Болотников упреждал:
– Будьте усторожливы. Трубецкой повсюду заставы выставил, проскочить их мудрено. А коль проскочите, зри в оба. Все примечайте: где и как войско встало, велика ли рать, где воеводский стяг и конная дружина. Особо о наряде изведайте. Много ли пушек и зелья к Кромам прибыло и где оные пушки расставлены. Считайте, смекайте и врагу не попадайтесь.
– Добро бы языка взять, – молвил Юшка Беззубцев.
Но языка схватить пока не удавалось: Трубецкой оградил стан крупными конными разъездами. Лазутчики доносили скупо.
Болотников тревожился:
– Мало, мало ведаем о вражьем войске. Надо проникнуть в самый стан. Пошлю, пожалуй, целую сотню.
– Сотню? – озадаченно глянули на воеводу военачальники.
– Сотню, други, – твердо молвил Иван Исаевич. – Но о том надо крепко покумекать.
Глава 11
ЛАЗУТЧИКИ
По московской дороге на Кромы тащились мужики.
Верст за пять от города наткнулись на конную стрелецкую сотню. Мужиков взяли в кольцо.
– Кто, куда и почему оружно? – строго вопросил чернявый, с рябинами на лице, сотник.
Из толпы мужиков выступил Афоня Шмоток, поклонился низехонько.
– Бежим мы от вора Ивашки Болотникова. Тот всю нашу волость разорил и пограбил. Супостат и святотатец Ивашка. Велит Расстриге крест целовать да на законного царя-батюшку Василья Иваныча войной идти. А кто оного не захочет, тому смерть лютая. Сколь добрых людей истребил, изувер окаянный! Не хотим под вором сидеть! Прослышали мы, что под Кромы царево войско на Расстригу прибыло, и решили всем миром послужить государю Василию!
Сотник крякнул, огладил широкой ладонью черную, в кольцах, бороду, голос смягчил:
– Из какой волости, православные?
– Из Севской, батюшка, из Севской, – загалдели мужики. – Уж так намаялись, мочи нет. Ивашка до последнего ошметка сусеки вымел, лиходей!
– Из Севской, сказываете? – переспросил служилый и повернулся к стрельцам. – Кажись, Митька Рыжан из Севской волости. Так ли, Митька?
– Так, батюшка Артемий Иваныч, – кивнул сотнику бровастый и широкоскулый стрелец с рыжей бородой.
– Вот и добро, – вновь крякнул сотник. – А не скажите ли, православные, чьих вы помещиков будете?
– Ране мы помещиков не ведали, – отвечали мужики. – Жили общиной. Опосля ж мирскую землю дворянам пожаловали. Стали мы за господами жить. Несли оброк Ивану Пырьеву, Демьяну Кислицыну, Григорию Ошане.
Мужики называли господ, а Митька Рыжан чутко ловил ухом.
– Слыхивал, – молвил он. – Ошаню в обличье зрел. Бывал у него на Пасху.
– Ну коли так, проводи их, Митька.
Стрельцы, оставив мужиков, поехали дозирать окрест, а Митька направился с крестьянами в стан.
Князь Трубецкой, на диво, принял мужиков радушно. Весть о «севских крестьянах» встретил с превеликой радостью.
– Мужики из-под Вора бегут! И какие мужики? Севрюки, что своевольством известны. Знать, крепко насолили им путивльские крамольники. То нам на руку. Отпишем грамоту царю, в города и уезды гонцов пошлем. Пусть вся Русь ведает о расправах Болотникова.
Всех новоприбылых «ратников» направили к «даточным» людям, разместившимся на берегу Недны у перелеска.
– Ставьте себе шалаши – и за работу, – сказал мужикам сотский.
– А что за работа, батюшка? – спросил Семейка.
– Всяка: мосты рубить, перелазы ставить, землю копать, телеги чинить. Рассиживать некогда.
– Дело свычное, управимся, – сказал Семейка и прикрикнул на мужиков: – Лодыря не гонять, на службу пришли!
Пятый день лазутчики Болотникова в рати Трубецкого. Сведали многое, но Семейка недоволен. Ночью, лежа обок с Афоней, шептал:
– Иван Исаевич особливо о пушкарях наказывал. Мы ж о наряде ничего не знаем. И не проберешься.
– Заставами окружили, куды уж пробраться, – вздохнул Афоня.
На другой день чинили подводы; подновляли новыми тесинами телеги, стругали оглобли, мазали дегтем колеса.
Подъехал молодой пушкарь, хохотнул:
– Проворь, проворь, лапотники!.. Много ли дегтю?
– А те какова рожна? – вопросил Афоня.
– Пушкарскому обозу снадобилось. Велел Кузьма Андреич оставить три бочонка. Ужо приедет.
Афоня вдруг широко осклабился.
– Обличье твое прытко знакомо. Не Петруха ли Зайцев?
– Обознался, отец. Отроду Еремой Бобком величали.
– И впрямь обмишулился. У того глаза навыкате да и нос огурцом. Ты ж вон какой молодец. Девки тя, поди, любят.
– Не жалуюсь, – ухмыльнулся детина. – Ну будь здоров, отец. Недосуг.
Пушкарь уехал, а Шмоток раздумчиво скребанул перстом куцую бороденку.
– Еремей Бобок... Не забыть бы, прости осподи.
– Пошто тебе? – спросил Назарьев.
– Сгодится, Семеюшка... Сгодится, – все так же раздумчиво проронил Афоня.
– А ну тебя! – махнул рукой Назарьев. – Колеса мажь.
Но Афоне не работалось; вскоре подсел к Семейке и поведал о своей задумке. Назарьев отозвался не вдруг.
– Да ты не сумлевайся, Семеюшка. На сей раз выгорит.
– Кабы чего Кузьма не заподозрил. Хитрющий!
– Не заподозрит. Да и мешкать нам боле неколи. Поеду. Отпущай, Семеюшка.
И Назарьев отпустил: другого случая могло и не подвернуться. Подняли на подводу три бочонка дегтя, впрягли кобылу, и Афоня поехал. Дорогой поторапливал каурку да напевал песню.
Большак петлял вытоптанным ржаным полем; мимо сновали пешие и конные ополченцы. Влево от большака поднимался угор. На нем-то и разместился пушкарский наряд.
«Экое поглядное местечко выбрал Кузьма!» – подумал Афоня, сворачивая к угору. Но не проехал и десяти саженей, как натолкнулся на стрельцов.
– Стой!
– Здорово, соколики. Дай бог вам здоровья, – снимая войлочный колпачишко, приветствовал служилых Афоня.
Полдень, жара несусветная. Стрельцы потные, разморенные.
– Далече ли?
– К пушкарскому голове, соколики. Дегтю повелел Кузьма Андреич привезти. Наезжал от него пушкарь Еремей Бобок. Велел доставить немешкотно. Чать, Бобка-то видели?
– Видели, – лениво протянул десятник. – Проезжай.
Афоня поднялся на угор. Здесь было людно: большой войсковой наряд! Пушкари, затинщики, пищальники, кузнецы, лафетных дел мастера, плотники, работные люди. Одни чистили медные жерла орудий и драили потемневшие от дыма и копоти стволы, другие подновляли, крепя скобами, деревянные станины, третьи обтягивали пушки железными кольцами, четвертые готовили фитили и обкладывали бочонки с зельем мокрой шерстью и рогожами...
Афоня ехал неторопко и зорко поглядывал по сторонам. Считал наряд.
«Осподи, не сбиться бы. Изрядно же у головы пушек... Шешнадцать, осьмнадцать... Эти на большак поставлены... Еще пять. В лощину нацелены... А вот и зелейный погреб. Бочонки выкатывают... А там что? Подводы с ядрами. Батюшки, да сколь же их!»
Афоня аж взопрел. Остановил кобылу возле крайней подводы; на кулях с овсом сидел возница; в годах, в сермяжном кафтане, пеньковых чунях.
– Здрав будь, православный. Не укажешь ли, где пушкарского голову сыскать?
– А те пошто?
– Деготь везу... Где хоть шатер-то ево?
– Шатра нетути.
– Как нетути?
– Да так, – хмыкнул возница. – Кузьма Андреич подле пушек ночует. Рогожку подстелит – и храпака. Да кабы вволю спал. Чуть зорька, а он уж на ногах. И пушкарей и работных замаял.
– Непоседа?
– Непоседа. Экова тормоху с веку не видывал.
– А не ведаешь ли ты пушкаря Ерему Бобка?
– Не ведаю, милок. Много их тут. Ступай к зеленой яме да спознай.
– Пойду, пожалуй. Кобылу покеда тут оставлю. Тебя как звать-то?
– Епишкой.
Шмоток не спеша обошел весь угор. «Искал Бобка», но тот сам на него натолкнулся.
– А ты чего здесь вертишься?
– Слава те, осподи! – Обрадовался Афоня. – Тебя, детинушка, ищу.
– Да пошто?
– Как пошто? Сам же сказывал про деготь, вот я и привез.
– Так у нас же свои обозные, дурень, – рассмеялся Ерема.
Встречу шел стрелецкий пятидесятник в цветном кафтане; без шапки, узколобый, лысый. Глянул на Афоню, остановился: глянул зорче, вприщур.
– Никак луганский мужичок?.. Здорово, здорово, крамольничек.
– Окстись, батюшка, – захлопал глазами Афоня. – Николи в крамольниках не ходил.
– Николи? – багровея, рыкнул пятидесятник и ухватил Шмотка за ворот кафтана. – А не ты ль с луганскими бунтовщиками стрельцов загубил? Не ты ль брата мово живота лишил?
Выхватил саблю.
– В куски посеку, собака!
Глава 12
СУД ПРАВЕДНЫЙ
Из Раздор прибыл Терентий Рязанец.
Иван Исаевич крепко обнял пушкаря.
– Рад тебя видеть в здравии, Терентий Авдеич. Крепок! А ведь, поди, шестой десяток повалил.
– Не жалуюсь, Иван Исаевич, – крякнул в темно-русую бороду Рязанец. Был он приземист и широк в плечах. – Выходит, надобен тебе, воевода?
– Надобен, еще как надобен, Терентий Авдеич! Камень с души снял. Отдохни – и к пушкам.
– На том свете отдохнем. Показывай наряд, Иван Исаевич.
В тот же день Рязанец с головой влез в пушкарские дела. Ходил с Болотниковым, недовольно высказывал.
– Запустили наряд, Иван Исаевич. Пушкари пороху не нюхали да и орудий не знают. Осадную пушку от полевой отличить не могут. Аль то дело?
– Учи, поясняй, Терентий Авдеич.
Рязанец собрал всех пушкарей; водил от орудия к орудию, рассказывал:
– То пушка, названьем «Инрог». Весу в ней четыреста пудов. Отлита на Москве знатным мастером Андреем Чоховым. Волока при ней в две сотни пудов да стан с колесами столь же. Ядра отлиты по пуду. Сией пушкой крепости осаждать. Бьет изрядно, бывает, одним ядром башню сносит... А вот пушка «Пасынок», весом в триста пудов, с двумя станами, осадная...
Пушек и пищалей было немало; оказались в наряде пушки и для прицельной стрельбы, и верховые мортиры для навесного боя, и дробовые тюфяки для стрельбы картечью, и гауфницы, палившие каменными ядрами; пищали – полковые, полуторные, вестовые, семипядные и девятипядные; пищали затинные дробовые, пищали затинные скорострельные... Довольно оказалось в наряде и ядер: каменных, железных, чугунных, свинцовых, начиненных картечью.
Рязанец облазил каждую колесницу и станину, проверил лотки, катки и повозки, осмотрел ямчугу и порох, подъемные снасти и кузнечный инструмент; колюче глянул на пушкарского военачальника Дёму Евсеева.
– Негоже, браток. Запустил наряд. Как же врага станем бить? Лошадей и тех не перековал. Срам!
– А мне и невдомек, Терентий Авдеич, – простодушно признался Дема. – Знатных-то пушкарей не оказалось, вот меня к наряду и приставили.
Вечером Рязанец явился к Болотникову; поведал о пушкарских нуждах и спросил:
– Сколь дён мне даешь, Иван Исаевич?
– Придется подналечь, Терентий Авдеич. Добро, коль в пять ден управишься.
– Тяжеленько будет, Иван Исаевич. Аль выступать скоро?
– Скоро, друже. Надобно Кромы выручать. Поспешай.
Болотников нетерпеливо ждал лазутчиков, но те как в воду канули.
«Ужель князь Трубецкой мой умысел разгадал? Ужель сгибли повстанцы?» – тревожился Иван Исаевич.
Полковые воеводы начали поторапливать:
– Не пора ли, Иван Исаевич?
– Сенозарник на исходе, а нам еще на Москву идти.
– Зимой воевать худо.
Болотников неизменно отвечал:
– Вслепую на Трубецкого не пойду. Довольно с нас единой оплошки. Надо ждать, ждать, други. Отправлю новых лазутчиков.
Посылал лазутчиков малыми группами, в пять-шесть человек, но проскочить стрелецкие разъезды и взять языка не удавалось.
Полковые начальники еще более насели.
– Не томи рать, воевода. Пора!
На стороне Болотникова оказался один лишь Юшка Беззубцев.
– У Трубецкого и рать велика, и наряд крепок. А как войско стоит – не ведаем.
Всех больше недовольствовал Федор Берсень. С досадой передразнил Юшку:
– «И рать велика и наряд крепок». Не лишку ли осторожен? Дали раз по шапке, так в кустах сидеть? Да казакам без дела сидеть тошнехонько. В поход, воевода!
– Подождем! – сурово и непреклонно говорил Болотников.
В рать вливались все новые и новые силы. Прослышав о грамотах царя Дмитрия и «листах» Болотникова, в войско прибыли повольники с Дона и Волги, Хопра и Медведицы, Северного Донца и Маныча...
«Крепко же народ вознегодовал на бояр. Славная рать копится, – радовался Болотников. – Поглядел бы царь Дмитрий на свое воинство. Не довольно ли ему в Речи Посполитой сидеть? Не пора ли на Русь возвращаться?»
Намедни получил от Молчанова грамоту. Михаила отписывал: царь Дмитрий Иванович ждет от своего Большого воеводы решительных действий, повелевает немешкотно идти на Москву. Всем неймется: царю, Молчанову, Шаховскому, ратные воеводы одолели. Но сердце подсказывало: не торопись, спознай врага и вдарь наверняка. Не торопись, воевода!
Сновал по дружине. Как-то, поустав от хлопот, привалился на лугу к стожку сена; по другую сторону заслышал разговор ратников:
– Сенца-то, почитай, на весь обоз запасли. Добро, мужики не скареды, не пожалели покоса. И ить мирской луг подчистую скосили.
– Не скареды, – поддакнул другой. – И сенцом, и хлебушком снабдили. Последки, грят, отдадим, лишь бы Дмитрия Иваныча на престол утвердить.
– Добро бы так. Чать, помните, как Дмитрий Иваныч о народе пекся?
– Токмо и вздохнули при Дмитрии.
– Крепко вздохнули. Царску десятину не велел пахать, Юрьев день мужикам вернул. Праведный царь!
– Праведный! То-то вся северская земля за Дмитрия встала[40].
– А я, братцы, иное слышал. Чу, царь Дмитрий от православной веры отшатнулся.
– Брехня!
– Беглый поп московский сказывал. В Белокаменной его сана лишили, так он в Путивль утек. Ныне же в рати батюшкой. Сказывал, что-де государь Дмитрий Иваныч на Москве в храмы не ходил, а все с латынянами якшался. Де, настоль онемечился, что даже в царицы еретичку взял. Не грех ли то, православные?
– Врешь, Кирейка. Не возводи хулу на царя Дмитрия.
Иван Исаевич вышел из-за стога.
– Кто из вас Кирейка? – строго спросил он.
– Я, отец-воевода, – смирнехонько ответил неказистый, остролицый мужичонка с быстрыми бегающими глазами.
– Так, сказываешь, царь Дмитрий Иваныч христову веру предал?
– Я о том не сказывал, не сказывал, отец-воевода, – заюлил Кирейка. – То поп Евстафий изрекал.
– Что за поп? Что за блудная овца появилась в моей рати? Где он?
– В Передовом полку, отец-воевода, – продолжая низехонько кланяться, отвечал ратник.
– Добро бы глянуть на оного попа.
Отцу Евстафию учинили сыск. Иван Исаевич поручил расспросить попа вернувшемуся из северских городов Матвею Аничкину.
– Чую, неспроста рать мутит. Пытай накрепко.
Матвей принялся за дело с усердием. Через два дня доложил:
– Евстафий сказался попом с Никольского прихода. Де, пять лет на Фроловке Белого города службу правил. Я ж московитян сыскал. Не знают такого батюшку. В Никольском храме отец Федор в попах ходил.
– Что мыслишь о том, Матвей?
– Мнится мне, лазутчик. Никак из Москвы Василием Шуйским заслан. Поп еще в Путивле царя Дмитрия хулил.
– А Кирейка?
– Кирейка пришел вместе с Евстафием.
Лицо Болотникова ожесточилось. Козни Шубника! Боярский царь ушами не хлопает. Норовит подорвать народное войско изнутри, лишить его веры в царя Дмитрия.
Жестко молвил:
– Обоих пытать огнем. Змеиные души вытряхнуть!
И «поп», и Кирейка пыток не вынесли. Не только во всем повинились, но и выдали имена других лазутчиков. Их оказалось пять человек, мутивших повольников во всех полках.
Вершил суд сам Болотников.
– Зрите, други, на этих христопродавцев. Засланы они в дружину самозванным царем Шубником. То боярские лизоблюды и прихвостни. Проникли они в рать, дабы на истинного государя Дмитрия Иваныча хулу возвести. Государь-де Дмитрий вор и богоотступник, еретик и народный притеснитель. А так ли оное, други?
Дружина гневно отозвалась:
– Врут, злыдни!
– Царь Дмитрий к народу милостив!
– Не Дмитрий Иваныч, а Васька Шуйский народа погубитель!
– Покарать изменников!
Иван Исаевич поднял руку.
– У Шубника в судьях – бояре да дьяки. Мы ж будем судить всенародно, и суд наш самый праведный. Что укажете изменникам?
– Казнить, воевода!
Лазутчиков повесили на осинах.
Глава 13
АФОНЯ
– Погодь, Силантий, не горячись, – прикрывая Афоню, молвил Ерема.
– Зарублю! – продолжал яриться пятидесятник, отталкивая молодого пушкаря.
– Да уймись же, Силантий! Ужель экий сверчок стрельцов посек?
– Не один он был, а с луганскими мужиками. Те ж давно на стрельцов крысились, сволочи!
– И все ж уймись. Сведем мужичка к голове да спытаем. Уймись, Силантий.
Пятидесятник двинул кулаком Афоню по лицу и вложил в ножны саблю.
– Айда к Смолянинову.
Но Кузьмы Андреевича все еще не было: не вернулся от воеводы Трубецкого. Пятидесятник, свирепо зыркая на Афоню, сказал Ереме:
– Недосуг ждать, в караул пора. Стереги оного пса накрепко, вечор приду.
Силантий, еще раз огрев Шмотка кулаком, отбыл к сторожевой заставе. Афоня, утирая рукавом разбитые губы, молвил:
– Бес попутал служилого. Да ить мне и мухи не убить. А тут на-ка... Не верь ему, Еремушка, не за того меня стрельче принял.
– Верь не верь, но сыск тебе будет. Так что крепись, мужичок... Куды ж мне тебя девать?
Ерема кислым взглядом окинул тщедушную фигуру Шмотка.
– Хлипок ты. Где уж те под кнутом стоять. Кат у нас дюж, подковы гнет. Стеганет разок – и ко господу.
Пушкарь задумчиво постоял столбом, а затем потянул Афоню к зелейному погребу.
– В яме покуда посидишь. Там бочки да кади с зельем. Да, мотри, в кадь не заберись. Увезут замест пороха к наряду.
Подошли к погребу; подле стояли четверо стрельцов с бердышами. Ерема кивнул на Афоню.
– Темниц у нас нет, так пусть здесь посидит.
– Аль провинился в чем? – спросили стрельцы.
– А бог его ведает. Голова прибудет – расспросит.
Служилые подтолкнули Афоню к ступеням, хохотнули:
– Лезь вниз, лапотник, поохладись.
Зелейный погреб был довольно высок и просторен. Шмоток присел на нижнюю ступеньку, осмотрелся. Видны лишь первые ряды бочек, остальные потонули в темноте. Вдоль бочек, кадей и ядер – широкий проход; по бокам – дощатые настилы и сходни.
Афоня тяжело вздохнул. Живым теперь не выбраться, сказнят царевы люди неразумную головушку. Сам виноват: заболтался лишку. Надо было деготь у обоза свалить – и вспять. Нет, по наряду побрел, Ерему искать. А пошто? И без того все выглядел. И откуда этот пятидесятник свалился? В Луганях его не было. Там каждого стрельца в рожу знали. Ни один не ушел, всех порешили. Было два десятка и на погост сволокли два десятка. Откуда же? Диву дивился.
А было так.
Пятидесятник Силантий наведался в Лугани поздней ночью. Прибыл с грамоткой от князя Михаилы Нагого. Сказал брату:
– Повелел воевода стрельцов в свою рать отозвать. То по цареву указу. Так что поутру в поход снаряжайся.
– А как же село? – спросил Терентий. – Мужики тут своевольные. Того гляди за топоры возьмутся.
– Ныне, братец, всюду гиль. Цареву же войску подкрепленье надобно.
Судачили, тянули вино да бражку, а в полночь за избой шум заслышали.
– Знать, чего-то стряслось, – поднялся из-за стола Терентий и вышел во двор.
Силантий глянул в оконце. Огни факелов, крики.
– Попался, Тереха! Бей его, мужики!
«Бунт! – всполошился Силантий. Стало страшно: на дворе было людно. Попробуй сунься! Но и в избе торчать не резон: вот-вот мужики нагрянут.
Шагнул в сени, из них поднялся на чердак. Спотыкаясь о кади, кузова и рухлядь, пролез к чердачному оконцу.
Пламя факелов вырывало из тьмы бородатые мужичьи лица. Больше всех гомонил низенький, юркий мужичонка с куцей бородкой. Кричал, наседая с рогатиной на Терентия.
– То самый изверг, крещеные! Пуще всех батогами потчевал. Егоршу насмерть засек. Бей душегуба!
Мужики приперли Терентия рогатинами к амбару. Один из страдников выхватил саблю.
– Получай, дьявол!
Мужики, расправившись со стрельцом, покинули двор. Силантий же тихонько спустился вниз и огородами, мимо бань, прокрался к лесу...
Афоня ужом скользил по темному проходу; тихонько выстукивал кади и бочки.
«Полнехонька... И эта полнехонька».
Одна из бочек оказалась полупустой, крышка сдвинута. Шмоток запустил руку. Ямчуга. Опрокинул бочку в проход.
«Поди не приметят. В зелейник с огнем не ходят», – подумал Афоня и сторожко покатил бочку к выходу. Затем принес крышку; в крышку вбита малая железная скоба.
Прислушался. Наверху скучно, лениво переговаривались стрельцы! Жарынь! Смены ждут не дождутся.
Вскоре послышался скрип колес.
«Возницы едут... Ну, осподи, благослови!»
Афоня перекрестился и сиганул в бочку; прикрылся крышкой, ухватился обеими руками за скобу.
Обозные люди спустились вниз, кинули на ступеньки настилы.
– И когда экое мытарство кончится, – проворчал один из возниц.
– Э-ва, милок. Война токмо зачалась, ишо и не так пригорбит, – молвил другой.
«Епишка! – признал Афоня. – Перву бочку покатили, потом и за мою примутся. Помоги, смилостивись, мать-Богородица! Избавь от темницы вражьей!»
Мужики ступили к бочке, покатили. Шмоток что есть сил ухватился за скобу.
– Эта полегче, – произнес незнакомый возница.
Бочку по настилу закатили на подводу. Возницы вновь сошли в погреб.
Загрузив подводу, Епишка взгромоздился на переднюю бочку, хлестнул кобылу вожжами.
– Тяни, милушка. Ну-у, пошла!
Кобыла натужно всхрапнула и потянула за собой телегу.
«Мать-Богородица, теперь лишь бы с угора свалиться да стрелецкую заставу миновать. Помоги, осподи!» – продолжал горячо молиться Афоня.
В бочке темно и душно; Шмоток взопрел, дышал тяжело и часто.
«Эдак долго не протяну... Лошадка бегом пошла. Знать, с угора потряслась, слава те осподи... Съехала... Голова раскалывается. Задыхаюсь, осподи. Мочи нет!»
Надавил на скобу. Крышка ни с места.
«Заклинило, царица небесна! Пропаду, сгину!»
Двинул о крышку головой. Ни с места!
Епишка же недоуменно глянул себе под ноги, свесившиеся с бочки. Дорога гладкая, накатанная, бежит телега без тряски, а тут будто из бочки по крышке дубиной ухнули... Да вот и сызнова! Грохот из бочки. Уж не дьявол ли там?!
Епишка часто закрестился и соскочил с подводы. В бочке вновь что-то бухнуло; крышка скатилась под телегу.
– Так и есть – сила нечистая! Да вон и башка показалась. Сатана в бочке!
– Карау-у-ул! – завопил возница и опрометью пустился от телеги.
Афоня, стоя в бочке на коленях, завертел кудлатой головой. Никого не было, один лишь возница, крича и суматошно махая руками, во всю прыть несся к перелеску.
Афоня захихикал, крикнул вослед:
– Портки потеряешь, оглашенный!.. Стой!
Но Епишку и стрелой не догонишь, за версту умчал. Афоня, посмеиваясь, выбрался из бочки. Угор далеко позади, до реки же с «даточными» рукой подать.
Глава 14
НА КРОМЫ!
Болотников дотошно расспрашивал Афоню о вражьем войске. Приказал принести перо и черниленку. Перенося сведения на бумажный лист, поминутно спрашивал:
– Так ли южный подступ к врагу выглядит?.. Тут ли лесок с болотцем?.. Не далече ли у меня наряд от увалов?..
Афоня, довольный и важный, вскидывая щепотью скудную бороденку, говорил:
– Лесок с полверсты от болотца, увалы – и того мене.
Тыкался бороденкой в чертеж, поправлял:
– Речонку покруче согни. Подковой стан огибает... Середний мост супротив рати Трубецкого, левый же – в обоз, к даточным людям ведет. Тут Семейка с сотней.
– Как он? Мужики не сробеют?
– Это севрюки-то? Будь спокоен, Иван Исаевич, крепкий народец.
– Ну, дай бог, – кивнул Болотников и вновь углубился в чертеж.
В тот же день собрал начальных людей.
– Ночью выступаем, воеводы.
– Ночью? – вскинул темные брови Берсень.
– Ночью, Федор. Врага мы должны взять врасплох.
– Мудрено, Иван Исаевич. До Кром не пять верст.
– Знаю, Федор. И все ж пойдем ночами, скрытно, чтоб Трубецкой не ведал. А для того выставим по всем дорогам конные ертаулы. Ни один вражий лазутчик не должен пронюхать о выступлении рати.
– Разумно, воевода, – молвил Юшка Беззубцев. – В такую жарынь токмо ночами и двигаться. О дорогах же лазутчики сведали, не заплутаем.
– А наряд? – спросил Мирон Нагиба. – Дороги не везде ладные. Тяжеленько будет Рязанцу.
– Наряд пойдет по большаку. Пройдешь, Терентий Авдеич?
– Пройду, Иван Исаевич. Мосты и гати подновили, сам проверял.
– Вот и добро... Теперь о вражьем войске. В рати поболе тридцати тыщ. Основная сила – служилые дворяне. Стянуты они из Новгорода, Пскова, Торопа и замосковных городов. Стрельцов с две тыщи, пушкарей около сотни. Остальное воинство – даточные и посошные люди. Рать хоть и под началом Юрия Трубецкого, но не едина. Михайла Нагой стоит особняком. Разбит и наряд. Большая часть пушек поставлена на путивльской дороге, другая же – отведена к московской. Князь Трубецкой опасается удара с тыла и опасается не зря. Была же у нас попытка обойти Кромы с Московского большака... А теперь зрите на чертеж... То расположение вражьей рати. Давайте-ка подумаем, как искусней к стану подступиться да как без лишнего урону дворянское войско разбить...
Совет затянулся.
Оставшись один, Болотников молча заходил по шатру. Кажись, все должно получиться на славу. Продумали до мелочей. Но все ли без сучка и задоринки? Стоит где-то оступиться – и вся задумка полетит в тартарары. Погибнет рать – и прощай надежа на житье вольное. Надо еще раз взять чертеж да изрядно поразмыслить. Нет ли где просчета да изъяна?.. Думай, Большой воевода, думай!
Теперь, когда улеглись жаркие споры и довольные, уверенные в победе военачальники разошлись по полкам, он еще и еще раз взвешивал каждый шаг своей рати. Что-то в плане сражения показалось ему неубедительным и легким. Но что? Все, кажись, толково и разумно. Но сердцем чувствовал: где-то промахнулся, недоглядел, и этот недогляд дорого обойдется рати.
Вновь и вновь вглядывался в чертеж, прикидывал версты, время внезапного налета полков, ответные шаги Трубецкого, Нагого и пушкарского головы Смолянинова... Смолянинов и Семейка Назарьев. Стоп, воевода!.. Семейка Назарьев... Не слишком ли велика ноша взвалена на сосельника?
Когда отсылал Назарьева во вражью рать, сказывал:
– Дело твое, друже, особое. Не только в стан Трубецкого пробраться, но и великую поруху ему учинить. Как зачнем бой, немедля подымай сотню и пробирайся к наряду Смолянинова. Наряд – всей дружине помеха. Перебьешь, а тут и мы подоспеем.
«Тут оплошка! Мало ли что может с Семейкой приключиться. Как ни говори – вражий стан. Сегодня – даточные люди подле угора, у реки, а завтра их могут за пять верст перекинуть. Доберись-ка до пушкарей! Вот и уповай на Семейку. Тонка ниточка. Нет, воевода, с изъяном твоя задумка. Надо что-то похитрее придумать».
Рать отдыхала.
На дорогах, лесных тропах и речных перелазах затаились болотниковские разъезды.
Большой воевода накрепко наказывал:
– Кромы – рядом. Врагу не показываться. А коль лазутчики появятся, взять до единого. Мышь не должна проскочить.
Спит рать, копит силу после утомительного перехода.
Иван Исаевич, привалившись к старой замшелой ели, напряженно и взволнованно раздумывает:
«Час настал! Завтра – сеча. На смертный бой с боярским войском выйдет народная дружина. Прольется кровь, много крови. Враг силен. То не лях и не ордынец, а свой же русич. Сила пойдет на силу. Падет не только много недругов, но и верных содругов. Дворяне знают: мужики и холопы подняли меч за землю и волю. А без крепостей и поместий господам не жить. Сеча будет жестокой... Выдюжит ли дружина? Не дрогнет ли в ярой брани?»
Суровый, озабоченный, зашагал меж спящих ратников. Факел вырывал из тьмы бородатые лица. Вот мирно похрапывает, лежа на спине, дюжий комарицкий мужик в домотканом кафтане. Крутоплечий, бровастый, длинная рука откинута в мураву. Ладонь широкая, загрубелая.
«Крепка рученька, – невольно подумалось Ивану Исаевичу. – Знала и топор, и соху, и косу-горбушу».
Подле мужика – обитая железом палица. Болотников поднял, прикинул на вес. В палице добрый пуд. Могуч ратник! Такому враг не страшен, такой не дрогнет.
Вгляделся в другого. Тот не велик ростом, но жилист и сухотел.
«И этот спуску не даст. В бою будет сноровист и ловок».
Шел, всматривался в ратников, и на душе его полегчало. Силушкой повольники не обижены. Да и где им недосилками быть? Извечные трудники, от зари до зари на мужичьей работе.
Возвращался к шатру полем. Остановился среди ржи, коснулся рукой тугого тучного колоса. В ладонь брызнуло литое семя. Вздохнул.
«Осыпается хлеб. Припозднились тутошние мужики со жнивьем...»
Воткнул в землю факел, скинул кафтан и лег в рожь. По безлюдной ночной ниве гулял ветер. Хлеба шумели, клонились колосьями к лицу.