На свадьбу приехали тысячи ляхов. Гостей разместили в Кремле, выгнав из хором не только дворян и купцов, но и многих бояр.
По площадям и торжищам шныряли люди Василия Шуйского, вещали:
– Сгинет Русь от немчинов. Царь-то, чу, православную веру надумал порушить. Храмы-де повелел пограбить и позакрыть, а замест их иноверческие костелы поставить. Загубит он Русь!
Народ роптал, а Дмитрий Самозванец упивался пирами да медовым месяцем. Пьяные ляхи скакали по улицам, давили москвитян, стреляли из пистолей и мушкетов, грабили прохожих, вламывались в хоромы и избы. Хвастливо орали:
– Что ваш царь?! Мы дали царя Москве! Повинуйтесь Речи Посполитой. Москва наша! Вы ж холопы и быдло!
Посадчане не сносили обид, лезли в драку, выходили на жолнеров с дубинами и топорами.
«Крик, вопль, говор неподобный! О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!» – воскликнул летописец.
Черная глухая ночь тринадцатого мая. Хоромы Шуйского.
В брусяных покоях князья, бояре, воеводы, головы и сотники псковского и новгородского войска, стянутого под Москву. Здесь же купцы и пастыри.
Подле Шуйского царица-инокиня Марфа, тайно прибывшая из Вознесенского монастыря.
Василий Иванович молвил:
– Час настал! Вся Москва готова подняться на иноверцев. Самозванец не должен боле сидеть на троне. Подлый Расстрига поругал святую веру, осквернил храмы божий и венчался с поганой полькой. Гришка Отрепьев разорил державную казну и отдал Псков и Новгород своей латынянке. Ежели и дале Расстригу терпеть, то Русь будет под пятой короля Жигмонда. Хотите ли оного?
– Не хотим, князь. Буде терпеть ляхов! Лавки пограбили, каменья и злато с икон обдирают, жен силят. Не хотим ляхов! – зашумели московские купцы.
Ратные же люди помалкивали. Верить ли князю Шуйскому? Новый-то царь милостив. Это не государь, а ляхи да немчины лиходейничают. Так царь-де повелел их, после свадьбы, в Речь Посполитую спровадить. Уйдут иноверцы, и вновь на Москве покойно станет. Шуйскому же не впервой народ мутить. Сам, чу, на престол замахнулся. А что, как Дмитрий-то Иванович истинный?
Шуйский же пощипал жидкую сивую бороденку и, словно разгадав думки служилых, добавил:
– Ведаю, ведаю, ратные, ваше молчанье. Сумленье взяло? Шуйский-де на кресте Дмитрия признал. Было оное. Но чего ради? Чтоб от злодея Бориски Годунова избавиться. Чаял, станет Самозванец защитником дедовских обычаев, а вышло наоборот. Он беглый расстрига! Да вот и матушка-царица о том изречет. Так ли, государыня?
– Так, князь! – сердито сверкнула очами Марфа. – Гришка Отрепьев ведовством и чернокнижием нарек себя сыном Ивана Васильевича. Нарек и омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей. Меня ж и сродников устрашил смертию. Ныне всему миру поведаю: не мой он сын, не царевич Дмитрий, а вор, богоотступник и еретик! Гоните злодея с престола, гоните немедля, покуда господь не покарал нас за терпение. Христу не нужна латынянская вера. Гоните сатану!
Черные глаза инокини полыхали огнем. Слова ее всколыхнули служилых. Уж тут-то без лжи, не станет же мать на сына богохульствовать. Знать, и в самом деле сидит на царстве Расстрига.
И ратные люди загалдели:
– Прогоним, матушка царица! Не быть Гришке на троне!
– Сказывай, что делать нам, князь Шуйский.
– Как токмо заслышится набат, пусть все бегут по улицам и кричат, что ляхи хотят порешить царя и думных людей. Народ кинется на ляхов, мы ж побежим во дворец и покончим с Расстригой... А теперь, братья, помолимся. Да поможет нам Христос во святом деле! – заключил Шуйский.
В ночь на семнадцатое мая 1606 года в Москву вошли три тысячи ратников и заняли все двенадцать ворот Белого города.
На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай-города. Тотчас же ударили в сполох все сорок сороков московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Отовсюду кричали:
– Литва помышляет убить царя Дмитрия Иваныча и завладеть Москвой. Бей Литву!
Москвитяне, вооружившись топорами и дубинами, ножами и рогатинами, бросились к домам польских панов.
– Бей, круши злыдней!
Бурные, гомонные потоки людей хлынули на Красную площадь. Здесь уже разъезжали на конях Василий Шуйский, Василий Голицын, Иван Куракин, Михаила Татищев с оружной челядью.
– Пора, православные! – истово молвил Василий Шуйский и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя большой золоченый крест, в правой – меч. Подъехав к Успенскому собору, Василий Иванович сошел с коня и приложился к образу Владимирской богородицы. Когда обернулся к толпе, неказистое лицо его было суровым и воинственным.
– Буде царствовать Гришке Расстриге. Во имя божие зову на злого еретика!
Гулкий тревожный набат разбудил Самозванца. Вскочив с ложа и накинув бархатный кафтан, он побежал из царицыной опочивальни к своим покоям. Встречу Петр Басманов.
– Что за звон, боярин?
– Сказывают, пожар в Белом городе, государь.
Самозванец широко зевнул и поплелся досыпать к Марине. Но вскоре раздались выкрики под окнами дворца.
– Дева Мария! Что это? – испуганно поднялась с перины царица.
Самозванец окликнул Басманова.
– Глянь, боярин!
Басманов вернулся с побелевшим лицом.
– Бунт, государь!.. Упреждал, сколь раз упреждал. Не внял моим советам, – рывком распахнул окно. – Слышь, государь!
– Смерть еретику! Смерть Вору!
Лжедмитрий судорожно глотнул воздуху и кинулся к алебардщикам.
– Стража! Никого не впускать! Защитите своего государя, и вы получите по тысяче злотых. Заприте ворота!
Но алебардщиков было слишком мало. Озверелая толпа лезла вперед, бухала из самопалов и пистолей. Немцы попятились к государевым покоям. Народ бежал по переходам и лестницам.
Петр Басманов, схватив царский палаш, побежал навстречу.
– Стойте, стойте, православные! Побойтесь бога! Не делайте зла государю. То помазанник божий!
Один из заговорщиков, пробившись через оробевшую стражу, подлетел к Басманову.
– Врешь, прихвостень! Выдавай Вора!
– Сам вор!
Басманов сверкнул палашом и разрубил заговорщику голову. Толпа ринулась к боярину. Алебардщики взбежали наверх, оставив народу Басманова. Тут подоспели Василий Голицын и Михаила Татищев. Басманов норовил усовестить бояр:
– Остановите толпу! Одумайтесь, и царь щедро наградит вас!
– Не от Расстриги награду получать! – воскликнул Михаила Татищев и пырнул Басманова длинным ногайским ножом. Боярин рухнул под ноги толпы, его поволокли вниз по лестнице и сбросили с Красного крыльца.
Самозванец, размахивая мечом, выступил вперед.
– Я вам не Борис Годунов! Прочь из дворца!
Дворянин Григорий Валуев выбил из рук Самозванца меч. Обезоруженный царь отступил в покои. Алебардщики закрыли вход, но по дверям застучали топоры. Лжедмитрий перешел с телохранителями в опочивальню и в отчаянии закричал:
– Измена во дворце! Почему вас так мало? Где остальная стража? Вашими алебардами курицы не зарубить. Где пистоли и ружья?
Дверь зашаталась под ударами топоров. Самозванец, в поисках спасения, побежал по дворцовому переходу к опочивальне царицы.
– Мятежники во дворце. Прячься, Марина!
Маленькая изящная царица с визгом вылетела из покоев. Самозванец же заперся в умывальне, но и здесь не нашел спасения: гневно орущая толпа приближалась к его последнему укрытию. Лжедмитрий ступил к открытому окну. Внизу, вдоль дворцовой стены, алели на солнце крашеные подмостки, срубленные для свадебного празднества. Поодаль, на Житном дворе и у Чертольских ворот, расхаживали караульные стрельцы.
«Выхода нет, надо прыгать. Стрельцы не оставят меня в беде», – смело подумал Самозванец и прыгнул из окна вниз. Хотел угодить на подмостки, чтоб по ним спуститься во двор, но сорвался. До земли было не менее пятнадцати сажен. Лжедмитрий, сломав ногу и разбив грудь, бездыханно распластался на земле.
Подбежали стрельцы, признав государя, отлили водой и оттащили к разрушенным хоромам Бориса Годунова.
Самозванец, придя в себя, тихо и просяще молвил:
– Вы всегда мне были верными слугами. Заступитесь и в сей горький час. Я выдам серебро за три года вперед и пожалую вас вотчинами изменников бояр. На том мое государево слово.
То была поистине царская награда. Стрельцы вскричали:
– Защитим, государь! Побьем изменников!
Служилые понесли Самозванца во дворец, где вовсю буйствовала толпа. Шуйский еще накануне выпустил из темниц лихих людей, напоил вином. Теперь они рушили и зорили государев дворец. Искали Лжедмитрия и Марину. Царица спряталась среди придворных польских фрейлин и московских боярышень. Здесь же был юный камердинер царицы Ян Осмульский. Он встал с обнаженной саблей возле закрытых дверей и храбро произнес:
– Не бойтесь, государыня. Я не позволю черни войти в ваши покои!
В двери ломились бывшие колодники. Фрейлины и боярышни испуганно сгрудились вокруг Марины. Слышался рев, угрожающие выкрики:
– Тут еретичка! Круши!
Двери зашатались. Марину бил холодный озноб. Сейчас московские варвары ворвутся в опочивальню и убьют ее. О, боже!
Марина юркнула под колокол-юбку своей гофмейстерины. Двери упали. Ян Осмульский бесстрашно кинулся на колодников, но его тотчас уложили тяжелой дубиной.
– Где царь и его латынянка? Сказывай, сучьи дети! – грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями, верзила.
– Мы не знаем, где царь. Как видите, здесь его нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мнишку, – ответила гофмейстерина.
– Врешь, стерва! Знаешь! – рявкнул все тот же детина. – А ну, робя, хватай женок!
– Хватай! – отозвалась толпа. – Ляхи наших баб не жалели. Силь латынянок!
Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Не тронули лишь старую гофмейстерину.
Мало погодя на женскую половину явились бояре...
– Буде непотребничать, ерыжники! Буде! – загремел высокий, дородный Василий Голицын.
Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу и фрейлин увели в дальние покои.
– Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! – заслышались выкрики.
Стрельцы доставили Самозванца к Красному крыльцу.
– Бей христопродавца! Бей Вора! – завопили колодники и люди Шуйского.
Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и ручными пищалями.
– Осади! То не Вор, а истинный государь. Осади!
Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа – вспять.
Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.
«Все дело спортят, неслухи!» – подумал князь и бесстрашно спустился с Красного крыльца.
– Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!
Стрельцы уперлись – в три дубины не проймешь. Народ увещевают:
– Осади! Не кинем царя-батюшку.
Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут Шуйского мыслишка-хитринка осенила, пустил ее в толпу, а та закричала:
– Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!
Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:
– Ладно, выдадим вам государя.
К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.
– Господь не захотел, чтоб подлый еретик терзал Московию. Власть твоя кончилась, Расстрига!
Григорий Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.
– Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну да и тебе, прохиндею, не царствовать.
К Самозванцу подскочил Григорий Валуев.
– Да что с ним толковать. Благословим польского свистуна!
Выстрелил в Отрепьева из пистоля.
Отрепьева и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).
На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!
Шуйский приказал:
– Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.
Многие из посадчан царя оплакивали. Шуйский аж позеленел от злости. Молвил в Боярской думе:
– Чернь о Гришке скорбит. Надо выбить из нее эту дурь. Подвергнем Расстригу торговой казни.
Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:
– То подлый вор и богохульник Гришка Отрепьев! То гнусный Самозванец!..
Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.
– Глянь, народ православный! – восседая на коне, кричал Василий Шуйский. – Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!
20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.
А вскоре пошли толки о чудесных и странных видениях: на небесах сражались по ночам огненные полчища, являлись по два месяца; неслыханные бури сносили башни, купола и кресты с церквей; у людей, лошадей и собак рождались уроды; над могилой Самозванца летали в лунные ночи ангелы...
Народ баял:
– Никак и в самом деле истинного царя убили.
– Шуйский посад обманом взял. Литва-де царя бьет, спасайте государя! А сам его ж и порешил.
– И вовсе не порешил. Немчина убили. Царь же в Речь Посполитую от изменников ускакал.
– Жив Дмитрий! Чу, грамотка от него была, по народу ходит.
Василий Шуйский огневался.
Труп Самозванца вырыли и сожгли на Котлах. Прах смешали с порохом и пальнули из пушки в сторону Речи Посполитой.
ЧАСТЬ II
ГРОЗА НАД РУСЬЮ
Глава 1
ПОРУБЕЖЬЕ
1606 год. Май.
Из березового перелеска вышел могутный косматый бродяга в лохмотьях. Пред ним пустынное яровое поле в изумрудной зелени; в неохватном лазурном поднебесье весело и звонко поет жаворонок; за полем – сельцо с покосившейся рубленой церквушкой.
Бродяга ткнулся на колени, истово, со слезами закрестился.
– Господи!.. Святая Русь!.. Дошел, господи!
Пал крыжом в зеленя, прижался грудью к земле. Отчина! Русь! Сколь же лет чаял вступить на родную землю! Сколь же снились нивы, курные избенки, серебряные хороводы берез!
Русь!
Долго лежал пластом, вдыхая будоражащие запахи нивы. Затем сел подле развесистой белоногой березки и достал из холщовой сумы ломоть хлеба, щепоть соли да кусок сушеного мяса; ел, глядел на деревянную шатровую церквушку и благостно вздыхал, утирая рукавом рубахи слезы.
От деревушки, пересекая поле, бежали к перелеску трое мужиков; бежали торопко, оглядываясь и что-то крича.
Бродяга поднялся. Мужики неслись что есть духу. Показались всадники в красных кафтанах; сверкали на солнце бердыши и сабли.
«Стрельцы!»
Бродяга попятился в заросли.
«Не успеют, черти... Ужель за рубеж? Чего там не видели?»
Стрельцы настигли мужиков подле самого перелеска.
– Попались, собаки!
Один из беглецов выхватил пистоль, бухнул выстрел; стрелец схватился за грудь и скользнул вниз; застрял желтый кожаный сапог в стремени. Двое других мужиков остервенело отбивались дубинами.
– Не убивать! Живьем, паскудников! – рявкнул стрелецкий десятник.
Беглецов связали сыромятными ремнями. Стрельцы разъярились, топтали мужиков, кричали:
– Христопродавцы! К ляхам подались!
Русоголовый мужик, харкая кровью, хрипло выдавил:
– Не к ляхам, а к царю Дмитрию, заступнику народному... Он царь истинный. Вы ж Христа забыли и боярину Шуйскому крест целовали. Но тот не от бога... Накажет вас Дмитрий.
– Пес! Переметчик! – взревел десятник. – А ну привяжи его к березе!
Десятник, набычась, тяжело ступил к крамольнику.
– К вору бежать, сволочь!
Трижды, изо всех сил, стеганул мужика кнутом. Тот дернулся, сцепил зубы. С разбитого лица капала на белую рубаху кровь.
– Противу царя воровать! Нет твово Митьки. Порешили его на Москве. То беглый расстрига Гришка Отрепьев.
Мужик поднял голову; глаза отчаянные, злые.
– Лжешь, стрелец! Жив царь. Убили не Дмитрия, а немчина. В Польше государь укрылся. Войско сбирает, чтоб Шуйского с трона скинуть.
– Замолчь, собака!
Десятник пришел в неистовство, стегал мужика до тех пор, пока не обессилел.
Белая рубаха беглеца стала красной; грудь и спина – кровавое месиво. Мужик впал в беспамятство. Десятник саблей разжал его зубы, влил в рот вина из баклажки. Беглец очухался, поднял отяжелевшие веки.
– Отрекись от Вора. Присягай Шуйскому. Забью!
Десятник сорвал с шеи мужика нательный серебряный крест, поднес к разбитым губам.
– Целуй!
Беглец харкнул в лицо служилого кровью.
– Прочь, ирод!.. Смерть приму, но Дмитрия не предам, не предам заступника... Прочь!
Стрелец взмахнул саблей. Русая голова скатилась в траву.
– Зря ты, Мефодий. Живьем велено, – проронил один из служилых.
Десятник молча вложил в ножны саблю; стрельцы сели на коней. Мефодий, заслышав внезапный стук копыт, глянул влево и оторопел: к сельцу неслась полусотня ляхов. Сверкали панцири и сабли, колыхались высокие перья на боевых шапках.
– Шляхта, братцы!
Стрельцов было мало, и они попятились к перелеску. Но тут выскочил из чащобы огромный мужичина с длинной орясиной и заорал во всю мочь:
– Сюда! Сюда, ляхи!
Поляки услышали и повернули коней. Стрельцы приняли бой. Бродяга ловко орудовал тяжелой орясиной.
Вскоре все стихло. Ляхи слезли с коней, сняли с убитых суконные кафтаны, собрали оружие.
Коренастый, с пышными рыжими усами шляхтич подошел к связанным мужикам, что-то спросил на своем языке.
Беглые непонимающе пожали плечами. К шляхтичу ступил бродяга, сказал по-польски:
– Развяжите их, панове. Эти люди присягнули царю Дмитрию.
Шляхтич резко обернулся.
– Поляк?
– Русский.
– Московит?.. Откуда наш язык знаешь?
– В полоне обучился. Вместе с поляком к веслу был прикован.
– К какому веслу, москаль?
– А то, что на галере, панове.
Шляхтич хмыкнул, покрутил ус. Лицо москаля, в черной курчавой бороде, точно вылито из бронзы.
«Из этого москаля получился бы славный рыцарь», – невольно подумалось шляхтичу.
– Как звать?
– Иван Болотников.
– Куда идешь, Иван?
– На Русь, панове.
– А эти двое?
Болотников, расспросив мужиков, ответил:
– Они из Путивля. Посадские люди не захотели целовать крест царю Василию Шуйскому. Путивляне зовут на царство сына Ивана Грозного – Дмитрия Ивановича. Гонцы посланы сказать, что вся северская земля присягает Дмитрию и готова встать под его священные знамена.
– Добже, добже, – довольно закивал шляхтич. – А сам ты, Иван, какому царю хочешь служить?
– Семь лет я не был на Руси, панове. Но много наслышан о царе Дмитрии Иваныче. Я за того государя, кой тщится о народе своем. С боярским же царем мне не по дороге.
– Добже, добже. Свою верность Дмитрию ты уже доказал. Ты спас северских послов и убил стрельца. Государь Дмитрий не забудет твоей заслуги.
Шляхтич смотрел на дюжего московита и вспоминал слова короля Сигизмунда:
– Гришка Отрепьев убит, но выискался новый самозванец. Ему нужны деньги, оружие и верные люди. Ищите их в порубежных городах и приводите к Дмитрию.
Сейчас же шляхтичи пустились в малый набег; разорив и опустошив два-три русских сельца, они тотчас вернутся на рубеж. Сигизмунд не велит пока задорить московитов, но Речь Посполитая не столь в руках короля, сколь во власти ясновельможных панов. Всему голова сейм. На сейме же, не слушая короля, паны кричат:
– На Руси междоусобица. Раздоры бояр и смуты черни ослабили Московию. Только сейчас и поживиться!
Грабили, опустошали, терзали русские окраины.
Болотников ничего об этом не ведал.
– Ты, Иван, поедешь с послами к царю Дмитрию, – распорядился шляхтич.
– Но, панове... Я иду на Русь.
– Ты вернешься в Речь Посполитую! – повысил голос шляхтич.
Глава 2
БОЛОТНИКОВ И МОЛЧАНОВ
Ехали на конях под присмотром трех десятков жолнеров[18].
Болотников и послы держались вместе, Иван посматривал на мужиков, и на душе его светлело. Свои, русские! Бородатые, дюжие, в белых домотканых рубахах, в коротких темно-синих кафтанах, перехваченных зелеными кушаками. Узнал, что одного зовут Тимофеем Шаровым, другого – Матвеем Аничкиным.
– На Руси давно не был? – спросил Болотникова Шаров.
– Давно, друже... А что на Москве? Сказывают, дела дивные. Чу, народ всюду поднялся. Так ли?
– Гудит Русь, – кивнул Тимоха.
– За те годы, что ты в неволе был, на Руси заваруха за заварухой. Вначале Борис царствовал. То злодей и народа погубитель. При нем такой был голодень, что и вспомнить страшно. Не люб Борис был народу. А тут младший сын царя Ивана Васильевича объявился. По всем городам грамоты народу слал. Тяглому-де люду волю дам, а бояр-изменщиков истреблю. На Русь с войском пришел, в землю северскую. Мужики гужом к Дмитрию повалили, а тот на Москву двинулся. Царя Бориса будто бы удар хватил, помер в одночасье. Другие же сказывали – бояре отравили. А народ возрадовался. Конец пришел ироду! Ныне царь-избавитель на трон сядет. И тот не задолил. Борис-то на Мартынов день[19] преставился, а Дмитрия на Москве в июле встречали.
– Признали? Шуйский-то, когда в Углич ездил, сказывал, что царевич в падучей от ножа зарезался.
– Враки! Шуйский завсегда душой кривит. Годуна он побоялся, вот и навел поклеп на царевича. Сгиб в Угличе попов сын, а не Дмитрий. А как истинный-то царь на Москву пришел, Василий Шуйский одним из первых его признал. На Лобном крест целовал.
– Да што Шуйский, – вступил в разговор Матвей Аничкин. – Сама мать, инокиня Марья Нагая, сына признала.
– Ишь ты, – крутнул головой Болотников. – А как царь к народу? Дали послабленье?
– Еще как дал! – загорелся Тимоха. – Безвинный люд, что от бояр и помещиков пострадал, повелел из темниц вызволить. Всем тяглым великую льготу дал. Заповедные лета отменил. Мужикам и холопам Юрьев день вернул.
– Да неужто? – подивился Болотников.
– Вот те крест! Борис Годунов татарам Украйну кинул, а Дмитрий Иванович на десять лет севрюков от податей и налогов освободил. Живите, говорит, вольно и без тягла. Бывало ли допреж такое?
– Не бывало, други. Цари на милость скупы. Ай да Дмитрий Иваныч!
– За такого не грех и смерть принять, – продолжал Тимоха. – Зрел, как наш сопутник за Дмитрия стоял? Вот так весь народ готов Красному Солнышку[20] послужить.
– А с дворянами что?
– Дворяне к севрюкам Годуновым присланы. Согнали их с наших земель да многих поубивали. Хватит ярма! Зажили по старине. Не стало ни бар, ни посадского строения, ни царской десятины. Вот он каков, истинный-то царь!
– Видели государя?
– А то как же. С Тимохой в его войске служили. От Кром до Москвы с царем шли. Прост Дмитрий Иваныч, всяк к нему мог прийти. Всех примал. Мужиков не обижал. Когда шел с войском по селам, крестьян не зорил. Тех, говорит, кто мужика пограбит аль насильство какое учинит, повелю казнить. Брал же то, что ему по доброй воле приносили. Тут его и вовсе возлюбили. Тыщами к избавителю шли. И на Москве Дмитрий народа не чурался. По средам и субботам челобитные на Красном крыльце принимал. Да не через дьяков, а в свои руки. Ни при одном государе так не было. Не чванился Дмитрий Иваныч. Часто в приказы наведывался. Дьякам и подьячим указал вершить дела без поминок и посулов[21]. Мздоимцев повелел кнутом бить. Приделистый царь! Провор великий. На ратных ученьях сам из пушек палили. Да так ловко, что знатным пушкарям лишь в пору.
– Славный царь, – не переставал изумляться Болотников.
– Народу – славен, боярам же – поперек горла, – нахмурился Аничкин. – Недолго Красное Солнышко поцарствовал.
– А что Шуйский?
– То не царь, – отмахнулся Аничкин. – Никто его не избирал. Шуйского бояре да купчишки выкликнули. Без Земского собора, без совета волостей и городов. Не токмо мужики, но дворяне на Шубника крепко осерчали. Служилые северских городов в один голос заявили: «Не хотим боярского ставленника, не будем ему крест целовать!»
– Да что служилые, – оборвал Матвея Шаров. – Вся Украйна в движение пришла.
Болотников слушал, и на душе его становилось все веселей и отрадней. Народ всколыхнулся! Не хочет тяглый люд жить в боярском хомуте. Вот то и добро. Давно пора.
Речь Посполитая. Сандомирский замок Юрия Мнишка.
В одном из дальних покоев расхаживает по комнате Михаил Молчанов. Смуглолиц: «нос немного покляп», чернокудр; коротко подстриженная бородка, черные усы, черные лохматые брови, небольшие бегающие карие глаза.
Далеко за полночь, но Молчанову не до сна. Днем получил от воеводы Георгия Шаховского грамоты. Воевода звал к себе в Путивль, и не просто звал, а слезно умолял сказаться сыном царя Ивана Васильевича. «На Руси смута. Явись Дмитрием Ивановичем – и престол в твоих руках...»
Явись! Легко сказать. Гришку-самозванца саблями изрубили. Назваться сыном Грозного просто, да вот как голову уберечь?.. Ну приду, ну явлюсь в Москву и сяду на царство. А дале? Крутись меж шляхтой и боярами. Те и другие – волки, попробуй угоди.
Нет, шапку Мономаха надевать не стоит. С боярами шутки плохи, враз башку свернут. Лучше тихо да мирно сидеть в Речи Посполитой. На самозванство же пусть другого шляхта подыскивает. Но и в тени оставаться нельзя. Князь Шаховской не дурак, перемены чует. Василий Шуйский, хоть и хитер да пронырлив, но царство его шаткое. На Руси брожение, гиль. Многие города от Шуйского отложились. Не признает нового царя и Григорий Шаховской. Человек он гордый и тщеславный, помышляет о высшем боярском чине. Но с московской знатью у князя нелады. Василий Шуйский его из Белокаменной к севрюкам сослал, вот и точит зубы Григорий Петрович на Шубника. И не только он: вся Украйна готова выступить супротив Шуйского. Позарез нужен новый Дмитрий. Недели не проходит, чтобы Шаховской не прислал грамотки. Зовет, зовет неустанно! Путивльский воевода ищет человека, который повел бы за собой чернь. И такой, кажись, нашелся.
Неделю назад к Молчанову пришел один из ближних его челядинцев и молвил:
– Ляхи захватили на рубеже Ивашку Болотникова.
– Кто такой?
– Лицо известное, – хмыкнул челядинец. – Когда-то на Волге шибко разбойничал. Бояре и купцы до сих пор его недобрым словом поминают.
– Тот самый Ивашка, что торговые караваны зорил? – заинтересованно глянул на челядинца Молчанов.
– Тот. Большими ватагами коноводил.
В тот же день Молчанов позвал к себе донцов и запорожцев, нашедших приют у сандомирского воеводы, и дотошно расспросил их о Болотникове. Казаки в один голос заявили:
– Иван Болотников и Дону и Волге ведом. После Ермака не было славней атамана. Лихо он с погаными бился, лихо и бояр громил. Слюбен он и казаку, и мужику.
Молчанов еще более заинтересовался и пригласил к себе бывшего донского атамана. С удивлением узнал, что Болотников, после турецкого рабства, побывал в Венеции и Германии, Чехии и Венгрии, прошел из конца в конец Польшу. Хорошо знает Болотников не только польский, но и немецкий, итальянский языки. Все это изумляло.
– Ничего диковинного, Михайла Андреич, – посмеиваясь, отвечал Болотников. – Вначале-то меня вкупе с немцем к веслу приковали, через два года – к поляку. А затем в Венецию угодил.
Был Болотников богатырски сложен, разговаривал неторопливо и веско, и за каждым его словом, за каждым движением чувствовалась уверенность и недюжинная сила.
«За таким и впрямь народ пойдет», – невольно думалось Молчанову. Однако не все нравилось в Болотникове: тот открыто хулил не только бояр, но и дворян.
– Ни мужику, ни посадскому бояре и помещики не надобны. Народ вольно хочет жить, без кнута и оков.
– Но как же без дворян? – норовил осадить Болотникова Молчанов. – На дворянском ополчении войско держится. Каково Руси, коль ворог нагрянет?
– А пусть дворяне не землей, а царским жалованьем кормятся.
– Но где ж царю казны набраться, коль дворяне без поместий останутся?
– Казна не оскудеет. Коль мужика хозяином на земле сделать, будет у него и достаток. А с достатка – царю налог. Будет и воля, и войско, и держава крепкая.
«Мудрен казак, – раздумывал после разговоров с Болотниковым Михайла. – Знать, скитания-то его многому научили. Но не слишком ли опасно такого на Русь отпускать? Поукладистей бы кого Шаховскому... Но рохле рати не водить. Пусть уж едет в Путивль, а там как бог укажет».
На другой день Молчанов вновь позвал к себе Болотникова.
– Ты, поди, уж наслышан о спасшемся Дмитрии.
– Наслышан, Михайла Андреич.
Молчанов с минуту помолчал, а затем ступил вплотную к Болотникову и тихо, но со значением вымолвил:
– Был я намедни у царя Дмитрия Иваныча... О тебе сказывал. Царю нужны ратные люди. Указал государь назначить тебя Большим воеводой.