Хитер, хитер царь Василий! Ума ему не занимать. Кажись, мудрее и не придумаешь.
Еще совсем недавно Болотников всячески хулил царя, видел в нем лишь пакостника, лжеца и недалекого боярского потаковника, но чем ближе подступало народное войско к Москве, тем все опасней, изворотливей и сметливей действовал Василий Шуйский.
Калуга! Именно сюда ныне движется огромная царская рать. Лазутчики со счета сбились: и наряд велик, и полки несметны. Едва ли не двести тысяч воинов прет на Калугу. Это тебе не рать Трубецкого, побитая под Кромами. Тут, почитай, со всей Руси служилый люд собран. Да так споро, за какие-то две-три недели. Ай да Василий Иваныч, ай да разумник! Экую силищу собрал. Да и место указал наивернейшее. Калуга – в челе крепостей Оки и береговых городов. Здесь и только здесь можно остановить народную рать. Хитёр Шубник!
Пожалуй, впервые так одобрительно подумалось о царе, но эта похвала лишь еще больше озаботила Ивана Исаевича: Шуйского запросто не свалишь. Сеча будет нещадной, кровавой, и тот, кто выйдет с поля брани со щитом, будет владеть и стольным градом. Велика ж цена Калужской битвы!
Лазутчики донесли, что вражья рать идет под началом Ивана Шуйского. Родного брата царя, шутка ли! Василий Иваныч на срам брата не пошлет: силу чует. Да и как в победу не уверовать, коль под царский стяг сошлись отборные дворянские полки. А наряд? Сказывают, пушек столь много, что и на крепостные стены не уставишь. Попробуй подступись!
Нет, Калугу отдавать врагу нельзя, надо опередить Шуйского, опередить во что бы то ни стало, иначе рать захлебнется под картечью и ядрами. Урон будет великий, осада долгой. Топтаться же неделями под стенами – проиграть войну. Шуйский и вовсе оправится, соберет еще большее войско, а то и ордынцев покличет. И тогда уж не выстоять, ни бог, ни царь Дмитрий не помогут.
Калуга!
Она была не так уж и далеко – неделя пешего пути. Но как важна эта неделя! Она-то все и решит. Опередить, опередить Шуйского, встретить его войско вне крепостных стен.
Торопил рать, засылал в Калугу лазутчиков с «листами» и ждал, неустанно ждал вестей. Как-то откликнутся посадчане, чью руку примут? Ночами же, забыв о сне, отягощенный заботами и думами, скликал начальных людей на совет. Федька Берсень как-то огрызнулся:
– Ни себе, ни рати покоя не даешь. Ну, добро, казак к походам свычный. Мужику ж невмоготу такой спех. Куда уж лапотнику.
– Лапотнику? – резко повернулся Болотников. – Ты мужика не обижай, Федор. Он и не такое лихо одолевал. Терпенью мужика и казак позавидует. Не клади на мужика охулки... Мнится, о себе боле печешься. Полк твой самый разгульный. Не супься, ведаю! Бражников у тебя хоть пруд пруди. А ныне не до веселья. Резвился Мартын, да свалился под тын. Забудь о гульбе и чарке, а не то карать стану. Сабли не пожалею!
Молвил веско, сурово; тяжелый безжалостный взгляд, казалось, пронзил Федьку насквозь. Тот вспыхнул, заиграли желваки на скулах.
– Карать?.. Меня под саблю?!
Устим Секира, бывший в воеводском шатре, охнул. Мать-богородица, эк сцепились богатыри-содруги! Грудь о грудь, лицом к лицу, гневосердые. Федька аж за пистоль схватился.
Устим подскочил к воеводам, дернул Берсеня за рукав кафтана.
– Остынь, Федор! Иван Исаевич дело гутарит. Не до застолиц ныне.
– Прочь! – зыкнул Федька и, оттолкнув Устима, выбежал из шатра. – Коня!.. Заснул, дьявол! – огрел зазевавшегося стремянного плеткой, взметнул на коня и поскакал вдоль перелеска по неоглядной равнине. Мчал бешено, во весь опор, низко пригнувшись к черной развевающейся гриве. Необузданный, ожесточенный, мчал неведомо куда, не выбирая дороги. Слепая ярость мутила разум, озлобляла душу, назойливо и неистребимо выплескивая обидные слова: «Сабли не пожалею!.. Сабли не пожалею!» И на кого? На Федора Берсеня, славного донского атамана! На все Дикое Поле известного казака!
Нет, не привык Федька ходить под упряжкой. Не привык! Сколь лет не знал над собой чьей-либо власти. Когда-то мужичью ватагу водил, громя боярские усадища, затем на Дону знатно атаманствовал. Во славе жил. Она ж сладко пьянила, туманила голову, будоражила Федьку новыми дерзкими помыслами. А помыслов было немало. Хотелось Федьке и Азов у турок отнять, и под Стамбул сплавать, и в набольших раздорских атаманах походить. Спал и видел себя коноводом казачьей столицы, и вот, когда до заветного бунчука оставался один шаг, на Украйне объявился Болотников и позвал к себе. Несказанно обрадовался Федька: жив любый содруг! Собрался к Ивану Исаевичу споро, поторапливал донцов: Болотников кличет!
Поспешал, был приподнят и весел. Запомнилась встреча с Иваном Исаевичем, счастливая, радостная. Но радость вскоре померкла: не минуло и двух недель, как у Федьки на душе кошки заскребли. Болотников железной рукой наводил порядок в полках. Казачья старшина нет-нет да и посетует Федьке: никакой былой волюшки, ни вздохнуть, ни охнуть.
Федька поначалу недовольные речи пресекал, но затем и сам стал ворчать на болотниковские порядки. Уж чересчур строг да придирчив Набольший воевода, уж слишком крепко начальных людей прижимает. А на советах? Срам перед воеводами. Что ни совет, то подзатыльник. То ль не обида? Федором Берсенем еще никто не помыкал. И не будет! Даже от ближнего содруга не потерпит он боле острастки. Хватит срамных оплеух! Федор Берсень атаманом рожден, и никому над ним не стоять. Никому! Двум саблям в одних ножнах не ужиться.
Гнал коня час, другой, пока взмыленный, запаленный аргамак не грянулся оземь. Федька, перелетев через голову коня, упал в траву; на какое-то время потерял сознание, а когда очнулся и поднял отяжелевшие веки, увидел перед собой медное рябое лицо стремянного.
– Жив, батька? Слава те господи!
Едва заря заиграла над перелесками, а Болотников уже на ногах. Сказывал ратникам:
– Поспешать надо, ребятушки, дабы Шубника упредить. Побьем боярского царя – отдохнем, погуляем.
Ратники (хоть и туго приходилось) шли ходко. Да и как мешкать, коль сам воевода заодно со всеми пешим идет.
Вскоре примчал Мирон Нагиба из Передового полка. Лицо встревоженное. У Болотникова от недоброго предчувствия заныло сердце.
Мирон глянул на ратников, шедших за воеводой, кашлянул в кулак.
– Тут такое дело, воевода... Отойдем обочь... Язык не поворачивается.
– Федька? – глядя в упор на Нагибу, спросил Болотников.
– Федька... Ночью из рати ушел... Совсем ушел, Иван Исаевич.
– Что-о-о? – немея от страшной вести, тяжело выдохнул Болотников и впервые, не владея собой, сорвался крик: – Да как он смел?! Догнать, немедля догнать! – в надрывном крике его – и гнев, и боль, и нескрываемое замешательство.
– Поздно, батька. Федьку ныне и дьявол не достанет. Да и леший с ним, не пропадем. Идем-ка на угор. Глянь какое войско идет славное.
Нагибе не хотелось, чтоб ратники видели растерянное лицо Болотникова, тот же, не слыша Мироновых слов, шел к угору и зло, подавленно ронял:
– Гордыня заела... Удила закусил, изменщик!
Сбежал! Сбежал воровски, не упредив, сбежал в самую неподходящую пору, когда встречу враг идет несметным числом и когда позарез нужно единенье.
Муторно стало на душе, скверно. Не радовали ни белые березки, обласканные теплым солнцем, ни синее без единого облачка небо, ни звонкая песнь жаворонка, кружившегося над угором. Да и не видел сейчас Иван Исаевич всей этой красы, черной пеленой глаза застило. Спросил глухо:
– Всем полком снялся?
– Да нет, батька, – бодро молвил Нагиба. – Чай, не все в полку такие гулебщики. И всего-то триста сабель. Нехай!
– А ну дай баклажку.
Нагиба и вовсе оживился:
– Испей, батька. Не горюй! Кручинного поля не изъездишь. Авось и вернется Федька. Испей!
Болотников осушил всю баклажку. Хотелось забыться, уйти от тягостных мыслей, но хмель не брал, голова, казалось, стала еще яснее. Нет, не уйти от горечи, боли и навязчивых дум.
– Далече ли подался Федька?
– Того не ведаю, батька. Да бог с ним!.. Ты погодь тут, а я еще баклажку доставлю, – кинулся к коню. – Стрелой, батька!
Болотников проводил казака рассеянным взором. В глазах же стоял Федька: рослый, кряжистый, с гордым дерзким лицом в сабельных шрамах. Эх, Федька, Федька! Поди, и не ведаешь, какую нанес тяжкую рану. Напрасно ты кипятился, набрасываясь на содругов-советчиков. Любили же тебя, дьявола! Любили за удаль, за лихие походы, за силушку богатырскую. Ан нет, обиделся, ужалил змей треклятый!
Въехал на угор Нагиба, весело протянул баклажку.
– Вот она, родимая! Приложись, батька, и как рукой сымет.
Болотников выхватил из Мироновых рук баклажку и запустил в кусты.
– Буде зубы скалить! Не тебя ль упреждал, питуха бражного! – стеганул Мирона плеткой и быстро зашагал с угора.
– Слава те, Никола-угодник! – размашисто перекрестился Нагиба. – В себя пришел.
Глава 11
КАЛУГА
Наконец-то примчали лазутчики из Калуги. Иван Исаевич расспрашивал долго и дотошно. Особо поинтересовался купцами: как они, чью руку держат? Пытал не зря: Калуга – центр торговли хлебом и солью, самых ходовых товаров на Руси.
Отпустив лазутчиков, призадумался. Добро бы Калугу без осады и крови взять. То-то бы слава по Руси пошла, то-то бы народ заговорил: Калуга без боя Красному Солнышку перешла, с хлебом-солью, с колокольным звоном встретила его Набольшего воеводу. Никак крепко сидит государь Дмитрий Иваныч, велико и сильно его войско, коль торговая Калуга от Шуйского отшатнулась. Айда, народ, под хоругви царя истинного, айда к его Большому воеводе!
Добро бы! Но стоит ныне в Калуге стрелецкий гарнизон, верный боярскому царю, подтягиваются к Калуге бежавшие из-под Кром и Ельца полки Трубецкого и Воротынского, идет к Калуге двухсоттысячная громада Василия Шуйского. Все взоры и помыслы на Калугу. А как же сам посад? Вот здесь-то и закавыка: в мае город дал клятвенную запись служить верой и правдой Шуйскому. Руку приложили воеводы, дворяне и приказные, купцы, попы и земские старосты. Трудники же встретили весть о воцарении Шуйского косо: уж слишком лжив и богомерзок новый государь. Трижды от своих крестоцеловальных слов отказывался. Как за такого царя богу молиться, как ему верить? Чу, и блудлив, и с ведунами знается, и боярам потатчик.
Ворчал ремесленный люд, но глотку шибко на площадях не драл. Ныне же, как доносят лазутчики, в слободах гамно. Ширится смута, и началась она не сегодня – всполошные костерки запылали с первых же вестей из Украйны, запылали дружно, неистребимо, норовя загулять огромным, ярым кострищем. Голь посадская радовалась появлению Дмитрия, войску, вышедшему из Путивля, Кромской победе Большого воеводы... Вовсю кричали: истинный царь близится, Избавитель идет!
Избавитель! – повторял про себя Иван Исаевич. Вот его грамоты. Каждую неделю доставляют из Путивля по целому коробу с царскими столбцами. Князь Григорий Шаховской не забывает Большого воеводу, шлет не только грамоты, но и хлеб, оружие, ратных людей. И все это именем царя Дмитрия.
Развернул одну из грамот, прочел. Да, государь многомилостив. Как тут не всколыхнуться трудникам! Не бывать на посадах заповедным годам, царской «десятинной пашни», «посадскому строению». То ль не милости! Заповедь – не только мужику, но и ремесленнику – мера горе-горькая. Ныне уж не уйдешь из посада, не побежишь в другой город, надеясь оседлать нужду непролазную. Заповедь! Сиди и тяни лямку, покуда не выроют ямку. Надо бы ране бежать, до царского указа. А каково на посаде сидеть? В слободах и трети трудников не осталось. Лихо им, бедуют! Ждет не дождется тяглый люд Избавителя.
Ждет, – хмыкнул Иван Исаевич, – однако ж за оружье посадские не берутся. Стрельцов опасаются, да и войско Шуйского на подходе. Не так-то просто посаду на открытый бунт решиться, экая силища на Калугу прет! Тут самый удалый призадумается. Шуйский, поди, и в мыслях не держит, чтоб Калуга от него отложилась. Наверняка идет. Войду-де в город без помехи, затащу на стены пушки и побью Вора. Побью насмерть, дабы впредь мужик головы не поднял, дабы на веки вечные запомнил: царь – наместник бога на земле, баре – господа, мужик же – раб покорный.
Ну нет, Василий Иваныч, – вскипал сердцем Болотников, – не бывать тому! Не одолеть тебе повольницу, подавишься, кровью захлебнешься. Не бывать!
В тот же день снарядил в Калугу Юшку Беззубцева, Семейку Назарьева и Нечайку Бобыля.
– Посылаю вас, други, на дело опасное и многотрудное. Ведаю, можете и головы положить, но идти надобно. Без Калуги нам царево войско не осилить. Ступайте в народ, читайте «листы», зовите посад на битву с Шуйским. Верю – трудник пойдет за нами, буде ему сидеть в оковах, буде горе мыкать. Сколь городов на Руси поднялось, быть и Калуге вольной.
Окинул каждого пытливым взором, спросил напрямик:
– Не заробеете? Пойдете ли под кнут и огонь, коль лихой час приключится? Все может быть, други. Так не лучше ли тут кому остаться?.. Не огневаюсь, сердца держать не буду. Пошлю тех, кои плахи не устрашатся.
– Срам тебя слушать, Иван Исаевич. Уж ты-то меня боле всех ведаешь. Срам! – возмущенно молвил Семейка.
Осерчали на Болотникова и Юшка с Нечайкой. Иван Исаевич крепко обнял каждого.
– Спасибо, други. Об ином и не думал. Возвращайтесь живыми.
Посланцы поскакали к Калуге.
Войско отдыхало на коротком привале. Ржали кони, дымились костры. К Болотникову шагнул стремянный Секира.
– Калужане до тебя, воевода.
– Калужане? – отодвинув мису с варевом, быстро поднялся Болотников. – Кличь!
Секира махнул рукой. Подошли двое посадских в полукафтаньях, поклонились.
– Здрав будь, воевода.
Ладные, справные, глаза же у обоих настороженные и прощупывающие.
– Из купцов, что ль? – спросил Болотников.
– Угадал, батюшка, – вновь поклонились посадчане. – Купцы мы. С превеликой нуждишкой до тебя, воевода. От всего торгового люда посланы. Защити, батюшка!
Лицо Ивана Исаевича заметно повеселело. Добрый знак, коль торговый мир защиты просит. Купцы – народ степенный, зря головой в омут не кинутся; выходит, и их допекло, коль в бунташное войско прийти не забоялись.
– Сказывайте вашу нужду.
Купцы глянули на воеводу, глянули на рать (с холма далеко видно). Большое войско у царя Дмитрия, оружья вдоволь. Болотников купцов не торопил: пусть убедятся в его ратной силе, пусть дивятся. Ишь как дотошно оглядывают, будто на зуб пробуют. Негромко рассмеялся:
– Добр ли товар?
Купцы хитровато ухмыльнулись:
– С таким товаром не промахнешься, воевода.
Один из купцов, большелобый и приземистый, шагнул к лошади и вытянул из седельной сумы соболью шубу. Понес на вытянутых руках к Болотникову.
– Прослышали мы, что идешь ты Большим воеводой царя Дмитрия Иваныча. Прими сей дар от калужского торгового люда. И дай тебе бог славы ратной.
Болотников повернулся к стремянному.
– Вина купцам!
Позвал в шатер, угостил, но долгого застолья не вел: пора поднимать войско.
– Сказывайте.
И купцы сказали: обнищали, оскудели, царь пошлинами задавил. Заморские же гости торгуют беспошлинно, живут вольно и льготно, русских купцов теснят, каменные подворья ставят. Великий разор и от московских гостей. Подмяли калужских, цены сбивают, хлеб и соль перекупают. Многие торговые люди по миру пошли. Набольшие купцы и те нужду хлебают.
– Так-так, – раздумчиво протянул Иван Исаевич. – Ну, а как слободской люд? Чью руку держит?
– Всяко было, батюшка. Народишко – он всю жизнь верткий. И туда, и сюда, как попова дуда. Намедни на Шуйского ярился, седни же присмирел, вот-вот к царю всем городом перекинется.
– Чего ж так? – спокойно, не подавая вида, что встревожен, спросил Болотников, однако на сердце сразу потяжелело.
– Царь третьего дня гонцов прислал. Много гонцов, будто горохом из лукошка сыпанул. Тут и от себя, и от Марьи Нагой, и от патриарха. Вот народишко и заколебался.
– Ужель Шубнику поверили? Лжецу, кривдолюбцу и боярскому потаковнику!
– Шуйскому-то не ахти верят, наслышаны о его пакостях. А вот инокине Марфе да владыке Гермогену, кажись, вняли. Патриарх карой божьей грозит. Пужается чернь, лихо в антихристах ходить.
– А вам не лихо?
– Купца не нагружаешь, – крякнули торговые люди. – Нельзя нам туда и сюда, как бабье коромысло. Чай, не блохи. Мало ли чего гонцы насулят. За очи коня не покупают.
– Мудреный, однако ж, вы народ, – улыбнулся Болотников. – Как звать?
– Богдан Шеплин да Григорий Тишков.
– Запомню. И вот вам мой наказ: езжайте в Калугу и подбивайте посад. Дам вам грамоты от царя Дмитрия. Гляньте – грамоты истинные, с царскими печатями. Государь Дмитрий Иваныч жалует торговых людей и посадских льготами и милостями великими. Поможете взять Калугу – награжу щедро, и вот вам в том моя рука.
Отпустив купцов, вздохнул: худые доставили вести. Калужане вот-вот к Шуйскому переметнутся. Досуж, досуж Василий Иваныч! Марфу и владыку на помощь призвал. В самое темечко ударил: народ – христолюбив, не всякий захочет под патриарший гнев угодить. Изворотлив Шубник. Силой не взять, так хитрость на подмогу. Так, глядишь, и переманит калужан. Но то ж беда!
И вновь сдавило от тяжких дум виски. Калуга! Как много ныне зависит от тебя! Скорее бы уж дошли до трудников посланцы, скорее бы донесли праведное слово... А что, как схватят? Калуга полна стрельцами и соглядатаями Шуйского. Тогда и вовсе некому кинуть клич.
Выпил чарку вина, другую, и вдруг будто молния полыхнула. Самому! Самому скакать в Калугу. Скакать немедля!
Глава 12
В ЛЕСНОЙ ДЕРЕВУШКЕ
Юшку, Нечайку и Семейку настиг уже к вечеру.
– Аль что приключилось, воевода? – всполошились посланцы.
Иван Исаевич молчаливо сполз с коня. Посланцы недоуменные, встревоженные, ждали.
– Сам, сам пойду! – отрывисто буркнул Болотников.
Посланцы обиделись: в ближних людях своих усомнился, в сотоварищах верных.
– Не чаяли мы от тебя такого, Иван Исаевич. Что ж нам – вспять ехать? – с сердитой горечью молвил Семейка.
– Вспять? – приходя в себя, переспросил Болотников, и только будто теперь увидел повольников, увидел их досадливые лица. – Зачем же вспять?
Размялся и вновь сел на коня. Велел ехать дальше. Чуть погодя оглянулся. Посланцы – темнее тучи.
– Да не серчайте же, дьяволы!.. Душа не на месте. Не серчайте!
Первым заговорил с Болотниковым Юшка. Понял: не в гонцах дело, воевода мечется, уж слишком важна для него Калуга, вот и пошел на отчаянный шаг, да никак пошел сгоряча.
– Напрасно ты, воевода. Сам же сказывал: можем и на плаху угодить. Мы – бог с ним, не велика потеря. Но ты ж Набольший! Нельзя тебе под обух идти. Нельзя!
– В большом деле без риска не бывает, – сказал Болотников, но слова его посланцев не убедили. Тягостно было у каждого на душе, тягостно стало и самому Болотникову. Отрезвел, пришел в себя. Юшка прав: под обух Набольшему идти не годится. Но и повернуть уже не мог: неведомая сила по-прежнему толкала к Калуге, толкала неудержимо и напролом. Он должен быть в Калуге, должен!
Придержав коня, поравнялся с Нечайкой.
– Возвращайся, друже. Скажешь Нагибе, чтоб вел войско.
Чем ближе к Калуге, тем осторожнее ехали путники. А вскоре и вовсе свернули с большака: опасались стрелецких разъездов. На третий день пути наехали на деревушку в пять черных избенок, крытых пожухлой соломой. Тихо, пустынно: ни громкого лая собак, ни утробного мычанья скотины, ни звонкого стука топора. Мертво, убого. За дворами вместо ржаных и ячменных нив – лохматые полосы бурьяна.
– В бегах, – молвил Семейка, молвил тяжко и скорбно, окидывая унылыми глазами мужичье разоренье.
Иван Исаевич посмотрел на Семейку, на его поникшее лицо, подумал: «Кажись, пора и привыкнуть к пустым селищам. Так нет же! Ишь как наугрюмился, страдная душа. Мужику безнивье – нож острый».
Семейка вдруг насторожился, приподнялся в седле.
– Погодь, погодь... Никак косарь. Чуете?
Болотников и Беззубцев прислушались. Из-за околицы, прикрытой березняком, донеслись звонкие, шаркающие звуки.
– Косарь, – кивнул Иван Исаевич. – Горбушу правит.
Тронулись к околице и вскоре увидели плотного русоголового мужика, точившего обломком татарского терпуга косу. По лужку, пощипывая донник, гуляла лошадь – чистая, ухоженная, сытая; лоснились округлые бока в рыжих подпалинах. На телеге – упряжь, раскрытая котомка со снедью, липовый бочонок с резной ручкой.
– Бог в помощь, – сойдя с лошади, молвил Болотников.
Мужик не спеша отложил горбушу, цепкими, прощупывающими глазами окинул путников.
– Один, что ль, в деревеньке?
– Один.
Из разговора с мужиком узнали: зовут Купрейкой Лабазновым, живет в Сосновке лет десять; раньше крестьянствовал, хлеб сеял, медом промышлял, ныне же заложился по кабальной грамотке за калужского купца.
– Аль в тягость нива стала? – спросил Беззубцев.
Купрейка колюче глянул в ответ.
– А кой прок в ниве, коль жита нет? У меня пять ртов, и все хлеба просят. Вовек бы к купцу в кабалу не пошел.
– А где другие мужики?
Купрейка замолчал, потупился.
– В бегах, поди? Да ты не таись, Купрей Лабазнов, сказывай смело.
Мужик поднял на Болотникова глаза. «Смело»! Ишь какой ловкий. Вон и кафтан алый доброго сукна, и сабля с пистолетом, и шапка с меховой опушкой.
– Не пужайсь, сказываю! – весело подтолкнул мужика Иван Исаевич. – За пристава не возьмем. Люди мы царя Дмитрия Иваныча, заступника всенародного. Не пужайсь!
Купрейка по-прежнему нем, переминается с ноги на ногу. Лицо постное, замкнутое.
– Аль не рад Дмитрию Иванычу? – в упор разглядывая мужика, спросил Болотников.
– Сидели и под Дмитрием, – хмуро отозвался крестьянин.
– Ну и как? Полегче, чем под Шуйским?
– Да никак! – сердито, с неожиданной смелостью выпалил мужик. – Вишь они, цари-то, – махнул рукой в сторону заброшенных полей. – Как были в чертополохе, так и ныне стоят. Цари! – плюнул в широкие ладони, взялся за косье и ожесточенно замахал горбушей.
«Занозист мужичок, – подумал Болотников, – такое не каждый брякнет. Удал!» Долго смотрел в спину Купрейки, любовался его ловкой сноровистой работой и наконец молвил:
– Посоветуемся, други. Дале ехать опасно. Надо стрельцов перехитрить.
Посоветовались, пошли к мужику.
– Сено когда к купцу повезешь?
– Седни.
– Вот и добро. Нас прихватишь.
– Сами не безлошадные, – недоуменно пожал плечами Купрейка.
– Коней здесь оставим. Повезешь нас скрытно, под сеном.
Купрейка закряхтел, насупился.
– Не повезу.
– Чего ж так, друже? Кажись, не из робких. Полтиной пожалую.
– Не повезу! – отрезал мужик.
– А коль силом заставим? – подступил к мужику Юшка. – У нас, милок, выхода нет. В Калугу открыто нам не войти.
– Хоть руби, не повезу, – стоял на своем мужик. – Не пойду на воровское дело.
– На воровское? – нахмурился Юшка. – Ты болтай, да меру знай. Нашел воров.
– За тебя ж, голова еловая, радеем, – сказал Семейка, – за волю мужичью, а ты?
– «За волю мужичью», – передразнил Купрейка. – Буде брехать-то. Нужен вам мужик, как мертвому кадило.
Болотников, казалось, был невозмутим, но это лишь с виду, в душе его сумятица: мужик и удивил, и встревожил.
– Ты вот что, Купрей... Знать, нас за бар принял? По кафтану не суди. Когда-то и мы за сохой ходили, соленым потом умывались. Ведаем, как хлебушек достается... Запрягай.
Мужик будто к земле прирос. Болотников подошел к лошади, ввел меж оглоблей, взялся за упряжь.
Купрейка сел на копешку сена, ухмыльнулся: давай, давай, барин. Это тебе не саблей махать.
Болотников же, подмигнув мужику, принялся запрягать лошадь. Упряжь: узда, хомут со шлеёй, дуга, супонь, седелка, гужи, чересседельник, вожжи – крепкая, не затасканная. Похвалил:
– И конь у тебя добрый и упряжь на славу.
Мужик не отозвался, продолжая насмешливо поглядывать на барина. Однако вскоре усмешка сошла с его лица: барин запрягал сноровисто и толково. Вон и шлею ловко накинул, и хомутные клешни как надо супонью стянул, и оглобли в меру чересседельником подтянул. (Тут – не перебрать, тютелька в тютельку надо попасть, дабы лошади воз тянуть сподручней). Знать, и впрямь из мужиков. Ни барину, ни служилому человеку так ловко лошадь не запрячь.
Болотников, усевшись на подводу и взяв в руки вожжи, оглядел стожки сена.
– Который повезешь?
– Выбирай, – равнодушно бросил мужик.
Иван Исаевич, скинув кафтан, подошел к одному из стожков, сунул ладони в теплое, пахучее нутро. Вытянул пучок, приложил к ноздрям, помял меж пальцев. Купрейка стоял рядом. Болотников вложил пучок на место, огладил разворошенный край и зашагал к другому стожку. Затем к третьему, четвертому... Купрейка шел следом.
Болотников, вернувшись к одному из стожков, махнул рукой Семейке:
– Подъезжай!
Смурое лицо Купрейки оттаяло, губы тронула скупая улыбка. Угадал-таки, дьявол!.. А может, на авосъ?
– Чем же тебе этот стожок приглянулся?
– Аль сам не ведаешь? – с лукавинкой прищурился Иван Исаевич. – Еще неделя, другая – и от твоего сена одна труха останется. Зачем же добру пропадать? Косил ты на этот стожок месяц назад, косил в жарынь. Сушил по солнышку, да убрать припозднился. Не было тебя на пожне: по купецким делам отлучался. Сенцо-то и пересохло. А тут непогодье навалилось. Не мене недели дождь сыпал. Пришлось тебе, Купрей Лабазнов, вновь сено сушить да ворошить. А тут вдругорядь дождь. На чем свет ненастье костерил, покуда сено в стожок сложил. Не так ли?
– Та-а-ак, – удивленно протянул мужик. – Да ты что, мил человек, на сосне тут сидел?
Юшка и Семейка громко рассмеялись, а Болотников взял из подводы вилы и принялся кидать на телегу большие охапки сена.
– Уложишь ли все? – усомнился мужик.
– Уложу, Купрей, уложу! Телега твоя приемистая.
Вскоре на подводу взобрался Семейка. Принимая охапки сена, весело покрикивал:
– Помене, помене кидай, Иван Исаевич!.. Завалил. Помене!
Купрейка, глядя на Болотникова, довольно поглаживал бороду. Приделистый мужик! Видно, не один годок в страдниках хаживал. И лошадь знатно запряг, и стожок самый нужный выбрал, и воз на славу выкладывает. Не каждый мужик такой стожок на подводе разместит. Досуж!
Юшка Беззубцев не узнавал Болотникова. Обычно суровое и, зачастую, замкнутое лицо его было сейчас просветленным и добрым, по-крестьянски простоватым; разгладились морщины, лучились глаза, сыпались из улыбающегося рта смешинки-задоринки.
Перед отправкой в дорогу Юшка спросил:
– Купец твой в кремле аль на посаде живет?
– На посаде. У храма Богоявления, что на Спасской.
– Лошадь-то его? Ишь какая справная.
– По купцу и лошадь, – степенно молвил Купрейка и, поглядев на небо, поторопил. – Пора, православные. Ночью в город не пустят.
Залезли на воз, зарылись в сено. Купрейка перетянул и закрепил кладь веревками, перекрестился.
– Помоги, святая богородица!
Через час подъехали к крепости. Раздался недовольный окрик:
– Очумел, борода! Куда ж ты с таким возом?
У Болотникова екнуло сердце. Ворота! А воз, поди, выше стены. Дернул же черт перекидать на телегу весь стог. Дорвался, дурень! Сейчас стрельцы прикажут снять навершье – и беды не избыть. Налицо и лазутчики и сумы с подметными письмами. Ужель всему конец?
Глава 13
КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ
Мимо высокого тына Девичьего монастыря бредут двое посадских: согбенный старичок и ражий парень. Старичок замедляет шаг, тычет посохом о тын.
– Глико, Нефедка... Зришь?
– Зрю, – детина с любопытством глядит на лист, но в грамоте он не горазд. Поворачивается и машет рукой человеку в гороховом полукафтане. – Подь сюда, Левонтий.
Левонтий, маленький, взъерошенный, угрястый мужичонка, подходит и клещом впивается в грамотку.
– Че писано? – нетерпеливо вопрошает Нефедка.
Левонтия, площадного подьячего, кормившегося пером и чернилами, аж в пот кинуло.
– Дерзка и крамольна однако ж, – протянул. Оглянулся по сторонам и добавил: – Но зело праведна. Давно пора барам по шапке дать.
– Да ты толком сказывай.
– И скажу! Грамота сия Большим воеводой царя Дмитрия писана. Велит Болотников истреблять бояр и дворян, добро же их делить меж люда подневольного.
– Знатно, – крякнул детина.
Подошли еще несколько посадских, а вскоре у тына собралась огромная толпа.
Семейка доволен: ишь, как гудит народ, ишь, как всколыхнуло посадских слово Болотникова!
Не утерпел, отошел от избенки и нырнул в толпу. Шум, гвалт, бунташные выкрики:
– Налоги и пошлины велено не платить!
– Праведно! И без того продыху нет. Неча на Шуйского жилы рвать! Сами с голоду пухнем!
– Неча и цареву десятину пахать. В украйных городах давно десятину кинули. И нам буде!
– А может, облыжна грамотка, крещеные? – усомнился один из посадских. – Мало ли всяких воров на Руси.
– Вестимо, – поддакнул другой. – Чу, царевич Петр Федорыч объявился. А кой он царевич, коль его патриарх Гермоген христопродавцем и вором кличет.
– Истинно, православные! Никогда не было сына у царя Федора!
– И Дмитрия Иваныча давно в живых нет! Во младенчестве помер на Угличе. Слыхали посланцев царицы Марьи и святейшего? То-то. Мы, люди торговые, не верим в сии воровские «листы». Облыжна грамотка!