Сеча!
Над ратным полем зычный воеводский клич:
– Навались, навались, ребятушки!
Не выдержав натиска, дворянские полки Нагого откатились к стану Трубецкого.
Кольцо замкнулось!
Дружины Болотникова, Берсеня, Нечайки и Беззубцева тугим обручем стянули царево войско.
Враг сник, заметался. А тут и оружные кромцы выскочили. Ратники Нагого, отступая, побежали к Недне. Но все пять мостов рухнули, служилые забарахтались в воде; кольчуги, латы и панцири тянули дворян на дно. Кое-кому удалось выбраться на берег, но тут набежала сотня Семейки Назарьева с топорами и орясинами.
Один из дворян, кошкой сиганувший на старую ветлу, заорал:
– Измена, служилые! Секи мужичье!
Семейка пальнул из пистоля. Дворянин охнул и грянулся оземь. Служилые кинулись было на мужиков, но, увидев скачущих казаков, побежали вдоль Недны к спасительному угору с пушкарским нарядом.
А кольцо все сужалось. Дворяне заполонили угор. Кузьма Смолянинов сокрушенно забегал среди воинства.
– Куды прете?! Мне ж палить надо. Прочь от наряда!
Но все смешалось: и пушкари, и обозные люди, и дворяне служилые. Встретить воров картечью и ядрами стало невозможно.
Федька Берсень, углядев переполох на увале, гаркнул:
– Добудем наряд, донцы! Гайда!
– Гайда!
Казачья лавина понеслась к увалу.
«Ныне мои будут пушки. Ныне не осыплют дробом. Кузьму Смолянинова в куски изрублю!» – несясь на гнедом скакуне, жестоко думал Федька.
Служилые встретили казаков в сабли. Берсень бился с дворянами и зыркал по сторонам: искал пушкарского голову. Знал: тот большой, могутный, рыжебородый, на кафтане его должна быть медная бляха с орлом.
И приметил-таки! Голова отбивался невдалеке от казаков; отбивался отважно, полосуя донцов тяжелой саблей; от могучих ударов летели казачьи головы.
– Не робей, не робей, пушкари! Постоим за царя-батюшку! – восклицал Смолянинов.
– Станишников губить, собака! – наливаясь клокочущим гневом и пробиваясь к наряду, закричал Федька.
Пушкарей оставалось все меньше и меньше.
Кузьма Смолянинов отскочил к пушке, схватил дымящийся фитиль, отчаянно крикнул:
– Не гулять вам по Руси, ироды! Не служить Расстриге!
Федька, углядев, как голова метнулся к бочонку, заорал:
– Вспять, вспять, донцы!
Но в ту же минуту раздался оглушительный взрыв. Десятка два казаков были убиты.
Федьку едва не вышибло из седла; усидел, зло скрипнул зубами.
– Смерть барам, станишники!
– Смерть! – яро отозвалась повольница.
Дворян смяли с угора, погнали к Недне.
Остатки полков Трубецкого и Нагого бежали к Орлу.
Дружина Болотникова ликовала.
Иван Исаевич снял шелом. Набежавший ветер взлохматил черные с серебром кудри. Глянул на рать, земно поклонился.
– Слава тебе, народ православный! Слава за победу, что немалой кровью добыли. Враг разбит, но то лишь начало. Нас ждут новые сечи. Впереди – царь Шуйский с боярами. На Москву, други! Добудем волю!
ЧАСТЬ III
ОГНЕМ И МЕЧОМ
Глава 1
ИСТОМА ПАШКОВ
Пятитысячное войско дворянской служилой мелкоты двигалось из Путивля к Ельцу. Ехали конно, с обозом и «даточным» людом. Воеводой – веневский сотник Истома Иваныч Пашков.
Среди дворянского войска находился и казачий отряд в три сотни; донцы примчали в Путивль с Раздоровского городка, примчали шумные, дерзкие. Галдели, потрясая саблями:
– Не люб нам боярский ставленник! Не видать Дону зипунов и хлеба. Гайда к царю Дмитрию!
Ярились, драли горло. Истома Иваныч довольно оглаживал русую бороду. Ишь как на Шуйского озлобились! То и добро. Чем больше у Шуйского недругов, тем скорее его погибель. Боярский царь на троне – горе дворянству. Не видать ни чинов, ни вотчин, ни мужика пахотного. Высокородцы все к себе пригребут. Шуйский боярам крест целовал. По гроб ваш-де буду, не допущу ко двору худородных! Не позволю издревле заведенные порядки рушить. Борис Годунов норовил на старину замахнуться, так бог его и наказал. Сдох в одночасье. Из святого храма изгнан.
Тело Бориса, погребенное по царскому чину в Архангельском соборе, выкопали с позором и, сунув в некрашенный гроб, отвезли на Сретенку и захоронили на подворье Варсонофьевского монастыря. Там же закопали царицу Марью и царевича Федора, убитых Голицыным, Молчановым и Шелефединовым.
Михайла Молчанов ныне у шляхты в Сандомире. Сказывают: высоко вознесся, подле самого царя Дмитрия ходит. Государь же вот-вот выступит на Русь. Худо придется Шубнику.
Пашков всегда недолюбливал князя Василия, а теперь и вовсе возненавидел. Случилось это два года назад, когда Истома был послан веневским головой на Москву. Время голодное. В стольном граде нещадно разбойничала чернь.
Ехал по Москве зимними сумерками. В одном из глухих переулков навалились на Истому лохматые мужики с дубинками; вмиг стащили с коня, натянули на голову мешок, опутали веревками и куда-то поволокли.
Мало погодя притащили Истому в душный, закоптелый сруб; скинули мешок, освободили от пут. В срубе смрадно чадил факел, воткнутый в железный ставец.
Пашков молчаливо обвел хмурыми глазами татей. Их было около десятка: кудлатые, в рваных дерюжках, в старых облезлых шапках.
– Перетрухнул, барин? – вопросил рослый сухотелый детина.
– Мне вас, лиходеев, пужаться неча, – спокойно отозвался Истома.
– Так ить живота лишим, – подскочил к Пашкову худой, длинношеий космач со злыми прищуренными глазами. Выхватил из-за голенища сапога нож, приставил к Истоминой груди. – Кровя выпущу, барин. Страшно, хе-хе.
– Страхов много, а смерть одна, тать.
Лихой присвистнул.
– Нет, ты глянь на него, Тимоха! – повернулся космач к детине. – Эких бар мы ишо не заарканивали. Ужель и впрямь не боится?
Кольнул Пашкова в шею, потекла кровь.
– Буде, Вахоня! – строго прикрикнул Тимоха и, поднявшись с лавки, подошел к Истоме.
– Ране не зрел тебя на Москве. Никак уездный дворянин? Чего ж без слуг пожаловал? В Белокаменной у нас лихо. Откуда ты?
– Не пред тобой мне ответ держать, – сердито молвил Пашков.
– Вестимо, – хмыкнул Тимоха. – Баре перед смердом шапку не ломают... А по одежде ты служилый. Вон и пистоль, и сабля, и бляха с царским орлом. В головах ходишь, а?
– Не твое песье дело. Кончай уж.
– Не задолим, барин, – вновь подскочил Вахоня. – В сей миг на тот свет отправим.
Истома глядел на лица татей и отрешенно думал:
«Не гадал, не ведал, что так помереть придется. Ну, да все от бога, каждому свой удел... Брониславу жаль. Кручиниться станет, с горя иссохнет... Чада? Чада погорюют малость и забудут. Ребячьи слезы недолги. А супругу жаль. Славная женка...»
– Слышь, барин, за кого грех замаливать? – вопросил один из разбойников.
– Не вам, душегубам, за меня богу молиться, – насмешливо бросил Пашков. – Есть кому... Дайте весточку в Венев. Супруга там моя, Бронислава Захаровна Пашкова. Да не сказывайте, что от лихого ножа загиб. Преставился, мол, в одночасье. Все ей горевать полегче.
– Выходит, Пашков?.. А холопы у тебя водятся? – полюбопытствовал Тимоха.
– Не без того, тать.
– Так, кормишь ли? Мы-то с голодухи в разбой пошли. Князь Василий нас не прытко жалует.
– Мои люди разбоем не промышляют. Издельем заняты. А коль при деле, так и харч получают.
– И на сукно даешь?
– А чего ж не дать, коль лодыря не корчат. Таких драных у меня нет.
Пашков говорил все так же спокойно, как будто и не стоял у смертного порога.
– Да врет он, Тимоха. Все они одним миром мазаны. Чё с ним толковать? Кончай дворянчика!
– Погодь, Вахоня, не суетись... Чую, правду сказывает. Снимите с него кафтан.
Тимоха протянул Пашкову свою сермягу.
– Не обессудь, барин, другой нет. Облачись – и ступай с богом.
– Ужель отпустишь? – насупился Вахоня. – Да он на нас стрельцов наведет. За татьбу не помилуют.
– Ничё, – рассмеялся Тимоха. – Барин, чу, не обидчив, авось не выдаст. А кафтан новый наживет. Проводи его, братцы.
Двое из холопов вывели Истому из подклета. На подворье – черным-черно. Шли мимо людских, амбаров, конюшен, поварен. Было ветрено и морозно, снег поскрипывал под ногами. Истому пронизывал холод. Рваная сермяга едва прикрывала тело. Вернуть бы теплый кафтан на лисьем меху!
Неподалеку послышались голоса, замелькали огни фонарей.
– Князь с обходом!
Лихие юркнули за амбар, Пашков же вскоре очутился среди оружных людей.
– Чего ночью по двору шастаешь? – подняв фонарь и пытливо вглядываясь в Истому, строго молвил щуплый скудобородый старичок в долгополой бобровой шубе.
– А ты кто? – спросил Истома.
– Я-то-о-о? – подслеповато щурясь, протянул старичок. – Сдурел, холоп!
Ближний от старичка человек, такой же низкорослый, но более плотный и густобородый, огрел Истому посохом.
– На колени, смерд!
Пашков аж побелел от гнева.
– Ни я, ни родичи мои в холопах не бывали!
Старичок захихикал, жидкая бороденка его задергалась, из глаз потекли слезы.
– Блаженный на мой двор приблудился.
– И впрямь, юрод. Морозище, а он без шапки. Да еще выкобенивается. Нет, ты зрел таких холопей, князь Василий?
– Не зрел, князюшка Митрий. Серди-и-тый, хе-хе. Как же кличут тебя, юрод?
Истома молвил с укором:
– Грешно вам, князья, надо мной измываться. Пред вами тульский дворянин Истома Иваныч Пашков.
Князья и послужильцы рассмеялись пуще прежнего.
– Всяких юродов видал, но чтоб себя дворянином возомнил, таких не встречал, – тоненько заливался князь Василий.
– Глянь, братец, он не токмо шапку, но и крест потерял. А без креста на Руси не живут. Глянь же, князюшка.
Истому наконец-то осенило. К князьям Шуйским угодил! К братовьям Дмитрию и Василию. Так вот они каковы!
– Стыдитесь, Шуйские! Крест лихие сорвали. Буде глумиться. Вольны вы над холопами своими, я ж вам не кабальный. Стыдитесь!
Князь Василий огрел Истому посохом.
– Шуйских корить?!.. Эгей, челядинцы, тащите малоумка в яму! Батожья не жалейте!
– А зачем в яму, братец? Седни же Крещенье, а юрод без креста, что ордынец поганый. Не лучше ли обратить в веру Христову? – посмеиваясь, молвил князь Дмитрий.
– В проруби выкупать?
– В проруби, братец.
Князь Василий согласно мотнул головой.
– Волоките в Иордань.
Послужильцы насели было на Пашкова, но тот, рослый, широкогрудый, дворовых растолкал, огневанно рванулся к Шуйским. Но дворовые вновь насели, связали кушаком руки и потащили к заснеженному пруду с черной дымящейся прорубью. Содрали сермягу, сапоги и, под гогот князей, трижды окунули в воду.
– С очищением тебя, Истома сын Иванов, – дурашливо кланяясь, произнес Дмитрий Шуйский.
– Авось поумнеет в христовой вере, – молвил князь Василий.
Перед ним вдруг оказался один из челядинцев.
Не прогневайся, батюшка князь. Дозволь слово молвить.
– Чего тебе, Еремка?
– Оно, вишь ли, батюшка князь... Не тово, батюшка. Не гневись. Оно, вишь ли, не совсем ладно.
– Эх, замолол. Да чего не ладно-то, дурень?
– Не юрода выкупали... Признал я. То воистину Истома Иваныч Пашков, барин мой бывший, – повернулся к Истоме. – Чать, помнишь меня, батюшка?
Пашков придвинулся к холопу, вгляделся, криво усмехнулся.
– Так вот ты к кому сошел Еремка Бобок.
Князь Василий, перестал хихикать, кашлянул в кулак
– Шубу дворянину!
Накрыли шубой, привели в хоромы, подали вина. Князь Василий деланно повинился:
– Уж ты прости, батюшка. Бес попутал... Как же ты на подворье моем очутился? Уж не злой ли умысел держал, а?
– Довольно глумиться, князь, – зло отвечал Истома. – Дворовые твои схватили. Вот уж не ведал, что холопы Шуйского разбоем промышляют.
– Мои холопи? Чудишь, батюшка. За моими холопями лихоимства не примечал. Смиренные, младенца не тронут. Да вот и братец о том молвит.
– Доподлинно, – кивнул князь Дмитрий. – Благочестивей наших холопей на Москве не сыщешь. Да кто ж оные выискались?
Глаза князей смеялись. Братья продолжали потеху. Да и как не потешиться в крещенский вечерок? Утром с царем к Москве-реке на Иордань ходили, после в хоромах с шутами трапезовали, а тут худородного дворянишку господь послал.
– Кто ж оные? – вторил брату князь Василий. – Ай-я-яй, как негоже. От нехристи! Тульского дворянина сволокли, кафтан и крест сняли, хе-хе...
– Буде! – крикнул Истома. – Никогда не прощу сего глума. К царю пойду!
Пашков сапогом толкнул дверь и вышел в сени...
– Слышь, Истома Иваныч? – вывел Пашкова из раздумья казачий атаман Григорий Солома. – К донцам мужики прибежали. Помощи просят.
– Что стряслось, Григорий Матвеич? – хмуро отозвался Пашков, все еще видя перед собой ухмыляющееся, хитренькое лицо Василия Шуйского.
– На село Камушки, что верстах в двадцати от Курска, ратные люди князя Воротынского примчали. Мужиков зорят. Дозволь моим казакам прогуляться.
Пашков ответил не сразу. Прикинул: «Курск хоть и не так близко от Ельца, но все ж сломя голову кидаться не стоит. Воевода Воротынский не такой уж простачок, чтоб одаль ратников послать. Силу чует. Окраина же бунташным огнем горит. Шуйский повелел предать Елец и Кромы, землю северскую мечу и огню. Повелеть-то повелел, да обжегся. Ни Елец, ни Кромы взять царевым воеводам не удается, которую неделю топчутся на месте... И все же царев свояк, князь Иван Воротынский, опасен. Ратные люди его аж под Курском промышляют. Что это? Ертаульный отряд или хитрый умысел? Гляди, мол, Пашков, к Ельцу не лезь. Царева рать по всей Окраине капканы расставила.
– Много ли ратных в Камушках?
– Мужики гутарят, три десятка. Да ты не сомневайся, Истома Иваныч, казаки напродир не полезут, ордынцем научены, – разгадав мысли Пашкова, произнес донской атаман.
– Добро, Григорий Матвеич, высылай сотню. Да упреди, чтоб ехали сторожко. Пущай лазутчиков вышлют. Хорошо бы нам о войске Воротынского поболе сведать. Чую, неспроста он в Камушки ратников послал.
Солома отъехал к донцам, а Пашков оглянулся на дворян-ополченцев. Славное скопилось войско. Многие одву-конь, и оружья вдоволь: ручные пищали, самопалы, сабли, пистолеты. Ехали налегке: кольчуги, панцири, колонтари, бехтерцы, железные шапки, копья – сложены на телеги. Каждый дворянин со своими холопами-послужильцами. На возах не только броня, но и харч, бочонки с вином, конская упряжь, зимние овчинные полушубки, меховые шапки, зимние сапоги.
«Запасливо едут, – одобрительно подумал Истома. – Поход на Москву будет нелегким. Поди, и в морозы придется с царевым войском биться».
К Пашкову подскакал вершник, вытянул из-за пазухи грамотку.
– Из Путивля, от князя Шаховского!
Истома сорвал печати, прочел, ободрился: Григорий Петрович шлет вдогон новое войско. Крепнет Путивльское правление! Князь Шаховской, завладев государевой печатью, шлет от имени царя Дмитрия грамоты по Руси. Со всех сторон ручьями стекается в Путивль народ. Идут казаки и гулящие люди, крестьяне и холопы, бобыли и монастырские трудники, стрельцы и пушкари, дворяне и дети боярские.
Двухтысячная рать выступила из Путивля вслед Пашкову. То немалая подмога. Сдержал-таки слово Шаховской.
В Путивле Григорий Петрович не единожды высказывал:
– Выступай смело, Истома Иваныч. В беде не оставлю. Будет твое войско не мене, чем у князя Воротынского. Покуда до Ельца идешь, вдвое рать пополнишь. Ныне со всей Руси в Путивль сбегаются. Ни тебя, ни Болотникова не забуду. Есть кого послать. Верует Русь в царя Дмитрия, крепко верует.
Как-то, оставшись с глазу на глаз, пытливо спросил:
– А сам веруешь?.. Веруешь в спасение Дмитрия?
Пашков, чуть подумав, ответил:
– Ни мне, ни тебе, князь Григорий Петрович, при царе Шуйском не жить. Плаха нас ждет. А посему другой царь нам надобен, не потаковник боярский... А коль господь всемогущий и в самом деле Дмитрия Иваныча уберег, то всему народу спасенье: мужику, люду посадскому, дворянству. Царь-то Дмитрий всем избавленье даст.
Шаховской, отпив из кубка, вновь хитровато спросил:
– А ежели выйдет по-царскому, так, как Дмитрий Иваныч в грамотах своих сулит? Мужикам – землю, холопам – волю.
– Посулить можно, да токмо выше меры и конь не скачет. Смерд веками под барином жил, и никогда ему из хомута не выйти.
– Так, так, – протянул Григорий Петрович, продолжая пристально взглядываться в веневского сотника. Пашков пришел в Путивль одним из первых, приведя с собой две сотни мелкопоместных служилых дворян – детей боярских. «Мелкота» пошла за Пашковым охотно. Не было больших раздоров по выбору походного воеводы и в самом Путивле. Прибежавшие с южной окраины помещики толковали:
– Давно знаем Пашкова. В ратных походах бывали с ним не единожды. С погаными храбро бился. Муж отважный!
– В делах рассудлив, не оплошлив.
– Боярскому царю – ворог лютый.
«Славно о Пашкове говорят, – подумывал Шаховской. – Идти ему на Елец воеводой. Но Шуйский – в Москве, а под Ельцом все те же дворяне. Поднимется ли рука Истомы на своего же брата? Это тебе не на ордынца ходить. Там – иноверец, извечный враг. Тут же – свой. Помещик пойдет на помещика. Истома – не Болотников. Тот из мужичья, коновод разбойной повольницы, воровской атаман. Дворян не пощадит, реки крови прольет... Но такой сейчас и надобен. Шуйский без боя не уступит, войско его велико и крепко, и лишь неустрашимый воевода способен выйти ему навстречу. А вот как поведет себя Истома? Одно дело на Шубника негодовать, другое – с дворянским ополчением биться».
Сомнение запало в душу.
Глава 2
«ЦАРЕВИЧ» ПЕТР
Другой день «государев племянник» Петр бражничал в городке Цареве-Борисове. Бражничал с казаками. Гуляли широко, удало, булгача посад лихими разбойными песнями. Да и как не разгуляться? Петру-царевичу после длинного, утомительного похода?!
Царев-Борисов, засечную крепостицу, взяли почти без боя. Грозно вывалились со стругов, полезли на стены.
Воевода Михаила Сабуров, стоя на башне, всполошно орал:
– Пали по крамольникам!
Но ни стрельцам, ни пушкарям ввязываться в бучу не хотелось: многие порубежные крепостицы, отложившись от Василия Шуйского, целовали крест истинному, «праведному» царю Дмитрию Иванычу.
Воевода же гневом исходил, срываясь на визг, кричал:
– Обороняйтесь, изменники! Не быть вам живу, коль воров впустите. Рази бунтовщиков!
Один из могутных стрельцов ухватился за воеводу, вскинул на руки и швырнул с крепости. Озорно крикнул:
– Примай пса, казаки! То Бориске Годуну сродник!
«Царевич», вместе с повольницей лезший на стены, одобрительно воскликнул:
– Любо, стрельче. Награжу!
Михайлу Сабурова добили копьем, кинули в ров. Стрелец же, рыжий, лобастый, поднявшись на воеводское место, весело и гулко протрубил:
– Давно ждем, ребятушки! Неча нам под Шуйским ходить. Желаем царю Дмитрию послужить, – обернулся к стрельцам. – Открывай ворота, служивые!
Открыли!
«Царевич» снял с себя шелом и кольчугу и облачился в богатый парчовый кафтан с высоким жемчужным козырем. Один из стремянных подвел игреневого коня с нарядным посеребренным седлом и бархатной попоной. «Царевич» взмахнул на коня, приосанился.
Стрельцы и посадчане, взирая на молодого чернявого всадника, затолковали:
– Вот те и казак! Боярином воссел.
Казачий атаман, стоявший подле «царевича», горделиво крикнул:
– То не боярин! Пред вами царевич Петр Федорович, сын покойного государя Федора Иваныча и племянник ныне здравствующего царя Дмитрия Иваныча!
Борисовцы взбудораженно загалдели:
– Вот те на! – заломив колпак на потылицу, присвистнул один из посадчан. – У царя Федора никогда сына не было. Дочь Феодосью ему царица принесла. О том по всей Руси бирючи оглашали.
– Вестимо, – поддакнул пожилой затинщик. – Я тогда на Москве жил. А было тому, дай бог памяти, годов пятнадцать. Царица Ирина пушкарей деньгами одарила, чтоб веселей и громче из пушек палили.
– Пятнадцать, речешь? А глянь на молодца. Ему все двадцать, а то и боле.
Узрев замешательство в лицах горожан. Петр Федорович громко молвил:
– Ведай же, народ православный! Я законный сын царя Федора. Родила меня матушка государыня Ирина Федоровна. Но не суждено ей было меня на царство пестовать. Злодей и всей Руси притеснитель Борис Годунов выкрал меня из царских покоев. В матушкину же опочивальню подложил девочку Феодосью. Та ж вскоре занедужила и преставилась. Зелья отравного в молоко Бориска подлил. Помышлял, злодей, и меня извести, да бог уберег. Спасли меня добрые люди, в дальний монастырь упрятали. А как в лета вошел, надумал я по Руси походить, поглядеть, как живет народ православный. Везде побывал, везде постранствовал. И всюду видел суды неправедные, поборы и мзды великие, лихоимство боярское. В тесноте и обидах живет народ! Худо сидеть ему под боярским царем Василием. Прослышал я о законном царе, дяде моем Дмитрии Ивановиче, кой ныне в Речи Посполитой сидит и рать копит, дабы на Ваську Шубника выступить. Прослышал и возлюбил за то, что люд подневольный помышляет от невзгод избавить. И в делах оных я дяде своему верный пособник. Целуйте крест царю Дмитрию!
Стрелец, скинувший воеводу с крепости, крикнул:
– Люб нам царевич Петр! Бей в колокола, встречай хлебом-солью!
Звонари кинулись на колокольни.
«Царевич» торжественно въехал в город.
Второй воевода, князь Юрий Ростовский, ходивший у Сабурова «во товарищах», затворился с верными послужильцами на своем подворье. Но оборонялся недолго. Казаки перевалились через тын и, кромсая воеводских челядинцев, ворвались в хоромы.
Юрий Ростовский, грузный, огневанный, неустрашимо разил повольников тяжелым мечом. Один из казаков выстрелил из пистоля. Князь зашатался, глухо звякнул о пол выпавший меч.
В покои быстро вошел «царевич» Петр.
– Воинство мое сечь, собака! На кол изменника!
– Сам вор и изменник, – тяжело выдохнул князь. – Смерд, подлый самозванец!
Царевич сверкнул саблей. Приказал:
– Голову на копье – и на Соборную площадь. Пусть город ведает: царевич Петр суров к изменникам!
Петр Федорович, устав от пиров и гульбы, отдыхал в воеводских покоях. Хотелось уснуть, да больно прытко драли горло пьяные казаки, заполонившие хоромы.
– Не унять ли? – глянул на «царевича» стремянный Митька Астраханец. – Пойду, пожалуй, Илейка.
Илейка, потягиваясь на лавке, позевывая, лениво отмахнулся.
– Пущай гуляют... Подай-ка квасу.
Митька подал и с разбегу плюхнулся на широкую, пышную, мягкую кровать; утонул в лебяжьих перинах, рассмеялся:
– И как тут токмо спалось воеводе? Чудно. Ни головы, ни ног не чую.
– Тебе б седло под башку.
– Во! И бабу под бок.
Илейка приподнялся на локте, лицо его стало недружелюбным.
– Еще намедни хотел тебе сказать. Девок-то не шибко соромь. Поутру посадские старосты жалобились, просили управу на тебя найти. Пошто девок бабишь?
– А сам-то? – прыснул в кулак Митька. – Не ты ль вечор боярску дочь тискал?
– Цыть! – бухнул кулаком о стенку Илейка. – Знай, чьих девок соромить. Посадчан же не трогай, не трогай, Митька! Да и купчишек зорить буде. Ты да Булатка Семенов пуще всех по амбарам и лавкам шастаете. Буде! Не ссорьте меня с посадом. А не то...
– Что «а не то»? Аль голову лучшему другу срубишь? – криво усмехнулся Астраханец.
– Срублю... срублю, коль поперек встрянешь.
– Вот ты как, – обидчиво фыркнул Митька. – А не я ль в твою пользу от «царевича» отказался, не я ль пуще всех на кругу горло драл? Век сидеть бы тебе в своем Муроме.
– Цыть! – Илейка запустил в Астраханца кувшином. Тот выскочил в соседние покои.
Илейка же откинулся на изголовье, закрыл глаза «Век сидеть бы тебе в своем Муроме».
Муром! Тихий, зеленый, деревянный городишко на Оке-реке. Вспомнился отчим Иван Коровин, огромный, тяжелый, неистребимо пропахший дымом. Отчима знал весь город. То был не только искусный колокольный мастер, но и первейший кулачный боец.
Ох, каким сказочным богатырем выглядел Иван Коровин на Оке-реке! В масляную неделю на лед высыпал весь город. В расписном возке подкатывал воевода; угощал народ вином и блинами, а затем, кутаясь в теплую шубу и воссев на «красное» место, степенно говаривал:
– Разгуляйтесь, молодцы. Покажите удаль.
Каждая слобода выставляла своего кулачного бойца. Посадчане, выводя «детинушку» в круг, напутствовали:
– Не робей, Васька! Постой за кожевников. Воевода деньгами и шубой одарит.
Васька опасливо косился на Ивана Коровина. Саженистый, кулачищи по пуду. Железный лом узлом завязывает, как тут не оробеть. А толпа знай задорит:
– Побьешь Ваньку Великого – по полтине скинемся. Боярином заживешь. Поднатужься, Васька!
Ванька же Великий – прозвали за рост – стоит руки в боки, ухмылка по лицу гуляет.
– Не бойсь, Васька, не бойсь, конопатый. Я тебя легонько. Плечиком толкну – и будя.
Васька наливается злостью. На весь Муром срам! Свирепо идет на Ваньку. А тому только того и надо: чем злей супротивник, тем дольше и постоит.
Но после второго удара никто не выдерживал, да и бил-то, казалось, Иван Великий вполсилы, как-то играючи, с прибауткой:
– Полетай, Васька, белу кашу хлебать!
Васька падал в сугроб.
Воевода сожалело качал головой:
– И этот не устоял. Ужель противу Ваньки молодца не сыщется? А ну выходь, выходь, молодцы! Шубы бобровой не пожалею. Выходь!
Но детинушки, способного одолеть Ивана Великого, так и не находилось. Получив рубль серебром, боец кричал:
– Айда в кабак, посадские! Гульнем!
Толпа дружно валила за Иваном. Он не был жаден до денег, награду пропивал до последней полушки. Сам же, на диво питухов и кабацких ярыжок, пил помалу. Осушив косушку, говаривал:
– Буде.
Питухи ж наседали:
– Чудной ты, право, мужик, Ванька. Да в тебя хоть ведро влей. Давай еще по чарочке, уважь, родимый!
– Буде! Много пить – добру не быть, винцо с разумом не ладит, а мне головушка на дело надобна.
Поднимался, кланялся застолице – и вон из кабака. Муромцы знали: уйдет колокола лить. Знатные колокола! Бывало, зазвонят, а посадчане, крестясь на храм, толкуют:
– Экий звон красный. Ванькины колокола.
Иван Коровин целыми днями пропадал в Литейной избе. Тут его было не узнать: ворчливый, всегда чем-то недовольный.
Илейка не раз видывал, как отчим, снуя по плавильне, накидывался на подручного:
– Куда столь олова льешь, дурья башка! Сколь раз говорить: три меры меди, две – олова... А серебра чего жалеешь? Без серебра малинового звону не будет. На кой ляд сей колокол? Да ни один храм оное литье не возьмет. Взирай же, недоумок, как лить медь колокольную. Взирай!
Сам становился к топке, заполнял формы, подсыпал золы, чтоб не было угару... Черный, закоптелый возвращался в избу. Малость отдохнув и перекусив, лез в баню. И всегда брал с собой Илейку. Вручал пасынку жаркий распаренный веник, весело восклицал:
– Лупи, Илейка, хлещи во всю мочь!
Выходил из бани красный, разомлевший, пышущий здоровьем. Повечеряв с Ульяной и помолившись богу, тотчас ложился на лавку, раскинув вдоль простенка длинное могучее тело. Чуть свет поднимался, снедал – и вновь в Литейную избу.
Случалось, брал Илейку с собой.
– Тебе уж десятый годок. Мужик! Приглядывайся, авось добрым литейцом будешь.
Но в плавильню Илейке не хотелось: дым, копоть, жара. То ли дело по слободе бегать!
Отчим досадливо вздыхал:
– Чую, не по душе тебе литейное дело. Худо, Илейка. Не мово ты корня – Вавилкина. Тот всю жизнь баклуши бил.
Ульяна нагуляла сына «без венца». Сама – девка на загляденье, а Вавилка – и того краше. Статный, веселый, кудрявый. Сколь девок по Вавилке сохли, сколь сердец истомилось! Вот и Ульяну детинушка захороводил. Погулял в цветень, обабил – и к другой красавушке подался. Ульяна в слезы, но где там. «Я с тобой под венец не собирался, сама прилипла». Погорюнилась, погорюнилась, да так и отступилась: Вавилку ни слезами, ни божьим словом не устыдишь, знай колобродит.
Пять лет без матушки и тятеньки Илейку нянчила, а тут как-то Иван Великий в избу зашел.
– Девка ты, чу, добрая. К рукоделью мастерица, в стряпне горазда. Выходи за меня. Авось не хуже людей проживем. Сына же твово не обижу.
Не обидел! Худым словом не попрекнул. На одно лишь сетовал:
– Вижу, не быть тебе, Илейка, колокольным мастером. А ремесло бы доброе, людям нравное... Не ведаю, к какому мастеру отдать. Может, к кожевнику?
Но ни к кожевнику, ни к кузнецу, ни к хамовнику Илейку не тянуло. Манили же его ребячьи потехи и гульбища, где любил верховодить. «Ватаманил» не только с озорством, но и с дерзостью. Посадчане нет-нет да и пожалуются Коровину. А тут как-то боярский сын, мелкопоместный дворянишко Сумин Кравков на коне подъехал.
– Уйми свово мальца, Ванька! В бочку со смольем факел кинул. Едва хоромы не спалил, абатур! Намедни же на Оке сеть поставил, так околотень твой и тут напаскудил, всю рыбу выпустил.