все об этом известно, хотя это было и невозможно — для простого смертного.
— Странная это теория, насчет смерти, — прервал он молчание. — Мне кажется в ней что‑то есть. Было бы и в самом деле слишком просто, если бы таким легким способом можно было выбраться из всех наших бед. Лично мне всегда казалось, что ничто не бывает уничтожено до конца. Проблемы жизни в действительности составлены запутанно, с целью сбить с толку, как шахматная задача. Мы не можем по‑настоящему развязать тугой узел без помощи четвертого измерения; но мы можем и ослабить запутанные части, опустив веревку в воду — и тому подобное, — добавил он почти зловеще тягостным тоном.
Я знал, на что он намекает.
— Очень даже может статься, что, — продолжил Царь, — и загадки жизни, которые мы не сумели разгадать, все равно остаются с нами. Раньше или позже мы с ними справимся, и представляется обоснованным предположить, что проблемы жизни должно решать пока ты жив, то есть пока в нашем распоряжении есть аппарат, в котором они происходят. После смерти может открыться, что проблемы остались, однако мы теперь бессильны и не можем с ними справиться. Доводилось ли вам встречать кого‑либо, кто неразумно принимает наркотики? Допустим, что нет. Тогда, поверьте мне на слово, эти люди попадают в состояние, которое во многом похоже на смерть. И самое трагическое заключается в следующем: они начали прибегать к наркотикам, потому что жизнь той или иною своей гранью им опостылела. Ну и каков же результат? Наркотики нимало не ослабили однообразие их жизни, или чем там еще они были недовольны, однако теперь они попали в состояние очень похожее на смерть, в котором они немощны, чтобы бороться. Нет, мы должны победить жизнь, прожив ее сполна, и только тогда мы можем отправляться на свидание со смертью, сохранив лицо. Только тогда мы встретим это приключение также смело, как и все предыдущие.
Личность говорившего излучала энергию. Даже короткий контакт с его разумом успел уничтожить то течение мысли, которым были одержимы наши умы. И все же было страшно больно, когда тебя отрывают от навязчивой идеи, которая представляется тебе неизбежным заключением череды мыслей и поступков, охватывающих столь длительный отрезок времени.
Я могу представить, что испытывает человек, помилованный у подножия эшафота, будучи лишенный логического окончания своей жизни.
«Трусы умирают много раз, прежде чем умереть». И тем, кто решился, будь то по своей воле или ей вопреки, положить конец своим жизням, должно претить любое вмешательство со стороны. Ведь воля к смерти, как учит нас Шопенгауэр, свойственна всем нам в той же мере, что и воля к жизни.
Мне памятны мои окопные товарищи, боявшиеся отправки в тыл; они предпочитали пережить все сразу, без временной передышки. Жизнь перестала казаться им драгоценностью. Они привыкли смотреть смерти в лицо, и заразились страхом жизни, близнецом того самого страха перед смертью, одолевавшего их ранее. Жизнь стала для них чем‑то неведомым, неопределенным, полным ужаса.
Свирепая и горячая волна раздражения окатила меня, точно приступ лихорадки.
— К черту этого типа, — пробормотал я. — Почему он постоянно встревает?
И тут я увидел, что Лу вынула пузырек из моего жилетного кармана и вручила его Царю Лестригонов.
— По‑моему, вы правы, Бэзил, — сказала она, — но если вы отнимете у нас этот пузырек, вся ответственность ложится на вас.
— Не рассчитываете ли вы этим меня испугать? — ответил Лам с улыбкой, вставая. Он бросил пузырек на пол и умышленно раздавил его каблуком.
— Итак, — заявил Царь Лестригонов, снова садясь, — давайте перейдем к делу.
Синильные испарения клубились над столиком.
— Цианистоводородная кислота, — отметил Лам, — является превосходной добавкой, когда поступает в организм в таком разбавленном виде, однако прием ее в больших дозах — безусловное злоупотребление.
Этот человек несомненно имел склонность, именуемую женщинами «пилить», повторяя одно и тоже. Он постоянно употреблял словечко «злоупотребление», точно оно было его оружием.
Мы оба поморщились.
— Признаете ли вы меня, — продолжал Царь, — лицом ответственным за ваше вызволение из этой неприятности?
Что нам еще оставалось делать. Разумеется, это противоречило нашим желаниям. Как бы то ни было, я пробурчал что‑то вроде «благодарю покорно».
— Нечего болтать вздор, — парировал Бэзил сурово. — Это мое дело, помогать людям осуществлять их стремления. Благодарность исходит от меня. Я хочу, чтобы вам стало ясно с самого начала, что вы помогаете мне оправдывать мое собственное существование, позволяя мне делать то, что я могу, дабы распутать этот клубок. Но мои условия таковы, что вы должны честно предоставить мне шанс, исполняя то, что я говорю.
Он не стал дожидаться даже молчаливого с нашей стороны согласия.
— Ваши нервы слегка возбуждены, — продолжил Лам. — Депрессия лишь разновидность возбуждения. Она означает отклонение от привычного тонуса. А посему, когда вы покончите с вашим кофе, я тоже выпью чашечку. Мы заедем ко мне в студию и посмотрим, чем нам могут помочь кое‑какие пилюли. Кстати, где вы обитаете?
Мы рассказали, что вернулись на нашу старую квартиру на Грик‑Стрит.
— Едва ли такое соседство можно считать целительным, — заметил Бэзиль. — Мне думается, мы должны отпраздновать событие, погуляв как следует в моей студии, а завтра поутру мы подыщем вам достойные апартаменты.
Я вдруг вспомнил, что весь наш запас героина остался на Грик Стрит.
— Знаете что, Лам, — вымолвил я с запинкой. — Мне стыдно признаться, но мы в самом деле не можем без Г. Мы пытались, но лишь один раз нам это удалось, и по всей вероятности мы не сможем перенести это еще раз.
— Ничего позорного, голубчик, — отвечал наш врачеватель. — Ведь вы же не можете оказаться от пищи. Это не повод для того, чтобы прекращать. Все, о чем я прошу вас — впредь делайте это разумно.
— Так вы не отсекаете нас от него? — вмешалась Лу.
— Конечно нет, с какой стати? Принимайте сколько хотите, когда хотите и как хотите. Это не мое дело. Мое дело удалить потребность. Вы говорите, что вам удалось излечить себя, но это неправда. Вы только отрезали себя от наркотика; потребность же осталась. И как только подвернется подходящий случай возобновить, вы начнете снова. Очень может быть, что в действительности вы сами этот удобный случай и придумаете.
Это был воистину сверхъестественный человек. Скажу правду — мне было отвратительно получать удары вот так, когда их не ожидаешь. Однако Лу воспринимала все это иначе. Она была рада, что ее понимали так точно. Она аплодировала. Я был изумлен. Впервые за долгие месяцы я наблюдал, как она делает хоть какие‑то движения, не считая самых необходимых.
— Вы абсолютно правы, — сказала Лу. — Мы ничего об этом друг другу не говорили, и я не имела ни малейшего сколько‑нибудь сознательного намерения делать то, что я сделала. Тем не менее, едва очутившись в Лондоне, я направилась туда, где наверняка могла раздобыть героин. И когда я вернулась, то выяснила, что и Питер изо всех сил стремится найти человека, который раньше продавал ему кокаин. Уверяю вас, все это было непреднамеренно.
— Именно в этом вся беда, — откликнулся Лам. — Потребность водит вас за нос и препятствует реализации вашей воли. Помню, однажды, когда сам экспериментировал с наркотиками, я начинал утро с намерением воздерживаться от приема целый день, и буквально через считанные часы после принятого решения, не признавая его, подыскивал любой повод, чтобы поскорей вернуться в студию. Я разоблачил себя сразу же, едва изучил некоторые трюки моего мозга. И вот я сидел и наблюдал за самим собой, подыскивающим оправдания, чтобы начать все сначала. Когда все это происходит, попадаешь в абсолютно патологическое положение, которое наводит на вопрос: «Буду или не буду я принимать наркотик?», — и становишься доволен собой, говоря «нет» так часто, что возникает искушение вознаградить себя, сказав «да» всего лишь раз. Я обещаю вам интересное времяпрепровождение, я буду улавливать ваши мысли и изобличать все ваши маленькие уловки. Я хочу, чтобы вы научились основам великой вещи, суть которой — в умении получать удовольствие от того самого приятного на свете занятия — от самонаблюдения. Вам придется искать забавные черты в наблюдении за особенностями недомогания, которое влечет за собой воздержание. Но я не хочу, чтобы вы и в этом переусердствовали. Когда недомогание становится настолько раздражающим, что вас это уже не может забавлять, тогда настает время принять малую дозу и отметить последствия. Между прочим, я надеюсь, что вы были послушной девочкой и вели свой магический дневник.
Поразительно с какой радостью Лу подтвердила это.
— Какая‑то его часть очень подробна, — сказала она, — но как вы знаете, бывали дни и месяцы, когда я была не в силах не то что писать, но и шевелиться. Жизнь была непрерывной борьбой за возвращение в: — Лу замешкалась, подыскивая слово, и закончила вымученным смешком, — о, куда угодно.
Царь Лестригонов мрачно кивнул. Мы допили наш кофе.
— А теперь, — сказал он, — за дело, — и направился к выходу.
Я чуть задержался, оплачивая счет. В воздухе сохранялся слабый запах горького миндаля. Это напомнило мне о том, какой финал мог бы быть у этого обеда, и я содрогнулся, как в малярийном пароксизме.
Что же во мне произошло? Или я внезапно влюбился в жизнь, или мне просто открылся страх смерти?
Когда мы вышли на свежий воздух, я понял, что это был страх смерти. Лам заставил меня это почувствовать. Наркотик убил во мне все чувства. И мой порыв покончить с собою не был так уже полностью негативен, как я думал. Это было позитивное стремление к смерти, которая, как я надеялся, утолит боль. Болезненное прикосновение жизни стало невыносимым, и только влияние Царя Лестригонов укрепило меня, заставило встретить жизнь лицом к лицу и, что бы ни было впереди, одолеть ее.
Я не боялся смерти не больше, чем раньше, когда летал на фронте. Я вовсе не был против смерти, но я хотел умереть сражаясь.
Лу довольно живо беседовала с Бэзилом на крыльце ресторана, в ожидании такси. И я осознал также свою любовь к ней настолько, что готов сражаться и за ее выздоровление, осознал также и то, что я поступил как мерзавец, утащив ее с собою на дно. Теперь я понимал свою ревность к Царю Лестригонов. Его колоссальная сила, даже само его бессердечное отношение к женщинам привлекали их. Эта мужественная личность заставила меня подтянуться и вызывала на состязание, дабы преодолеть неравенство.
И я вовсе не хотел, чтобы Лу видела меня постоянно в невыгодном положении.
Мы подъехали к студии.
В ней царила бодрящая атмосфера. Теперь Лала предстала предо мною в совершенно ином свете. Если прежде она казалась мне лишь частью мебели, то сегодня вечером она была душой этого дома. Она одушевляла его, придавала смысл. Тонкое понимание между Лалой и ее повелителем отнюдь не было чем‑то сугубо личным. Она была медиумом, через которого его мысли становились доступны восприятию.
Фантастическое убранство студии являлось проекцией мыслей Бэзиля, интерпретированных умом Лалы, на предметы из осязаемого вещества. У меня возникло дивное ощущение, что не будь этой женщины, и Царь Лестригонов был бы невидимкой!
По его мнению, между двумя разными вещами не было никакой разницы, однако, созерцая эти же вещи ее глазами он был способен сделать вид, что различие все же есть.
Студия с помощью занавесей была поделена на несколько отсеков. Непрерывные танцы, пение и смех создавали нежный шум; прерываемый лишь промежутками напряженного безмолвия, которое почему‑то казалось значительнее звуков. Камин отбрасывал неверные тени на стеклянный потолок; и время от времени сквозь темные углы во внутренний дворик удалялись с нежной грацией какие‑то фигуры. Эти размытые и нечеткие силуэты выглядели необычайно нереальными.
Студию наполнял тонкий аромат благовоний. Дыма не было видно, как будто этим благоуханием был насыщен сам воздух.
Наша маленькая компания безмолвствовала. Мы получили от Царя несколько таблеток, отчасти заглушивших нервное беспокойство, начавшее охватывать нас даже после столь короткого воздержания от героина.
— Я хочу, чтобы вы еще немного продержались, — пояснил нам хозяин дома. — Воздержание больно жалит, но тем приятнее будет уступить желанию. Ведь вы, я уверен, замечали, что бесконечное увеличение доз отнюдь не гарантирует достижение эффекта.
Совершенно верно. Мы уже давно проклинали наркотик за его неспособность воспроизвести изначальные ощущения. Мы пытались превозмочь это затруднение, увеличивая количество. Но у нас возник иммунитет к его действию; мы с ужасом думали о его отсутствии, но не получали никакого удовлетворения от его наличия.
— То вещество, что я дал вам, — пояснял Лам, — ослабляет симптомы, и несколько продливает вашу способность переносить недомогание. Я хочу дать вам возможность наблюдать ваше собственное недомогание как бы со стороны. И когда вы осознаете, что можете им наслаждаться вместо того, чтобы бросаться к героину за облегчением, вот тогда вы уже сделаете большой шаг в сторону обретения контроля за сознанием.
Несколько раз за вечер Лала вмешивалась с такой живостью, что мы не могли не уделить ей внимания. Мы узнали позднее, что это было частью замысла — следить за признаками острого беспокойства. Едва они появлялись, и она своим вмешательством отвлекала нас от мрачных тем.
Я был потрясен, когда услышал в четыре часа ночи от Царя Лестригонов:
— Полагаю нам пойдет на пользу немного героина.
После этой фразы он принялся раздавать его по кругу.
Операция возымела экстраординарный эффект. Я познал суть бесконечного облегчения. Но оно было мимолетным, и должно быть заняло всего несколько мгновений, прежде чем я погрузился в сладкий сон без снов.
ГЛАВА II
ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ
Когда я проснулся, зимнее солнце было уже высоко. Оно лило свой свет на мое лицо сквозь стеклянную крышу студии. Ощущение пробуждения было само по себе откровением. Ибо минувшие месяцы я пребывал между сном и явью; просто переходя из большого забытья в меньшее. На этот раз это действительно было пробуждение.
Царь Лестригонов куда‑то вышел, зато только что возвратилась Лала — она снимала с себя шубку, когда я проснулся.
Я был укрыт одеялами. Она подошла и убрала их, сказав, что пора съездить на Грик Стрит и забрать оттуда вещи, чтобы перевезти их в новые апартаменты, которые она устроила нам этим утром.
Оказалось, что Лу уже находилась там, и снова заснула, по словам Лалы, всего за несколько минут до ее ухода.
Я не мог не испытывать неприятного чувства от того, каким образом все это было подстроено. Вероятно, я выказал это своим поведением. Впихнув меня в машину, ту самую, которую я угнал в Барли Грандж той первой ночью восторга, Лала начала подводить разговор к моему невыраженному словами чувству обиды.
Она любезно извинилась, что не предлагает мне сесть за руль. Я слишком хорошо знал, что не смог бы проехать и сотни ярдов по городу. Я отрекся от звания зрелого мужчины, и должен был покорно ехать туда, куда меня пожелают везти. Можно было счесть небольшой удачей, что я попал в сносные руки.
На Грик Стрит нас ожидал сюрприз. Как выяснилось, за пять минут до нашего прибытия туда заходил джентльмен с дамой; и они очень хотели со мной повидаться. Они сказали, что снова зайдут через полчаса. Я представить себе не мог, кто именно пожелал навестить меня на этом свете, и событие быстро исчезло из моей памяти. Мне не терпелось поскорее убраться из этих комнат с их невыразимо гнусной атмосферой. Мне не хотелось, чтобы их увидела Лала; но я обнаружил, что не в силах паковать вещи в одиночку. Запах в этом притоне был невероятно гадок.
Лу не описала и сотой части тех мрачных мерзостей, что стали нам привычными.
Вонь и в самом деле меня одолела. Сил не осталось. Я беспомощно рухнул на стул и принялся вяло озираться по сторонам в поисках героина, чтобы взбодриться.
Скорей всего со мной случилось что‑то вроде обморока; так как взявшись невесть откуда, мое лицо овеял свежий, холодный ветер. Наши вещи были уже уложены, словно по волшебству, и погружены в машину. Счет также был оплачен.
Когда я садился в кабину, хозяйка поинтересовалась, что ей делать, если эта пара появится еще раз. Я оставил ей адрес моей новой квартиры. Когда я устраивался на сиденье, прозвенели четкие, настойчивые звуки голоса Лалы.
— Вам лучше следует им сказать, что Сэр Питер далек от выздоровления. По видимому на этой неделе он будет не в состоянии кого‑либо видеть.
Я сидел, как кукла, сотрясаемый вибрацией мотора. Я был пустым сосудом; однако почувствовал, как мы выбрались из запутанной паутины улиц и автомобиль рванулся вперед, словно совершая побег из некого инфернального лабиринта.
В новой квартире я застал Лу. Она сидела в большом кресле, крепко сжимая его ручки. На ее лице читалась та же повесть, что и на моем. Мы понимали, что чудом перенесли страшную болезнь. Мне показалось жуткой несправедливостью, что вместо заботливого ухода вплоть до выздоровления, от нас потребовали проявить предельную моральную и физическую выдержку и отвагу.
Ни один из нас не мог предпринять ни малейшего усилия без помощи наркотика. Казалось логически невозможным, что мы собственными силами должны противостоять наркомании; и мы слишком хорошо знали по опыту, что достигли состояния, в котором даже недолгое опоздание при приеме дозы могло привести к полнейшему упадку сил и смерти.
— Дети, я оставлю вас на часок, чтобы дать вам время расположиться, а потом нам можно будет съездить и позавтракать в деревне, как вы считаете? Но вам, разумеется, постоянно будет нужен героин, но я вижу, что запас у вас есть, и не малый, так что беспокоиться не о чем. Вредит не употребление наркотика, а незнание того, что ты употребляешь. Поэтому я привез вам пару таблиц, расчерченных по часам; и все, чего я от вас хочу, это получить обещание ставить крестик в нужном месте после каждого приема.
Условие было достаточно легкое. Невзирая на все сказанное Царем, мы страшились принудительного лишения, которое испытали в Барли Грандж, и которое довело нас до таких крайностей.
Однако, последнее замечание Лалы рассеяло все наши мрачные опасения. Инициатива была полностью отдана в наши руки. Все, о чем нас просили, это вести запись того, что мы делали.
Я не мог понять, чем факт записи в дневник может отличаться непосредственно от самого действия.
Как раз тогда и появился Царь Лестригонов, и на полчаса отвлек нас совершенно абсурдной историей о каком‑то пустяковом приключении, которое случилось с ним в то утро. Несмотря на его бодрость и увлекательный рассказ, мои руки инстинктивно тянулись к деревянной коробочке, где я держал героин.
Я принял дозу. Царь тотчас же прервал свой рассказ.
— Продолжайте, — вяло произнес я. — Я не хотел вас прерывать.
— Это ничего, — ответил Царь. — Я только подожду, когда вы это зарегистрируете.
Лала приколола мою таблицу на стенку. Я посмотрел на часы, подошел и нацарапал крестик в нужной клеточке.
Когда я сел на место, то отметил, что Царь наблюдает за мною с улыбкой человека, которому мой поступок доставил своеобразное удовольствие. Теперь то я знаю, что его забавляла природа моего беспокойства.
Он в нескольких словах завершил свой рассказ, и сразу же в упор спросил меня, как проходит лечение.
На что я ответил, что не могу говорить даже о начале лечения, да и не вижу откуда бы ему взяться, и указал на состояние мертвой точки.
— Полноте, — сказал Лам. — Вы же не принимаете во внимание то, что говорится всякими докторами, и бывает в девяти из десяти случаев ими тут же забыто. Причем только это и спасает их от разоблачения, как назойливых невежд. Известно ли вам, что посмертное вскрытие покойников в больницах Нью‑Йорка показывает, что почти в пятидесяти процентов случаев имел место неверный диагноз? Нет, Сэр Питер, пока мы с вами теряем время, обсуждая наши неприятности, есть лишь одна вещь, которая работает на нас денно и нощно, и эта вещь — Vis medicatrix naturae [Природа — лучший врач — лат.].
Лала выразительно кивнула.
— Разве вы не заметили это в полевом госпитале? — поинтересовалась она у Лу. — Лучше всех выздоравливали те раненые, которых оставили в покое. Хирурги только старались как можно лучше исправить тот ущерб, принесенный ранением природе. Что‑либо помимо этого было уже лишним.
— Мы вернемся примерно через час, — сказал Царь, — и захватим вас на ланч в Хиндхэде. Между прочим, есть ли у вас перочинный ножик?
— Да, а что, — ответил я удивленно. — А зачем?
— В противном случае я бы одолжил вам свой. Он может вам понадобиться для очинки вашего карандаша.
Мы с Лу пустились в разговоры, как только они ушли. Нам было уже лучше в этом отношении, раз уж в нас снова пробудился интерес к самим себе. Во время отсутствия нашего друга мы прибегали к героину лишь один или два раза; и наше соперничество в деле ведения графиков сделалось чем‑то вроде маленькой семейной шутки.
Мне стало ясно, что так позабавило Царя Лестригонов в первый раз. Я четко осознал признаки раздражения от необходимости подниматься и ставить крестик. Мне никогда не случалось нарушать данное мне слово. В наблюдении за графиком было нечто увлекательное.
Поездка стала откровением. Мы словно вырвались на свежий воздух из склепа, полного мертвецов. Острый холодный ветер ударял нам в лица, почти ослепляя.
Только возле самого постоялого двора мы вспомнили, что уехали, позабыв героин. Царь, когда услышал о нашей беде, тотчас стал само сочувствие. Он сразу же предложил съездить и привезти его для нас; однако Лала выразила протест, заявив, что умирает от голода, и убеждена, что ланч восстановит наши силы не хуже героина, а Царь Лестригонов может смотаться за ним сразу после еды.
Мы согласились. Тем более свежий воздух пробудил в нас обоих острейший аппетит. Трапеза немного улучшила наше состояние, и перед ее завершением наш хозяин незаметно выскользнул из‑за стола, и через десять минут воротился с пакетиком порошка.
Мне показалось весьма необычным, что он сумел раздобыть его в столь отдаленном месте, не имея рецепта. Но Лу глядела на него с выражением восторженного лю<