«Нет! Не-е-ет!»
– Батько, ты что?.. Очнись, батько!
Болотников очнулся, поднял тяжелые веки. Тряслась борода, тряслись руки.
– Кричал шибко, батько. Аль худой сон привиделся? Не хошь ли квасу? Глянь, взмок весь.
Устим Секира побежал в сени, принес жбан. Иван Исаевич жадно выпил и снова повалился на лавку. В избе тихо, сумеречно, потрескивает лучина в светце. За оконцем, затянутым бычьим пузырем, бежит дозором комолая пустынная луна.
«А сон-то недобрый, вещий», – тревожно подумалось Ивану Исаевичу, и на душу накатилась тяжелая гнетущая волна – необоримая, терзающая.
– Нет! – грохнул кулаком по стене Болотников.
– Ты чего, батько? – вновь ступил к Ивану Исаевичу стремянный. – Чего мечешься?
– Налей чарку.
Выпил и постарался выбросить из головы тягостные мысли. Закрыл глаза. В ушах зазвенела, загремела вчерашняя жаркая, бешеная битва. Был миг, когда он, Большой воевода, потерял в себя веру, когда отчаяние захлестнуло разум. Кто ж отрезвил его, кто заставил вновь поверить в себя?
Семейка!.. Крестьянин Семейка. Мужик-оратай. Это он не дрогнул, это он вдохнул в него силы, это он не поддался барам.
Мужик! Сколь же в нем необъяснимой, нескудеющей силы, сколь несокрушимой воли, сколь неистребимой горячей веры! Да можно ли с таким мужиком отступить, согнуться, загинуть?! Нет, нет, господа-баре, не сломать вам мужика, не втоптать по горло в землю!
В первую неделю октября-зазимника стояли на редкость теплые дни. Казалось, вновь вернулось погожее красное лето.
– Экая ныне благодать! – довольно восклицали ратники.
Войско, оправившись после битвы на Пахре, готовилось к походу на Москву. Рать пополнилась новыми тысячами восставших. Иван Исаевич, встречая мужичьи отряды, радушно говаривал:
|
|
– Спасибо, спасибо за подмогу, ребятушки. Ныне со всей Руси войско сбирается.
Рать не только восстановила свои потери, но изрядно и выросла. Восемьдесят тысяч воинов собралось под воеводским стягом! Такой огромной рати у себя Иван Исаевич еще не видывал.
С пятнадцатитысячным войском пришли к Болотникову казачьи атаманы Василий Шестак и Григорий Солома. Встреча была бурной, радостной. Сколь годов не виделись! Но в рати своей воевода атаманов не оставил. Теперь, когда собралось огромное войско, он мог без опаски заняться западными крепостями, все еще служившими Шуйскому.
– Как ни любо с вами, други, но придется расстаться. Надо ударить по городам, что до сих пор Шубника держатся. Берите их, скликайте посадских в полки – и на Москву!
Болотников прощался к грустью. Особо не хотелось расставаться с Васютой Шестаком: когда-то молодыми парнями странствовали по Руси и стали побратимами. Самым близким и верным содругом был ему Васюта и в Диком Поле.
Как-то спросил:
– Любава твоя жива?
– Жива, батько. Двоих молодцов мне родила. Одному уже десяток годков. Орел! Скоро казаком станет.
Ответил весело и горделиво. Болотников же вздохнул: вот и у него была бы семья. Но где она? Живы ли Василиса с Никиткой?
Шестак и Солома выступили на западные города четвертого октября, а через три дня Болотников узнал, что Истома Пашков разбил царские войска под Коломной, взял боем город и пошел к Москве. А вскоре новая весть: Пашков разгромил царскую рать под селом Троицким.
– Знатно бьется Истома Иваныч, – похвалил Болотников.
|
|
– Вот тебе и дворяне! – сказал Мирон Нагиба.
– Дворяне ли? – живо отозвался Иван Исаевич. – Они лишь полками верховодят. Мужики царя бьют! Мужики тульские да рязанские. Их, сказывают, едва ли не сорок тыщ у Пашкова.
– А чего ж баре на бар пошли? Невдомек мне, Иван Исаевич.
– А тут и понимать неча. Охота ли ныне мелкопоместным да худородным под боярским царем ходить? Тут им и вовсе ни чинов, ни вотчин. Вот и поперли на Шубника.
Весь октябрь рать готовилась к решающему походу на Москву. Стали приходить вести от Василия Шестака и Григория Соломы:
– Взяты Боровск и Верея!
– Захвачены Звенигород и Руза!
«Добро, – удовлетворенно думал Иван Исаевич. – Молодцы, атаманы! Добро бы в одно время и ударить на Шуйского».
Царь занемог. Свалился-таки от суеты, дурных вестей и великих забот. Три дня его кидало то в жар, то в озноб, лежал едва не в беспамятстве (заморские лекари не выходили из постельной), но на пятые сутки полегчало, попросил щей.
Брат Иван Иваныч обрадованно перекрестился:
– Нужен ты еще богу.
– А боярам? Чу, смерти моей ждали, корыстолюбцы!
Иван Пуговка не стал омрачать брата: прознает о кознях бояр – и вовсе свалится. А козни были. Когда по дворцу разнесся слух, что государь при смерти, боярам будто ежа под зад сунули. Одни побежали к Мстиславским, другие к Романовым, третьи к Голицыным, надеясь посадить на трон (после смерти царя) своего ставленника. Что тут было!
– Чего молчишь? – пытал Василий Иваныч.
– Тихо было. Бояре здоровья тебе желали, в церквах за тебя молились.
– Врешь, Ванька, врешь!.. Чего рыло-то воротишь? По глазам вижу... Ну да проведаю, всем воздам!
|
|
Поправился, проведал и... не воздал. Лишь тягостно и горько подумал: не было верных бояр и не будет. Каждый лишь о своем пузе печется. И попробуй тронь хоть одного – лай подымут! Кто, мол, на кресте клятву давал, что бояр не тронет? Кто сулил верой и правдой служить боярству? Вот то-то и оно. На чьем возу сидишь, того и песенку пой. Да и не время ныне с боярами тягаться, надо всем скопом думать, как лихолетье пережить. Вот уже под Москвой. Вор грозный.
Думал, советовался с дьяками, хитрил. Чего только не делал царь Василий! И стягивал, стягивал к Москве огромную рать, стягивал всеми правдами и неправдами. Велел пустить слух: на Русь несметной ордой идут татары, надо спешно собирать войско. Скакали по городам и весям гонцы, пугали народ, тормошили воевод и старост. К Москве торопливыми ручьями потекли служилые по прибору, «даточные» и посошные люди. Ведали: с ордынцами шутки плохи, коль сильной ратью не сберешься, всю Русь испепелят.
Крепло, множилось на Москве войско. В самой же столице царь указал думным дьякам переписать мужчин. Приказные люди дотошно облазили все улицы, переулки и слободы, занесли мужчин старше шестнадцати лет в разрядные книги и велели явиться в Съезжие избы. Ослушников ждали батоги и тюрьмы. Вновь поверстанным выдали оружье и сбили в полки.
Но царь жил в постоянной тревоге: чернь по-прежнему благоволила Вору, в слободах то тут, то там гуляло бунташное слово. Приказал резать языки, вешать на дыбы, казнить на Ивановской площади и на Болоте, но смута не затихала. «Листы» Ивашки Болотникова будоражили народ.
– Ума не приложу, – по-бабьи всплескивал руками Василий Иваныч. – На Москву без досмотра и комар не проскочит (стрельцы обыскивали каждого въезжающего в город), а воровские «листы» плодятся, как блохи на паршивой овце. Не в приказах ли их стряпают?
Повелел сличить руку дьяков и подьячих, но воровства не нашли. Шуйский накинулся на стрелецких голов.
– Худо Москву блюдёте, нечестивцы! Коль так будете службу нести, башки поснимаю.
Но поток воровских грамот не убывал. Иван Болотников засылал на Москву лазутчиков, мятежил посад.
– Надо за Дмитрия Избавителя стоять, за его Большого воеводу! – кричали на торгах и крестцах посадчане.
– Вестимо! Царь Дмитрий никого не пощадит, коль ворота ему не откроем.
Москву обуял страх. Страшилась чернь, страшились купцы, страшилось боярство. Все злей и призывней звучали мятежные речи.
Страшился Шуйский. Вот-вот заполыхает на Москве всеобщий бунт, и тогда уже не только трона не видать, но и ног не унести.
– Только чудо может спасти Москву, – как-то неосторожно обронил в царской крестовой духовник.
– Чудо? – переспросил Василий Иваныч. – Чудо, речешь? – и призадумался. Через день он направился к Гермогену.
– Помогай, святейший.
Патриарх встретил Шуйского сухо. Он не любил царя. Во дворце знали о резких выпадах патриарха против государя, и если бы ни Великая смута, он не благословил бы Шуйского на царство. Патриарху хотелось видеть на троне более достойного помазанника божия.
– Мнится мне, что я токмо оным и занимаюсь, государь.
– Усердие твое велико, святейший. Однако ж церковь могла бы сделать и боле.
Глаза патриарха стали колючими.
– Боле? Аль мало проповедей и грамот моих о еретике и богоотступнике Гришке Отрепьеве? Аль мало проклятий на головы бунтовщиков, кои отступились от Христа, православной веры и покорились сатане? Аль мало дала церковь казны, оружья и монастырских трудников, дабы сокрушить Вора?
– Ведаю, святейший, – кивнул царь Василий.
Но Гермоген осерчало продолжал:
– А не я ль шлю в мятежные города неустанную инокиню Марфу, дабы рекла праведное слово о сыне своем Дмитрии? Не я ль, уступив твоим хитрым и корыстным помыслам, сотворил из Дмитрия Углицкого святого чудотворца и перенес его «нетленные» – ха! – мощи на Москву в благочестивый храм Михаила Архангела? Не я ль денно и нощно пекусь о твоем царствующем сане?
Царь Василий знал: Гермогена, коль войдет в запал, не остановишь. Ну да и пусть, пусть глаголит! О царствующем сане печется, хе. Дудки! О сане патриаршем, о попах, о землях владычных. Бунташное стадо для попов – как бельмо на глазу. И хлеб, и казна мужиком да посадским тяглецом копятся. Ныне же ни мужика, ни тяглеца, вот и усердствует церковь божья.
Патриарх Гермоген отнесся к восстанию черни с необычайной жестокостью. Его грамоты и проповеди были злы и пугающи, грозили «богоотступникам» страшными муками, адом, отлучением от христовой церкви. Неистовые, устрашающие грамоты патриарха не раз приводили в трепет города и села, внося раскол в обширнейший лагерь повстанцев. Лют был к воровской черни владыка Гермоген!
Дав выговориться патриарху, Василий Иваныч, никогда открыто не вступавший с Гермогеном в спор, учтиво молвил:
– Твое радение, святейший, зачтется богом. Мы ж, государь Московский, побив Вора, вернем долги церкви сторицей. О том не одиножды нами в Думе сказано.
«Вернешь, – желчно поджал губы Гермоген, – когда черт помрет, а он еще и не хворал». (Шуйский и будучи царем оставался великим скупердяем.)
– С чем пожаловал, государь? Аль вновь какая нужда?
– Вестимо, владыка, – царь откинулся в кресло, сощурил блеклые воспаленные глаза. (Государь, потеряв покой, потерял и сон.) Дряблое, узкобородое лицо стало хитреньким, щучьим.
Ох как не терпел это лицо Гермоген! Сейчас какую-нибудь пакость вывернет.
– Задумка в голову пала. Коль в дело ее пустить, у воров скамью из-под ног вырвем. Лишь бы ты благословил, святейший.
– Говори.
– Надо бы недельный пост по всей Руси огласить. Ныне же огласить, святейший.
– Что-о-о? – у патриарха от изумления аж губы затряслись. Всего ожидал от Шуйского, но такого! – Да в своем ли ты уме, государь? Посты раз и навсегда установлены. До Филиппова же заговенья пять недель. Что за надобность?
– Видение было, святейший.
– Кому? – сердито выкрикнул Гермоген.
– Одному духовному лицу, кой поведал о чудесном видении благовещенскому протопопу Терентию.
«Видение» явилось самому Василию Шуйскому, он же, под строжайшей тайной, вдолбил его «одному духовному лицу». А тот поведал протопопу Терентию: было-де ему чудесное видение во сне, что сам Христос явился в Успенском соборе и вел беседу с Богородицей. Христос-де был в великом гневе и грозил страшною казнью московскому народу, кой досаждает ему лукавыми своими делами и сквернословием; приняли-де мерзкие обычаи, стригут бороды, содомские дела творят и суд неправедный, грабят чуждые имения. Богородица слезно просила Христа пощадить людей, на что тот ответил: «Много раз хотел помиловать их, мать моя, твоих ради молитв, но раздражают душу мою их окаянные стыдные дела, и сего ради, мать моя, изыди от места сего, и все святые с тобой; аз же предам их кровоядцев и немилостивых разбойников, да накажутся малодушные и придут в чувство, и тогда пощажу их». Богородица же три дня и три ночи умоляет Христа пощадить грешников, и Христос наконец смягчается: «Тебя ради, мать моя, пощажу их, если покаются; если же не покаются, то милости моей не будет, и быть всем разбойникам и кровоядцам на скором страшном суде».
– Чуешь, святейший? Смута – это гнев божий, наказание, посланное богом за грехи мирские. У черни единственный путь к спасению – покаяние! Прекратить воровство и покаяться, дабы не навлекать на себя гнева божьего. Каково? – лицо тожествующее, шельмовское.
Гермоген смотрел на Шуйского и лишний раз убеждался в изощренности, изворотливости, лукавости его ума. Неистощим на коварные выдумки царь Василий!
– Всеобщим покаянием разложить и смирить бунташную чернь? Отпугнуть христиан от мятежников? Сплотить их вокруг царя и церкви?
– Так, так, владыка! – загорелся царь Василий. – Чудесное видение, кое протопоп Терентий записал на бумагу, надо немедля прочесть по всем храмам. Пусть люди ведают о своем тяжком грехе, пусть его замаливают и постятся. Благослови на сие богоугодное дело, святейший.
– Я подумаю об оном видении, государь. Вечор пришлю к тебе послушника.
Гермоген, хоть и презирал царя, но новое «чудо» ему пришлось по душе. Какая бы смута по Руси ни гуляла, но мужики и посадские христолюбивы, им не отринуть бога, он накрепко сидит в их душах, и в этом великая сила царя, патриарха, державы. Силу же оную надо умненько в дело пустить.
«Повесть о видении некоему мужу духовну» по царскому велению была оглашена двенадцатого октября в Успенском соборе «вслух во весь народ, а миру собрание велико было». Патриарх объявил с амвона шестидневный пост, во время которого «молебны пели и по всем храмам и бога молили за царя и за все православное крестьянство, чтобы господь бог отвратил от нас праведный свой гнев и укротил бы межусобную брань и устроил бы мирне и безмятежне все грады и страны Московского государства в бесконечные веки».
Царь неустанно молился.
Гремел проповедями с амвона патриарх Гермоген.
Неистовствовали попы и монахи.
«То покрепче меча», – довольно думал Василий Шуйский.
Глава 8
БОЛОТНИКОВ И ПАШКОВ
Истома Пашков подошел к Москве 28 октября 1606 года. (Вначале взял Коломенское, затем перебросил свое войско к деревне Котлы, что в семи верстах от столицы.)
Иван Болотников подступал к Москве тремя днями позже.
К полудню завиднелись золотые купола Данилова, Симонова и Новодевичьего монастырей.
– Дошли, други! – размашисто перекрестился Иван Исаевич.
– Дошли, воевода! – приподнято молвил Семейка Назарьев.
– Дошли! – волнующе выкрикнул Устим Секира.
Рать встала.
Взирали на предместья Москвы мужики и холопы, казаки и монастырские трудники, бобыли и бурлаки, приставшие к войску с берегов Дона, Оки и Волги. Взирали десятские и сотские, пушкари и затинщики, воеводы и головы.
Взирал Болотников. Взирала рать.
Дошли-таки! Учащенно, взволнованно бились сердца. Дошли! Через бои, кровь и смерть, через все тяжкие испытания. Дошли!
Вот она, Москва-матушка! Лепа, белокаменна, столица всея Руси.
Вот она, грозная, царева, боярская. Засел за стенами враг – лютый, немилосердный; как-то его осилить, как-то спихнуть Шуйского с трона, дабы посадить на его место истинного царя, помазанника божьего, царя Избавителя, кой даст мужикам землю, холопам волю, кой заточит в темницы злое боярство, кой повелит повсюду избрать праведных старост и судей. И заживет мужик, заживет холоп, заживет счастьем и волюшкой. А волюшка рядом, близехонька, еще разок поднатужиться – и она в мужичьих руках.
Ликующе на душе Болотникова, в голове вихрь чувств – буйных, жарких, заветных. Он, Большой воевода, привел к Москве народную рать, привел напродир, через частокол врагов, привел через хитрейшие козни Шуйского. Сколь отдано жизней, сколь сермяжной крови пролилось, чтоб стать перед Москвой! Еще одно побоище – самое тяжкое, самое яростное – и... Ужель сбудется вековая мечта черного люда, ужель наконец-то придет желанная воля, ужель Московское царство станет самым праведным среди других царств и государств. От дерзновенных мыслей хмелела голова. Ужель, господи?!
К Большому воеводе неспешно и степенно приближался долговязый костистый чернец. В черном клобуке, в черной рясе, с большим медным крестом в жилистой длиннопалой руке.
– Дозволь, сыне, благословить тебя на ратный подвиг, – молвил басовито и глухо, и тотчас, выхватив из-под рясы нож, ударил им в грудь Болотникова.
Ратники ахнули. Иван Исаевич побелел, качнулся. (Вот она, волюшка!) Нож, пронзив кафтан, застрял в кольчуге. К чернецу подскочил Аничкин, сверкнул саблей.
– Погодь, Матвей, – вытягивая нож из кольчуги, ледяным голосом бросил Болотников.
Рать угрожающе загудела:
– В куски его!
– Смерть чернецу!
– Смерть ироду!
Кольчуга Болотникова обагрилась кровью.
– Ранен, батько? – кинулся к Ивану Исаевичу стремянный Секира. – Худо тебе?
– Ничего, ничего, жив буду, – морщась от боли, произнес Болотников и негодующе глянул на монаха.
– Этого пса покуда не трогать.
Монах, сверкая черными медвежьими глазами, закричал:
– Братья! Не верьте ему. То антихрист, предавшийся сатане! Он проклят богом! Отриньте от богоотступника, дабы не угодить в адово содомище. На Москве духовному лицу было видение. Христос разгневан злом, кое вы, поддавшись Ивашке-антихристу, повсюду творите. Ждет вас суровая кара божья! Покайтесь, и Христос вас простит, отриньте от сатаны!
– Буде, чернец! – Нечайка Бобыль взмахнул могучим кулаком. Монах грянулся оземь.
– К пытке его! – крикнул Аничкин.
В шатре Болотникову перевязали грудь. Рана оказалась неглубокой.
– Счастье, твое, воевода. Еще бы полвершка и... Добро, кольчуга оказалась крепкой, – сказал Аничкин.
Семейка Назарьев с откровенной досадой посмотрел на Аничкина. Тот понял его взгляд, нахмурился: проворонили телохранители лазутчика. Да и кто мог знать, что он придет в облике монаха, придет смело, на виду всего войска, придет на явную свою погибель. Но что заставило его пожертвовать собой? Прежние лазутчики пытались убить Болотникова исподтишка, этот же нанес удар открыто.
Стоя под пыткой, чернец, неустрашимо глядя в лицо Болотникова, сурово изрек:
– Дело твое худо, вор!
– Чего ж так, отче? Зрел, какое у меня войско?
– Зрел. Войско твое скликано диавольским наущеньем, что вселилось в твою поганую душу. Ведай, вор: все, что создано диаволом, ложно и тленно. Бог всемогущ! Будет так, как повелит Христос. И никакая сатанинская сила не устоит перед богом. Христос сильнее диавола! Ты же и воровская рать твоя – кара божья, кара за смертные грехи, в коих погрязли люди. Покайся, смирись, повели христианам разойтись по домам – и всемилостивый бог простит тебя.
– Нет, отче, не-е-ет, – тяжело выдавил Болотников. – Покаяния моего не будет. Покайся, смирись – и вновь терпи? Нет, чернец! Христос заповедал жить праведно, дабы счастье, покой и мир на земле были, дабы человек жил вольно, без оков и притеснений. А где сие видно? Где праведники, коими бы держалась земля, где? Нет их, отче. Правда была, да вышла. Бояре ее своровали да в сундуки запрятали. Они всегда и во всем наверху, а мужик век оземь рожей. Он гол и сир, убог, как Лазарь, где уж ему правду у бояр сыскать. С сумой да с клюкой не натягаешься. Терпи, покуда потом и кровью не изойдешь. Однако ж терпя и камень треснет. Натерпелся мужик и пошел правду искать. «Ищите и обрящете!» Не так ли бог наказывал? И пошел, яро пошел! И ныне мужика не остановишь. Он не смирится и не покается, покуда свое не возьмет, покуда правду у бояр не вырвет. Через кровь, через смерть, но вырвет, вырвет, отче! Не будет покаяния!
– Зрю, зрю, вор! Такие, как ты, не каются. Диавол твою душу загубил. Таких надо вживе умерщвлять, дабы духу сатанинского мене было.
– За тем и явился?
– За тем, вор. Богу было угодно, чтоб предать тебя, сатану, смерти.
– Врешь, отче, – усмехнулся Болотников, – не угодно, коль жив остался. Уберег меня Христос для дел праведных. Я еще поживу, над боярами потешусь, над кривдолюбцем Васькой Шубником.
– Не кощунствуй, сатана! – закричал чернец. – Царь – первый от бога. Творец небесный повелел повиноваться царю, как божией воле над нами. А кто царя не чтит, тот бога не боится, того и церковь низвергает. Не кощунствуй! Грядет и твой час, скорый час, антихрист!
Чернец забесновался.
– Казнить перед всей ратью, – приказал Болотников.
Истома Пашков раскинул свое войско в Котлах. Болотников, обозрев пашковский стан, похвалил: доброе занял место Истома Иваныч, пожалуй, лучше и не сыщешь. Один из своих полков Истома поставил в Коломенском, другой у села Заборье. И вновь Болотников похвалил: самые удобные позиции перед Москвой.
– Где ж нам вставать, воевода? – спросили начальные люди.
– В Котлах! – решительно молвил Болотников.
В темных усталых глазах Матвея Аничкина мелькнуло недоумение.
– Но там же Пашков.
Начальные люди обескураженно уставились на Большого воеводу, один лишь Юшка Беззубцев одобрительно кивнул.
– Пашкову стоять на другом месте.
Свое решение Болотников принял час назад, принял после долгих и противоречивых раздумий. Истома Пашков – крепкий, башковитый воевода. Победы под Ельцом и Троицким снискали ему громкую славу. В него уверовали не только мелкопоместные дворяне, но и мужики, и казаки, и холопы. Под стягом Пашкова – сорокатысячное войско. Сила!
Но в этой силе Иван Исаевич видел и немалые изъяны. В челе сотен, тысяч и полков стоят дворяне. Многие из них богатые помещики, все те ж баре, коим мужичьи помыслы о земле и воле – копье в сердце. Поведут ли стойко в самый решимый час за собой, не дрогнут ли? Пойдут ли на отчаянный штурм Москвы? Не шибко-то они любят кровь проливать. Им не за волю биться – не мужики! – а за более жирный кусок, за чины и вотчины, за царя дворянского. Мужикам не мужицкий царь надобен. Тут-то и загвоздка: рать одна, а думы в рати разные. Нет в войске Пашкова единенья, а коль его нет – не быть и войску крепкому. Пашков же занял под Москвой самые ключевые места. Так дело не пойдет, уж слишком велика цена московской битвы. В Котлах, Коломенском и Заборье должна стоять мужичья рать.
Но как-то Истома Иваныч отнесется к решению Большого воеводы? Не закусит ли удила, не заартачится ли? Что скажет гонцу?
Гонцом к Истоме Пашкову послал Юшку Беззубцева. Тот поехал в окружении тридцати (специально выбранных) посланцев. Все принарядились, ехали по рати Пашкова осанисто, молодцевато.
Истома Пашков встретил Юшку Беззубцева у своего шатра. Беззубцев слез с коня, чинно, с достоинством поклонился.
– Большой воевода царя Дмитрия Иваныча Иван Исаевич Болотников шлет тебе, воевода Истома Иваныч, свое слово приветное и желает доброго здоровья.
Пашков в ответ поясно поклонился. Стоявший за спиной Прокофий Ляпунов с язвинкой хмыкнул. Пашков же, как всегда, был непроницаем и внешне спокоен, хотя тотчас резанули по сердцу слова: «Большой воевода царя Дмитрия». Он же, Пашков, просто «воевода». Степенно молвил:
– Доброго здоровья Ивану Исаевичу.
Юшка пристально глянул в глаза Пашкова. Что сие означает? Молвил уважительно, с поклоном, но без воеводского чина. Ужель с умыслом?
– Большой воевода Болотников зовет тебя, воевода Пашков, на свой совет.
Братья Ляпуновы, Григорий Сунбулов застыли. Идти на совет к бывшему беглому холопу? Дворянину к смерду?! Молчание затянулось. Пашков ожидал другого: он первым подступил к Москве, он занял лучшие позиции для своего войска, он (в конце концов) был избран в Рязани старейшиной служилого дворянства. Уж коль дело дошло до совета, так не ему, а Болотникову надлежит быть у Пашкова в стане.
– Большой воевода ждет тебя, воевода Пашков, у себя в полдень, – так и не дождавшись ответа, весомо и громко произнес Беззубцев и вскочил на коня. Посланцы поехали к своему войску, расположившемуся в трех верстах от Котлов.
В полдень Истома Пашков к Болотникову не приехал. Иван Исаевич, малость подождав, приказал полкам двигаться на Котлы.
– Не наломаем дров? – спросил Мирон Нагиба. – Нехай стоит!
– Иного пути нет, – отрезал Болотников.
Рать, со всех сторон окружив Котлы, остановилась в полуверсте от войск Пашкова.
В шатре Истомы Иваныча шел бурный совет, он начался с той поры, когда Пашков узнал о передвижении войска Болотникова к Котлам. Братья Ляпуновы, всегда горячие и дерзкие, кричали:
– Неможно тебе, Истома Иваныч, идти к Ивашке Болотникову в шатер. Кто он такой, чтоб к нему на поклон ходили? Подлый человек, холоп!
Ляпуновым вторил Григорий Сунбулов:
– Пойти к Болотникову – признать себя вторым воеводой. Мыслимо ли дворянину под смердом ходить?
Пашков молчал, лицо его казалось отрешенным, будто и не бушевал в его шатре совет; однако за кажущимся спокойствием в душе его было далеко не безмятежно. Он и без совета знал, что скажут ему дворяне. Понять их труда не стоит: от самого Путивля шли победно, громко. Сколь царских полков разбили, сколь городов под свою руку взяли! Кичились, горделиво стучали кулаком в грудь: боярскому царю – крышка! Еще неделя, другая – и Василия Шуйского в помине не будет. На Москве сядет дворянский царь, боярскому засилью придет конец. Буде, попировали, посидели в Думе и государевых приказах. Ныне дворянству пришел черед.
И вдруг... и вдруг явился какой-то без роду, без племени холоп Ивашка и норовит подмять под себя дворян. Срамотища! Не бывать тому! Видит кот молоко, да рыло коротко. Не выйдет!
Дворяне шумели, ярились, Пашков же думал о другом. Не пойти к Болотникову – начать вражду меж двумя ратями. И это в ту пору, когда подошли к самой Москве, когда вот-вот грянет решающая битва? Худо. Не время ныне родами считаться. За Болотниковым – великая сила, у него стотысячное войско. Без такой рати ему, Пашкову (хоть и кичатся дворяне), Москву не взять. Здесь – именно здесь! – надо идти вместе. Только могучим кулаком можно свалить Василия Шуйского. Без Болотникова же кулака не будет. Он хоть и холоп, но воевода отменный. Видимо, сам бог велел ему рати водить.
Пашков поднялся из-за стола. Дворяне примолкли.
– Надо ехать.
Дворяне опешили: чего-чего, но такого от Истомы не ожидали. Молчал битый час и вдруг выпалил.
– Аль те не зазорно? – осуждающе покачал головой Захар Ляпунов.
– Не дело надумал, – проронил Григорий Сунбулов.
– Не срамись! – крикнул Прокофий Ляпунов.
– Надо ехать! – громко повторил Пашков.
– Рехнулся! – заартачился Захар Ляпунов. – Перед мужичьем себя низить?! Да мы и без лапотников обойдемся, без холопа Ивашки Москву возьмем. Наша ныне Москва!
– На рогоже сидя, о соболях не рассуждают, – веско бросил Истома Иваныч. – Без войска Болотникова о Москве и помышлять нечего. Нет у нас такой силы. Пусть Болотников в Больших воеводах походит... пока походит. Возьмем Москву – Большому воеводе на его место укажем. Холопу – ни в воеводах, ни у царского трона не ходить!.. Еду, дворяне.
С собой ни Ляпуновым, ни Сумбулову ехать не велел: полезут на рожон и все испортят; хотелось поговорить с Болотниковым без горячих голов.
– Едут, едут, батько! – весело закричал Устим Секира.
Напряженное лицо Болотникова посветлело. Наконец-то! Наконец Пашков выехал из своего стана... Однако Пашков ли? Не послал ли вместо себя другого?
– Он! – угадывая мысли Болотникова, воскликнул Юшка Беззубцев. Камень с плеч. Юшке с трудом верилось, что Истома Пашков, старейшина дворян, отбросив тщеславие, явится в мужичье войско.
Болотников встретил Пашкова неподалеку от шатра, встретил на коне, облаченный в полный ратный доспех.
«Могуч! – подумалось Истоме Иванычу. – Не зря говорят, что Болотников медвежьей силы. Могуч воевода!»
Пашков и Болотников остановили коней, испытующе глянули друг на друга. Пашкова сразу же привлекли к себе глаза Болотникова – проницательные, вдумчивые, властные; такие глаза обычно бывают у сильных духом, непреклонных людей.
– Здрав будь, воевода, – молвил Пашков.
– И тебе, Истома Иваныч, здоровья отменного, – молвил Болотников.
Пашков же отметил: голос у Болотникова неторопливый, густой и звучный.
Иван Исаевич сошел с коня – сошел легко, пружинисто – и широким радушным жестом пригласил Пашкова в шатер.
– Пожалуй, воевода.
Стол был уставлен винами и яствами. Болотников, посадив Пашкова по правую руку, взял чару, поднялся. Оглядев своих соратников и прибывших с Пашковым дворян, молвил:
– Выпьем за здоровье истинного государя нашего Дмитрия Иваныча! Скорого трона ему и славного царствования.
Все встали, дружно выпили. Чуть погодя, когда все закусили, Иван Исаевич вновь поднялся.
– А ныне, други, выпьем за доброе здоровье славного воеводы Истомы Иваныча Пашкова!
Выпили. Черед был за Пашковым. Его заздравной чары нетерпеливо ждали – и Болотников, и его воеводы, и дворяне, сторонники Пашкова. Как-то он провеличает предводителя мужичьей рати? Быть или не быть миру за столом? (Да и только ли за столом?)
Пашков не спешил, он закусывал и цепкими всевидящими глазами всматривался в воевод Болотникова. Думал увидеть неотесанных сиволапых мужиков в богатых зипунах и кафтанах (награбили!) – грубых, шумливых, взбалмошных, кои после первой же чарки покажут свое мерзопакостное нутро, но перед ним сидели степенные, знающие себе цену, умудренные вожаки. Это было видно по их немногословным, сдержанным и спокойным разговорам, а главное – по их глазам. (Глаза же Пашкова никогда не обманывали, по ним он легко распознавал людей.) За столом не было ни простаков, ни вахлаков, ни недоумков.