Иван Исаевич вдыхал полной грудью будоражащие запахи земли, смотрел на яркие звезды и чувствовал, как встревоженная, обеспокоенная душа обретает покой.
Вспомнился вчерашний разговор с местными мужиками; те пришли к нему всем селом.
– Прими в свою рать, батюшка воевода. Желаем государю Дмитрию Иванычу послужить.
Пришли в самую страду, покинув вызревшие нивы.
«Крепко же мужики в царя Дмитрия веруют, коль в самые зажинки за топоры взялись. Хлеб не пожалели. Воля-то всего дороже. Поди, не забыли, как Борис Годунов на северскую землю ордынцев напустил. Те ж лютовали. Мужиков вешали за ноги и жгли, женщин силили и насаживали на колья, детей бросали в костер. Век не забыть то народу, зло будет с боярскими подручниками биться... Теперь лишь бы похитрей на врага напасть и так по цареву войску ударить, чтоб по всей Руси слава пошла. Народ победил! Народ прогнал с северской земли рать боярскую! То-то всколыхнутся уезды и волости, то-то поднимется вся Русь!
Долго лежал в густой ниве, будто впитывал из земли животворные соки. Да, так и будет! Поднялся с горячим сердцем, отважный. Твердой, уверенной походкой вернулся к шатру, толкнул стремянного.
– Буди воевод, Секира. Поднимай полки!
Рать разбилась на четыре дружины.
Федор Берсень и пушкарский наряд Терентия Рязанца наступали по большаку.
Юшка Беззубцев и Тимофей Шаров должны пройти через леса и болота и ударить по войску Трубецкого с запада.
Нечайка Бобыль – с севера.
Иван Болотников задумал обогнуть крепость с востока. То был самый тяжелый путь: надо дважды пробраться через реку Кромы, миновать непролазные дебри и чащобы, пересечь множество овражищ.
Федор Берсень недовольно бросил:
– Напрасно, Иван Исаевич, по неудобицам прешься. Не по чину тебе с пешей ратью на Кромы продираться. Ты ж у нас Большой воевода! Веди дружину конно, большаком, а по лесам и оврагам иного пошли.
– Нет, Федор, что на совете порешили, тому и быть. У нас, поди, не царево войско, без мест, неча бояриться. Напасть же на Трубецкого с восхода – выиграть битву. По большаку конно сам пойдешь. Да не спеши, жди, покуда Нечайка с Беззубцевым не зачнут сечу.
Предупреждал не зря: Федька напорист, горяч, долго выжидать не любит, чуть что – лезет на рожон. Так было не раз в Диком Поле, когда Берсень схватывался с ордынцами.
– И наряд оберегай. Не оставь Рязанца одного, то погибель.
– Сам ведаю, – обидчиво фыркнул Берсень.
– Да ты не серчай, друже, – обнимая Федора за плечи, молвил Болотников. – Крепко верю в тебя, не посрамишь. На великое дело идем!
– Не посрамлю, воевода.
Попрощались и разошлись ратями.
Иван Исаевич шагал впереди войска; подле него Мирон Нагиба, Устим Секира, Афоня Шмоток. Дружина шла налегке, оставив в обозе коней и тяжелую броню.
Миновав ржаное поле, ступили в дремучий бор: темный, замшелый, угрюмый. Тут не только коню, человеку пройти тяжко. Но воевода спокоен: обок местные старожилы Мелентий Шапкин да Игоська Сучок. Мелентию за пятьдесят, крупный, пышнобородый, с зоркими, слегка раскосыми глазами. Игоська – сухотел, скудоросл, с маленькими кривыми ногами; семенит кренделем, быстро и длинно говорит:
– Проведу, батюшка воевода. Тропы ведаю. Я тут двадцать годков охотничьим делом промышляю.
Тропа была узкой, едва приметной, тонула в седых мхах; коряги и сучья цеплялись за порты и рубахи, армяки, зипуны и азямы, срывали шапки.
Пробивались час, другой; из-за малинового небосклона выползло румяное солнце, но в бору было по-прежнему сумрачно.
Лес оборвался внезапно. Игоська птахой выпорхнул из чащобы, бодро молвил:
– Вышли, батюшка воевода. Выходь, служивые! Вон уж и река Кромы виднеется.
Болотников повел дружину к реке. Вскоре ратники высыпали на песчаную отмель. Противоположный берег высился неприступными крутоярами.
– Ух ты! – присвистнул Афоня. – Тяжеленько взобраться. Ужель отложе места нет?
– Нет, милок. До самой Оки отложе места не сыскать, – ответил Мелентий.
Болотников повернулся к рати, воскликнул:
– Айда на кручу, ребятушки! Вяжите пояса и кушаки – и в потягушки. На кручу!
Рать разделась, полезла в воду. Река Кромы хоть и не широка, но глубока и быстра; дно не вязкое, песчаное, с галькой.
И часу не прошло, как войско стояло на крутояре. Вдоль всего берега темно-зеленой горбатой грядой тянулся высокий лес, и был он, казалось, еще дремучей и непроходимей.
– Тут и вовсе чертова преисподня, батюшка воевода. Кабы одному лезть, а ратью же не сунешься, – развел руками Игоська и глянул на Мелентия. – Тебе эти места боле ведомы. Чу, не единожды овражищами хаживал.
– Хаживал, – мотнул бородой Мелентий. Покосился на воеводские желтые сапоги из юфти, кашлянул. – Оно, конешно, сподручней бы в лаптишках... В сапогах по овражищам не больно тово.
– Кабы ране упредил, – рассмеялся Болотников. – Да ты не жалей моих сапог, Мелентий. Побьем царево войско, новые купим.
– Сапоги что... Ноги сотрешь, кой воин? В ногах же вся сила.
Мелентий вновь смущенно кашлянул и полез в торбу.
– Не погнушайся, воевода. Новехоньки.
Протянул Болотникову лапти-берестянки с оборами, чистые белые онучи. Иван Исаевич благодарно обнял мужика за плечи.
– Спасибо, друже.
Переобулся, притопнул ногой. Ратники заулыбались.
– Впору ли, воевода?
– Впору, ребятушки. В такой обувке сам черт не страшен. В путь, дружина!
Переплыв на конях небольшую речку Недну, казачье войско Юшки Беззубцева и Тимофея Шарова наткнулось на гнилые, топкие болотца.
– Тут самая низина, – толковали проводники. – Однако ж не пужайтесь, ведаем пути.
Ехали сторожко; меж низкорослых кустарников мелькали серые и черные бараньи трухменки с красными шлыками. В иных местах кони проваливались по брюхо, но их тотчас вытягивали на тропу.
Проводники кричали:
– Обок – зыбун!
– Ежжайте след в след!
Кое-где пришлось настилать гати; рубили саблями ивняк, кидали под ноги лошадей. И все ж с десяток лошадей провалились.
Тимофей Шаров с тревогой поглядывал на солнечный восход.
– Худо идем, Юрий Данилыч, мешкотно! Поспеем ли? Бог с ними, с конями.
– Коней терять не будем. Надо вытаскивать, – спокойно отвечал Юшка.
– Да ведь припозднимся!
– Не припозднимся. До полудня еще долго.
Но гиблой, глухой низине, казалось, не было конца и края. Тимофей и вовсе потерял терпение, то и дело вопрошал:
– Скоро ли, мужики?
– Теперь уж недалече. До леска рукой подать.
Наконец казаки выбрались в сухой березняк. Мужики молвили:
– Дале ноги не замочишь. Поля да перелески, а там уж и Кромы.
Юшка дал рати передышку.
– Подкрепитесь, казаки. Набирайтесь сил. Дале открыто пойдем.
Подозвал лазутчиков.
– Доглядайте вражий стан. Ждите, покуда Бобыль не ударит. Тотчас пальните из пистолей.
Повстанцы знали: начнет сечу дружина Нечайки.
Близился полдень. Тимофей Шаров, привалившись к березе, напряженно сцепил на колене жесткие ладони. Ждал!
Нечайка молчал.
Наконец-то одолели овражища! Поизодрались, поумаялись. Иван Исаевич, оглядев уставшую рать, ободрил:
– Ниче, ниче, ребятушки. Час терпеть, а век жить. Придет солнышко и к нашим окошечкам.
До полудня было еще добрых два часа. Дружина укрылась в бору.
Отдыхали. Жевали хлеб и сушеное мясо, запивая квасом из баклажек. Мирон Нагиба, прикладываясь к горлышку, блаженно крякал.
Афоня повел носом, подсел к Нагибе, рассмеялся.
– Знать, крепок квасок, Миронушка?
– Буде зубы-то скалить, – заворчал Мирон и воровато покосился на Болотникова. (Воевода на время похода приказал вылить из баклажек вино и горилку). Слава богу, не приметил. Сидит в сторонке и ведет речи с ратниками.
Нагиба показал Афоне кулак и сунул баклажку за пазуху. Шмоток, посмеиваясь, побрел меж дружинников. Стал супротив могутного русобородого ратника в домотканом азяме. То был Добрыня Лагун из комарицких мужиков; подле Добрыни лежала огромная палица, обитая железом.
– И впрямь Добрыня Никитич... А все ж упарился, Добрынюшка. Рубаху хоть выжимай. За сошенькой легче ходить?
Лагун, высоченный, довольно молодой еще мужик, молча рвал крепкими зубами кус мяса. Афоня уже знал: Добрыня простодушен и неразговорчив, слово клещами не вытянешь.
Шмоток обеими руками ухватился за палицу и тотчас опустил наземь.
– Ну и ну! Да как же ты, голуба, эку дубину с собой таскаешь?!
– А че?
– Так ить тяжеленько, поди.
Добрыня безучастно жевал мясо.
Невдалеке, из чащобы, послышался голос кукушки. Один из повольников поднялся и вопросил, перекрестившись:
– А ну скажи, божья птаха, сколь мне годов жить?
Кукушка молчала. Повольник постоял, постоял и огорченно опустился в траву.
– Худы мои дела.
– Да ты не кручинься, голуба, – принялся утешать молодого ратника Афоня. – То ишо не беда, коль молчит. Вот кабы один разок прокуковала, тут уж не обессудь. Кому что на роду писано... Птица сия – вещая. Прокричит ку-ку над избой – жди в дому чьей-то смерти. Но, бывает, и счастье предрекает. Коль услышишь птицу попервости да идешь с деньгой – быть богату. Тако же и девушка. Пусть хоть с единой полушкой услышит – за богатым быть. Особливо страднику кукушка в утеху, кой в первый день засевать полосу выходит. Уж ежели ку-ку услышит – быть тучному колосу.
– Но есть птицы, кои одно зло предрекают. Так ли, дядька Афанасий?
– Так, голуба. Их и зовут зловещими. То ворон, грач, сыч, сова, филин, пугач да сорока. Кричат дико, аж волосы дыбом. Как-то ночью в лесную глухомань угодил. Жуть, паря! Вдруг слышу, кто-то человечьим голосом завопил. А голос страшный, отчаянный, будто на помощь к себе зовет. Я к земле прирос, душа в пятки. Опосля крик ребенка разнесся, плачет, чисто дитя малое. Потом хохот на весь лес. И такой, паря, хохот, будто Илья на колеснице громыхает, аж дерева шатаются. Под конец же – смертный стон. Тут и вовсе всего затрясло, удержу нет.
– Пугач был?
– Пугач, паря. Уж куды зла птица! Сколь бед людям причинила. От такой подальше. Но и от зловещей птицы можно уберечься.
– Заговором?
– Не, паря, ни кресту, ни заговору не поддается. Надобно когти филина при себе иметь. Вот тут-то наверняка зла не увидишь. Сусед мой, дед Акимыч, почитай, век прожил. А все отчего? Когти филина на шее носил.
Афоню тесно огрудили ратники.
Болотников и Нагиба вышли на крутояр. Откинув еловую лапу, увидели на другом берегу крепость.
Кромы! Высокая, мощная крепость с проезжими, глухими и наугольными башнями; крепость была настолько близкой, что казалось, выпусти из тугого лука стрелу – и она вонзится в толстое дубовое оградище.
– Ишь ты, под самые стены подошли, – негромко молвил Нагиба.
Иван Исаевич зорко окинул вражий стан. Рать расположилась так, как и рассказали лазутчики. Царево войско огибало крепость двумя полукольцами; в первом – отчетливо виден шелковый голубой шатер, в другом, более отдаленном, малиновый.
«Шатры Нагого и Трубецкого... И шатрами и ратями обособились. Меж ратями версты две... А где ж пушкарский наряд? Афоня сказывал, на взлобке. Угор тут один, левее стана Трубецкого. Здесь наряд!»
– Тихо в стане, батько. Одни плотники тюкают.
– Туры ладят. Высоко подняли. Не седни-завтра пушки начнут затаскивать.
– Вовремя пришли, батько. Супротив пушек Кромам не устоять. С тур поглядно, как на ладони, токмо ядра покидывай.
– Ныне не покидают...
Вражий стан усеян шалашами ополченцев; всюду дымятся костры; доносятся запахи рыбьей ухи, мясной похлебки, жареной баранины.
– Холопы снедь барам готовят. Ишь, вертела крутят... Не ждут нас, батько.
– Не ждут... Дело за Нечайкой.
Глава 15
СЕЧА
Заворовал городок Карачев. Служилые люди и посадчане не захотели целовать крест Василию Шуйскому.
Князь Трубецкой выслал на крамольных людей дружину в тысячу ратников. Воеводой рати – окольничий Василий Петрович Морозов. Ехал смурый.
Забыл Христа народишко, не живется покойно. Расстригу на Москве всем миром убивали, из пушки прах сатанинский выпалили. С чего бы воровать? Так нет же, гилевщики! Не верят. Жив царь Дмитрий Иваныч – и все тут! Рюриковича признавать не желают, а в беглого Расстригу веруют. То ли не полоумки! Воюй их, лиходеев.
Воевать же окольничему страсть не хотелось. Лежать бы на пуховиках в теплых покоях, трапезовать, чего душенька запросит, да с дородной супругой тешиться. Уж так-то сладко жилось да елось! Но тут вдруг южная окраина заворовала, царь Василий повелел под Кромы тащиться. Ох-ти, господи! Покинуть Москву, Земский приказ, где прибыток сам в мошну течет, трястись сотни верст по разбитой дороге – и чего ради?!
Ехал, бранился, проклинал севрюков.
Казачья дружина Нечайки выступила со стана Болотникова раньше всех и шла на Кромы кружным путем.
К полдням выбрались из леса на дорогу. Мужики-проводники молвили:
– То дорога из Кром на крепостицу Карачев.
– А до Кром далече?
– Версты с три. Теперь уж сами, воевода. Да поможет вам бог!
Казаки наметом поскакали к крепости; теперь уже нечего было таиться, скакали дерзко, открыто.
Вымахнули на взлобок. Передние всадники, во главе с Нечайкой, осадили коней.
– Царево войско, донцы!
Встречу казачьей дружине ехала вражья рать. Донцы на какой-то миг опешили:
– Никак высмотрели нас, станишники.
– Упредить порешили.
– Ловок Трубецкой!
Со взлобка видно всю царскую рать. Впереди ехали конные, за ними – «даточные» и «посошные» люди с обозом.
Нечайка чертыхнулся: норовили бить врага в его стане, а враг сам перешел в наступление.
– Не увязнуть бы, – сторожко молвил сотник Степан Нетяга.
– Не лучше ли с другого бока Трубецкого лягнуть? – вторил ему Левка Кривец.
Бобыль недовольно глянул на казаков.
– Негоже гутарите, донцы. Ныне нас все войско ждет. И увязнуть нельзя, и другой бок искать недосуг.
Нечайка выхватил из ножен саблю.
– Спокажем казачью удаль, донцы! Разобьем бар – и тотчас на Кромы. Гайда, станишники!
– Гайда! – мощно прокатилось по казачьим рядам.
Василий Петрович Морозов оторопел. Царица небесная! С угора катилось на дворянскую рать грозно орущее войско. Бараньи шапки, зипуны, сабли и копья. Да то воровские казаки!
Побелел воевода, борода затряслась. Приходя в себя, закричал прерывисто и сипло:
– Разворачивай сотни! Примем бой! Постоим за царя-батюшку!
Соцкие в суматохе разбивали ополченцев на полки. Но казаки все ближе, все злей и яростней их воинственный клич:
– Ги, ги! Ги-и-и!
Впереди донцов на вороном коне мчался могутный Нечайка. Горели глаза, развевались русые кудри из-под черной трухменки; когда до вражьего войска оставалось не более трети поприща[41], он гаркнул:
– Обходи бар, донцы!
Казаки только того и ждали – вмиг рассыпались и охватили рать двумя крыльями.
Сшиблись!
Зазвенела сталь, посыпались искры, полилась кровь...
Пешая рать Болотникова нетерпеливо ожидала появления Нечайки. То был утомительный, беспокойный час!
Афоня Шмоток, поглядывая из чащи на вражий стан, бормотал заговор:
Срываю три былинки: белая, черная, красная. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч-Кладенец; черную – покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а в гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой. Красная былинка достанет Ивану Исаевичу меч-кладенец, черная – уздечку бранную, белая – откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом-кладенцом выйдет воевода на рать злу боярскую, с той уздечкой обротает коня ярого, с тем колчаном, с каленой стрелой одолеет силу вражью...
– Ты че губами шлепаешь? – подтолкнул Шмотка Устим Секира.
– Не встревай! – огрызнулся Шмоток. Знал: помеха при заклинании – худая примета. – Все дело спортишь, дуросвят.
Стремянный, посмеиваясь, отошел к Болотникову. У Ивана Исаевича напряженное лицо.
«Что ж с Нечайкой? Ужель в болотах застрял? Ежели так – все мои помыслы псу под хвост... Федор первым не выдержит. Полезет напролом и угодит под пушки. Потом ввяжется Юшка Беззубцев. И ему придется туго...»
– Глянь, Иван Исаевич!.. Скачут! – воскликнул Секира.
Болотников, приложив к челу ладонь козырьком, посмотрел на дорогу.
– Скачут, да не те... То не Бобыль.
Всадники неслись бешено, во всю прыть, и что-то отчаянно кричали; за ними показались новые вершники.
Лицо Болотникова посветлело.
– Нечайка!
К Кромам отступали остатки морозовской рати. Казачья лавина, сметая врага, приближалась к стану Трубецкого.
– Ну, слава богу! – размашисто перекрестился Болотников. – Скоро, други, и наш черед.
К шатру Трубецкого примчал всадник на взмыленном коне.
– Беда, воевода! Морозов разбит.
– Кем разбит? Откуда! – встрепенулся Юрий Никитич.
– Карачевскими ворами. Те сустречь Морозову выступили. Служилые казаки. Почитай, всю рать положили. Ныне на Кромы прут!
– Какие казаки? Чушь! В Карачеве и двух сотен служилых не наберется. А тут много ли?
– Тыщи с три, воевода.
Трубецкой тому немало подивился. Откуда свалилось казачье войско? Уж не с Брянска ли набежали? Там еще в мае от царя отложились.
Но дивило Трубецкого и другое. Как могли бунтовщики напасть на его стан с сорокатысячным войском? Дерзость неслыханная!
Застучали барабаны, заиграли рожки, запели трубы. Вражье войско изготовилось к бою.
По телу Ивана Исаевича пробежал легкий озноб. Вот он, решающий час! Сколь дней и ночей думал о нем, сколь готовился к сече!
На стены крепости высыпал весь город. Взоры кромцев обращены на полунощь. Что там? Кто пришел на подмогу?
Болотникову хорошо виден воеводский шатер Михайлы Нагого; воевода, закованный в латы, сидит на белом коне. Ни одна сотня не выслана к стану Трубецкого.
«Кромцев пасется, – подумал Иван Исаевич. – Нельзя боярину оставлять крепость. Кромцы ударят в спину».
Дружина Нечайки вклинилась в рать Трубецкого. Казаки давили конями, рубили саблями, разили из пистолей и самопалов.
– Гарно бьются, – крутил длинный смоляной ус Устим Секира.
– Так их, Нечаюшка; Колошмать неправедников! – восклицал Афоня.
– Увязли... Теперь тяжко будет, – посуровел Болотников.
Нечайке и в самом деле было тяжко: враг наседал со всех сторон. Закричал:
– Сбивайтесь в кулак, донцы! Крепись, хлопцы!
Сбились в ежа, ощетинились копьями, но многотысячная вражья рать сдавила клещами. Наседая на казаков, дворяне орали:
– Попались, гультяи!
– Кишки выдавим, крамольники!
Нечайка, рубя врага направо и налево восклицал:
– Не бывать тому, сучьи дети! А ну, получай!
Прикрываясь щитом, могуче взмахнул саблей и развалил дворянина до пояса. Быстро глянул на закат[42], повеселел.
– Юшка выступил, хлопцы! Гайда, донцы!
– Гайда!
Трубецкой обомлел: с заката надвигалась новая конная рать. Окстился. Уж не дьявольское ли наважденье? Святые угодники! Да левей же стана болото на болоте. Как смогли воры зыбуны пройти?!
Однако мешкал недолго. Выставил перед казачьей лавиной пешую рать со щитами и копьями. Сотни сомкнулись рядами. Вперед же вымахнули налегке конные лучники. «Ловок Юрий Никитич! Бывал в сечах. Запросто Трубецкого не осилишь. Да вон и тяжелые самострелы подтянул. Ловок! – мысленно похвалил царского воеводу Болотников. Юшка Беззубцев не дрогнул. Привстав на стремена, гаркнул:
– Сомнем ворога, казаки! Впере-е-д!
Навстречу повольникам полетели длинные красные стрелы. Десятки казаков и коней были убиты. Одна из стрел смахнула с Юшкиной головы трухменку, но из оскаленного рта хриплый, неустрашимый клич:
– Впере-е-ед!
Лучники, опустошив меховые колчаны, спрятались за пеших ратников; те опустились на колени, заслонились щитами, высунули копья.
Казачьи сотни, напоровшись на железный заслон, остановились. Падали наземь кони, всадники.
Князь Трубецкой, взирая на битву с невысокого холма, довольно огладил бороду.
– Это вам не купчишек зорить, разбойники!
Кивнул тысяцким:
– Как токмо воры отступят, давите конницей.
Но казаки не отступили; во вражьем заслоне удалось прорубить окно.
Трубецкой, как будто его могли услышать ратники, закричал:
– Смыкайтесь! Не пущай воров!
Но в открывшуюся брешь вливались все новые и новые десятки казаков.
– Теперь не остановишь, теперь прорвутся! – повеселел Секира.
– Не пора ли и нам, Иван Исаевич? – нетерпеливо вопросил Мирон Нагиба.
– Рано, друже, рано.
А брешь все ширилась, и теперь уже не десятки, а сотни повольников вклинивались в боярское войско.
Заслон рухнул, распался. Пешие ратники, не выдержав казачьего напора, побежали.
– К Нечайке, к Нечайке, донцы! – послышался новый приказ Юшки Беззубцева.
Дружина Бобыля рубилась с удвоенной силой. Помощь приспела! Натиск врага ослаб: часть дворянской конницы выступила встречу Беззубцеву. Нечайка, увлекая за собой казаков, гулко, утробно орал:
– К донцам, хлопцы! К донцам!
Вскоре дружины Бобыля и Беззубцева слились. Битва разгоралась едва ли не по всему стану Трубецкого.
А Михаила Нагой все еще выжидал, лицо его то супилось, то вновь оживало. Вначале, когда внезапно нахлынувшее казачье войско оказалось в тисках Трубецкого, Михайла досадливо поморщился.
«Побьет вора Трубецкой. То-то ли занесется. Один-де побил, без Михайлы. Похвальбы-то в Боярской Думе! От царя щедроты. Нагим же – обсевки».
Но вот на стан Трубецкого набежало новое войско, потеснив пешую рать и конницу. Михаила злорадно ухмыльнулся. Пятится Юрий Никитич! Где уж ему с ворами управиться. Нет, князь, без Нагого не обойтись, кишка тонка. Пусть тебе воры наподдают, то-то спеси поубавится.
Ждал от Трубецкого гонца, но воевода покуда и не помышлял о помощи.
«Воров едва не впятеро мене, долго им не продержаться», – думал Юрий Никитич. – Да и стрелецкий полк еще в запасе. Побью воров и без Мишки».
Но когда воеводе донесли, что по путивльскому большаку движется в сторону Кром новое мятежное войско, Трубецкой потемнел лицом.
«То уж сам Ивашка Болотников! Отсиделся, вор... В двух верстах. Под самым носом! Но как же разъезды не приметили? Войско – не блошка, в рукавицу не упрячешь. Проморгали, верхогляды! Знать, Ивашка скрытно шел, ночами».
Надеялся на большой пушкарский наряд с Кузьмой Смоляниновым, на стрелецкий полк.
Но воры почему-то по путивльской дороге дальше не пошли: минуя увал с царскими пушками, стали просачиваться к стану перелесками.
Трубецкой и вовсе помрачнел.
«О наряде заранее сведали... На московском тракте обожглись, так осторожничать стали. Ну да еще поглядим, кто кого».
Трубецкой выслал на подмогу стрельцам конное войско в четыре тысячи. Теперь уже сеча началась с трех сторон. За восток же Юрий Никитич не опасался: там река Кромы, непролазный бор и крутые овражища. Воры с востока не появятся.
Сотня «даточных» мужиков, под началом Семейки Назарьева, находилась с обозами у речки Недны. Семейка озабочен: идет лютая сеча, а мужики без дела сидят.
– Куды ж нам? – тормошили его «даточные». – Надо бы к своим лезть.
– А проку? – отмахивался Семейка. – Покуда до своих продеремся, в куски посекут.
– Так нешто сиднем сидеть? Не простит нам Иван Исаевич.
Семейка не знал на что и решиться; потерянно сновал меж мужиков, затем сказал:
– Смекаю, воевода Нагой вот-вот к Трубецкому тронется. Не будет же он глядеть, как бар бьют.
– Ну?
– Пойдет же Нагой и через Недну. А тут мосты, что мы ладили. Взять топоришки и... Кумекаете?
– Дело, Семейка. Айда к мостам!
Битва шла третий час.
Ожидал Нагой.
Ожидали кромцы.
Ожидал Болотников.
Наконец Трубецкой не утерпел и прислал к Нагому гонца.
– Воевода повелел снять половину твоей рати, князь Михайла.
– Аль лихо Юрью Никитичу? – усмешливо бросил Нагой.
– Покуда наравне с ворами бьется. А как твои, батюшки князь, подойдут, тут ворам и конец.
Михайла самодовольно глянул на тысяцких.
– Слыхали? Повыдохся Трубецкой. Не ему – нам венчать сечу. Нам – слава. В бой, воеводы!
Оставив под стенами крепости половину дружины, Михайла Нагой двинулся на выручку Трубецкому.
Дворяне-ополченцы, не единожды бывавшие в битвах, сражались остервенело. Ведали: пред ними подлая чернь. Злобно рубили мужиков и холопей, бунташных казачишек, возмутивших Московское царство.
Иван Исаевич взирал на битву. Суровое сухощавое лицо его казалось окаменелым.
«Тяжко русскому на русского меч поднимать, – в который уже раз обожгла беспокойная, давящая мысль. – Жестокие будут сечи. Но без крови воли не добыть».
Мирон Нагиба тронул Болотникова за плечо.
– Не пора ли, Иван Исаевич.
Болотникову и самому не терпелось кинуться в бой, но ратное чутье подсказывало: не торопись, улучи момент – и ударь так, чтоб вражье войско было разбито наголову. Тем весомей и громче победа. А победы сей ждет вся сермяжная Русь.
Полки Нагого вклинились в ряды казаков. Этого-то и выжидал Болотников. Обернулся к рати, затаившейся в зарослях, воскликнул:
– Ныне и наше время приспело! На врага, други!
Пятитысячная дружина скатилась с крутояра, перебралась на левый берег. Оруженосцы подали воеводе широкий длинный меч, серебристую кольчугу, шлем-ерихонку[43], красный овальный щит с медными бляхами.
Болотников, облачившись в доспех, глянул на рать:
– В бой, ребятушки! Сокрушим господ-недругов!
В стане Нагого сумятица. Воровская рать будто с неба свалилась! Вновь заголосили рожки и трубы, загудели набаты; растерянно сбегались в сотни воины.
Тяжело стало на душе князя Трубецкого.
«В капкане!.. Вчистую объегорил Ивашка. Теперь лишь на господа бога уповать».
Надев на голову высокий золоченый шишак с кольчатой бармицей, молвил:
– С нами царь и бог. Айда на бунтовщиков!
Тяжелый, осанистый, в сверкающем панцире, повел на чернь отборную тысячу.
Пешая рать Болотникова сошлась с полками Михайлы Нагого. Подле воеводы сражались Мирон Нагиба и Устим Секира. Неотступно следовал за воеводой и Афоня Шмоток. Иван Исаевич хотел было оставить крестного на крутояре, но Афоня заершился.
– Не обижай, батюшка. Зазорно мне в кусту отсиживаться. Ты не мотри, что я мужичок с вершок. Ворога сноровкой бьют. Чать, бывал в сечах. Дозволь, батюшка!
Болотников скрепя сердце дозволил, однако ж Мирона упредил:
– Дорог мне Афоня. Молви ратникам, чтоб оберегали.
Дружина Болотникова навалилась на стан Нагого широко развернутыми крыльями. Мужики-севрюки яро насели на дворянское войско; насели с рогатинами и боевыми топорами, палицами и кистенями...
Страшен, неистов Болотников; его тяжелый меч вырубал улицы во вражьем войске. Мстил за горькую долю, боярские обиды, обездоленный люд. Сцепив зубы, бесстрашно и неукротимо лез вперед, увлекая за собой повольников.
Богатырствовал Добрыня Лагун, сокрушая бар пудовой палицей.
Богатырствовал казачий атаман Мирон Нагиба.
Богатырствовало народное войско.
Полки Михайлы Нагого, отступив, закрепились за подводами; соединили полукольцом сотни телег.
Повольники, наткнувшись на прочный заслон, остановились.
– Что будем делать, воевода? – вопросили начальные.
Болотников, оглядев поле брани, усеянное трупами и ранеными, приказал:
– Ловите барских коней.
Поймали с сотню. Иван Исаевич взметнул на белого аргамака. Теперь воеводу стало видно всей дружине.
– Не притомились, ребятушки? Знатно погуляли ваши топоры да сабли по барским шеям. За обозы попятились, недруги. Ну да клин клином вышибают. Не отсидеться барам за сей крепостью. Сколь кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. Вперед, други! Круши царево воинство! Впере-е-ед!
Взмахнув мечом, поскакал на обоз; за воеводой бурным грозным потоком устремились вершники и пешие ратники.
Конь под Болотниковым резв и стремителен. Иван Исаевич припал к густой шелковистой гриве, сливаясь с горячим скакуном. Внезапно дохнуло ковыльной степью, Диким Полем, лихим казачьим набегом, когда он удало и неудержимо несся на злого ордынца.
Все ближе и ближе подводы, все быстрей и стремительней бег аргамака. За обозным тыном – длинные острые копья, сверкающие шеломы, злобные лица, смерть. На какой-то миг захотелось осадить коня, но короткую ознобную вспышку тотчас захлестнула всепоглощающая, ничем не обузданная ярость.
На полном скаку перемахнул через вражий заслон. Молнией засверкал меч. Чем-то острым и жгучим ударило в плечо, но Иван Исаевич, не замечая боли, крушил господ-недругов.
Подоспели Мирон, Нагиба, Устим Секира, Добрыня Лагун... В открывшийся проход густо хлынули ратники. Рубили врагов, раскидывали телеги. Дюжие мужики, вооружившись длинными, увесистыми оглоблями, били дворян по панцирям, колонтарям и шеломам, сбивали наземь.
Звон, лязг мечей и сабель, ржанье коней, злые отчаянные вскрики воинов, хрипы и стоны раненых...