Василий Шуйский метался.
Дьяк Большого прихода Иван Тимофеев записал в своей летописи: «...новоцарюющему (Василию Шуйскому) во граде, яко пернатей в клетце, объяту сущу и затворене всеродно».
Ох как насмешливо и метко сказал современник! Василий Иваныч, и в самом деле, напоминал птицу, запертую в клетке. И бился, бился, из последних сил бился, чтоб отвести от себя, от Москвы и царства грозную беду.
В тот же день Иван Исаевич позвал к себе Матвея Аничкина, протянул грамоту.
– Прочти.
Матвей прочел. В карих глазах его застыл немой вопрос. Иван Исаевич насторожился.
– Аль что не так?.. Думаешь, посад не пойдет на то, чтоб выдать нам Василия, Ивана и Дмитрия Шуйских? Выдать, как главных изменников, кои помышляли убить царя Дмитрия. Не пойдет?
– Авось и пойдет. Злы посадские на Шуйских. Но не о том моя забота... Велишь ты купцов выдать. Не круто ли?
– Набольших купцов, Матвей! Тех, от кого все московские трудники стонут. Да и только ли московские? Припомни Калугу. Ишь как ремесленный люд на именитых купцов озлился. Задавили их гости. А мы возьми да и раздай посаду их товары. Сколь одного хлеба выдали! Не зря ж отшатнулись от Шуйского калужане. И ныне в московских тяглецов верю. Лютей зверя им купцы именитые. Все добро тяглецам отдам, коль помогут Москву осилить.
– Кому с грамотой ехать?.. Никак, мне.
– Тебе, Матвей, тебе, друже.
Знал Иван Исаевич: как никогда нужен сейчас войску Матвей Аничкин, его цепкий глаз, его уменье выискивать и ловить врагов. А врагов, когда подошли к Москве, стало и вовсе много. Чуть ли не каждый день вылавливали лазутчиков Шуйского. И все же выбор пал на Матвея: в Москве он теперь еще нужнее.
Аничкин вышел из избы, но слова его надолго засели в голове Болотникова. «Не круто ли?» Аничкин зря так не скажет... А может, и в самом деле круто. Не отпугнуть бы мелких и средних купцов. На Москве их пруд пруди. Коль все скопом сойдутся да каждый начнет горло драть – силища! Не приведи господь, коль всем торговым людом сторону Шуйского примут. Тогда миром Москву не взять... Вернуть, пока не поздно, Матвея? Переписать грамоту?
И посеял же в душе смуту, дьявол! «Не круто ли?» Не круто, не круто, Матвей! Неча набольших купцов щадить. От них кабала не мене боярской, все черные слободы в великой маете. Не станут мелкие торговцы – а кто в Москве не торгует! – за набольших купцов стоять. Не станут! Будет с них разору и притеснений. Вкупе с боярами выдадут гостей... Поезжай, Матвей, поезжай с богом!
Успокоившись, поднялся с лавки, надел теплый малиновый кафтан на лисьем меху. Надо было еще раз съездить к Коломенскому. Как там гуляй-город, хватило ли саней, сена и соломы?
Только было за порог, а встречу Юшка Беззубцев.
– Нельзя ли в избу вернуться, воевода? – спросил тот, глянув на вестовых и охрану.
Иван Исаевич вернулся: Беззубцев по пустякам не придет.
– Перебежали ратники из-под Угрешского монастыря. Два десятка.
– От Пашкова?
– От Пашкова, воевода. Ратники из мужиков. Не хотят-де боле под дворянским стягом ходить.
Иван Исаевич удовлетворенно кивнул. Добро, коль от Истомы Пашкова мужики бегут. И это уже не первый случай. Добро! Пусть ведает Пашков, на чьей стороне правда. Мужик с бухты-барахты из одной рати в другую не кинется.
– Однако не так уж и спроста пришли ратники, воевода, – продолжал Беззубцев. – Охота, говорят, нам царя Дмитрия поглядеть. Он-де вместе с Большим воеводой в Котлах сидит.
– Что?.. Царь Дмитрий в Котлах!.. Вместе со мной? – слова Юшки привели Болотникова в замешательство. – Да кто ж им сию брехню пустил?
– От стремянных Пашкова услышали. О том-де ныне вся рать его говорит.
– С чего бы это вдруг Пашкову такое понадобилось?.. С чего, Юрий Данилыч?
– Ума не приложу, – пожал плечами Беззубцев. – Но крепко знаю: слух пущен с каким-то хитрым умыслом.
Непременно с умыслом, подумал Иван Исаевич. Но с каким? Пашкову, кажись, нет никакого резона такие речи сказывать. Дураку ясно: окажись царь Дмитрий Иваныч в мужичьей рати, ни одного бы воина в дружине Пашкова не осталось. Да и самому Истоме пришлось бы тотчас ехать в царский стан. Где государь, там и слуги... Было бы гораздо лучше для Истомы, если бы царь Дмитрий (волею слухов) очутился в его, пашковском, стане. То-то бы на весь свет заговорили об его рати, то-то бы побежали к нему со всех земель повстанцы. К Дмитрию, к Красному Солнышку, к Избавителю!.. Пешков же назвал Дмитрия среди мужиков и холопов, назвал явно в ущерб себе. Что это? Добрый жест или коварная задумка?
Думай, думай, Иван Исаевич! Коль удастся вовремя (непременно вовремя!) разгадать пашковскую затею, быть тебе на коне. А коль останешься в неведении, добра не жди. Ох какой неожиданной бедой обернется подвох Истомы Пашкова!
Глава 11
ПОГРОМ
Метели отбушевали, стихли, завалив черные курные избенки снегом. В селе Котлы три десятка срубов. На постое у мужиков – воеводы, сотники, казачьи атаманы. Ратники забились в шалаши и землянки.
Возле одного из костров дымя трубками, обогревались казаки Степан Нетяга и Вахоня Худяк. Степан к табаку привычный, лет двадцать не расстается с трубкой, Вахоня же пристрастился к «богомерзкому зелью» совсем недавно, с той поры, как сошелся в Болхове с Нетягой.
Во веки веков не забыть Худяку городка Болхова! В тот день, когда взяли крепость и когда вся рать праздновала победу, Вахоня Худяк, Степан Нетяга и Левка Кривец взяли разбоем купецкий двор. Купец – дряхлый, тщедушный, дали пинка – отлетел в угол. Сами же принялись разбивать сундуки и кубышки. Знатно пошарпали.
Купец возмущенно тряс бородой:
– Креста на вас нет, лиходеи! Ну да погодите, найду на вас управу. До воеводы вашего пойду.
– А вот это видел? – вытянул Вахоня саблю.
– Не пужай, душегуб. Я уж свое пожил. Ныне же к Болотникову пойду!
Купец шагнул к двери.
– Не дойдешь, пес! – крикнул Вахоня и сверкнул саблей.
Купец замертво рухнул. Из горницы выбежала молодая девка в голубом сарафане.
– Батюшка, роди-и-мый!
Вахоня похотливо осклабился: девка смачная, грудастая. С ухмылкой глянул на Степана Нетягу.
– Обабим?
Степан, ошалевший от вина и разбоя, молча кивнул. Худяк повалил девку на пол, рванул застежки сарафана...
Вышли на крыльцо с тяжелыми сумами. За высоким глухим забором грянула разухабистая казачья песня.
– Гуляют станишники, – хрипло протянул Левка. – Идем, что ль?
– А девка? – беспокойно глянул на Вахоню Нетяга. – А что, как к Болотникову пойдет?
– Показнит... Ей-богу, показнит, – смуро произнес Левка.
Купца и дочь его (зарубил Худяк) кинули в подполье. Сами же на улицу не пошли, а выбрались из подворья купца через сад.
– Кажись, никто не видел, – перекрестился Нетяга.
Но в городе – не в лесу. Заприметили! К казачьему атаману Мирону Нагибе заявился сосед купца – торговый «сиделец» Прошка Семенов – и поведал о разбое.
– Да быть того не может! – воскликнул Нагиба.
– Вот те крест! – клялся Прошка. – Воровские казаки твои в Рождественской слободке остановились. Идем-ка в избу, батюшка.
Мирон пошел. Казаки в избе бражничали, горланили песню.
– Глянь, батюшка, глянь, отец родной, – не успев войти, затараторил Прошка. – В кафтаны купца Захаркина вырядились. А вон и перстенечки на руках. Вели учинить сыск на злодеев.
Казаки присмирели. Первым пришел в себя Нетяга, деланно рассмеялся:
– Каки перстни, каки кафтаны?.. Рехнулся, паршивец!
– Рехнулся! – громыхнул кулаком по столу Левка Кривец.
– Казаков срамить?! – взвился Вахоня Худяк, запустив в Прошку оловянной чаркой.
Но Прошка не дрогнул, знай казаков хулит:
– Тати, шпыни треклятые! Эк вырядились, ярыжники! Нет, ты глянь на них, батюшка, глянь на святотатцев. Прикажи в избу Захаркина доставить. Своими очами увидишь, чего эти шпыни содеяли.
– А ну пошли, станишники, – приказал Нагиба. – Пошли, гутарю!
Казаки нехотя поплелись за атаманом. Оглядев купеческий дом, Мирон насупился.
– Негоже, станишники.
– Пусть они скажут, куда купца подевали, – мухой вился вокруг атамана Прошка.
– Ноги нашей тут не было, батька, – упрямо изронил Нетяга.
– Не было, гутаришь? – сердито молвил Нагиба и поднял с полу черную деревянную трубку с медными насечками. – А это кто обронил? Знакомая люлька.
По неспокойному рыжеусому лицу Нетяги пошли красные пятна. С натянутым смешком молвил:
– Тут, вишь ли, какое дело, батька... Шли мимо, глядим, слобожане купца зорят. Ну и мы с хлопцами заглянули.
– Врут, врут твои казаки, батюшка. Не было тут слобожан. Одни они грабили... Да вон и кровь на полу. Душегубы! Дай суд праведный, батюшка!
– Негоже, станишники, – вновь протянул Нагиба, но еще более сурово. – Ты ступай, Прохор Семенов, будет суд.
Прошка низехонько поклонился и вышел. Мирон Нагиба, тяжелый, нахохленный, колюче глянул на казаков.
– Как же так, станишники?
– Да ты б не серчал, батько, – заискивающе произнес Вахоня. – Эка невидаль – купчишку тряхнули.
– Аль, забыл, Мирон, как мы их с Жигулей кидали? – вторил Вахоне Нетяга. – Купцы да бояре – враги наши.
– Тут тебе не Жигули, и мы ныне не разбойники. Что простой люд о нас скажет? Негоже!
Знали казаки: атаман Нагиба без лжи и корысти, никто худого слова о нем не молвит. Был отважен, лих в сечах, не набивал добром сумы переметные. Жил просто, одним днем, радуясь верному товариществу и удалым походам. Казалось, ничто не заботило вечно спокойного, незлобивого атамана. Однако, случалось, и его прорывало, когда видел явную несправедливость. Тогда Мирон круто менялся. Казак, уличенный в воровстве или в кривде, сурово наказывался... Правда, сегодняшний случай особый: станишники не своего брата-казака обидели. Но все ж купец – тоже не враг, коль он миром повольнице сдался. Иван Исаевич не велел таких убивать.
Заметив нерешительность Нагибы, Степан моргнул Вахоне, тот понял, вышел из горницы, но вскоре вернулся с запыленным деревянным бочонком. Вышиб пробку, нюхнул.
– Дюже гарное винцо, братцы, – налил в корец, выпил. – Ух, ты-и-ы, век такого не пивал. Поди, сто лет выстояло. Гарно!
Мирон Нагиба повел носом.
– Ну-ка плесни.
(Эх, Мирон, Мирон! Все войско знает твою слабость. И ныне не устоял ты против чарки.) Вахоня угодливо подал. Мирон выпил, выпил другую, третью... Загулял атаман!
«Пронесло!» – потчуя Нагибу, думали казаки.
Сейчас все трое сидели у костра, дымили трубками и невесело толковали. Особо бурчал Вахоня:
– Хреновато живем, станишники. Ни тепла, ни доброго харча. Так и околеть недолго.
– Скоро обоз от севрюков придет, – молвил Левка.
– Обоз! – сплюнул Вахоня. – Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Выдохлись севрюки, не будет боле обоза. Надо бы по здешним селам пошарить. И чего сидим?
– У Пашкова, гутарят, посытнее, – вставил Левка.
– Сравнил! – хмыкнул Нетяга. – Там каждый барин со своим возом прибыл. И винцо, и харч, и броня. Сроду так, воюют. Не мы – перекати-поле.
– С запасцем живут, – завистливо вздохнул Вахоня.
Вахоня подался в казаки полгода назад, когда Иван Болотников пришел в Путивль. То были бурные, шалые дни. Черный люд, кидая ремесло, валом валил в казаки. Вахоня поверстался вместе с Тимохой Шаровым, с тем самым Тимохой, с которым ушли в Великий голод от князя Василия Шуйского.
Тимоха в рядовых казаках ходил недолго: его приметил Болотников, приблизил к себе. Вахоня же в гору не пошел, его не поставили даже десяцким. Худяк обидчиво думал: и с чего бы это он в начальные люди не выбьется?
Как-то поделился своей обидой с Нетягой, на что тот молвил:
– Хоть серчай, хоть не серчай на меня, но скажу: злой человек ты, Вахоня. А злых людей казаки не любят.
Худяк скрипнул зубами. Ох как не по сердцу пришлись ему слова Нетяги! «Злой». А другие добрячки, с медом ешь, последний кусок отдадут. Да таких простаков во всей рати не сыскать! Каждый лишь о своей шкуре печется, чтоб брюхо в сытости держать да побольше добра в котому набить. За тем и в войско подались – позорить, погулять, пограбить.
Вахоня бился с барами не за землю, не за волю, а за богатство, и он не упускал случая, чтоб пополнить свою мошну. Особо надеялся на Москву. Уж там-то он развернется, уж там-то пошарпает по боярским сундукам! С казной же не пропадешь. Золото не говорит, да чудеса творит. Недалек тот день, когда он, Вахоня Худяк, заживет, забарствует. Скорее бы Москву взять. И чего Болотников топчется? С харчами туго, да и морозы навалились. Охота ли сиднем сидеть?
Но в этот день сидеть долго у костра не довелось: к Степану Нетяге приехал вестовой от Мирона Нагибы.
– Поднимай сотню, Степан. Атаман велит по селам ехать. Пошукай хлеба, овса и сена у мужиков. Авось кто и одолжит.
Снялись. Два десятка саней потянулись к мужичьим избам. Но в селах ничем не разжились: Крестьяне сами в большой затуге, и не знают, как до весны дожить.
– Эк баре мужиков разорили! – ворчал Нетяга.
– А не наведаться ли нам в село Красное? – предложил Вахоня. – Там мужики богато живут.
– Далече, – отмахнулся Нетяга.
– Да всего-то верст пять. С добычей будем, казаки. Поедем, Степан, не прогадаешь.
– Как бы на стрельцов не нарваться.
– Не нарвемся, Степан. Стрельцов ныне и пушкой из Москвы не выбьешь, – беззаботно произнес Левка Кривец.
– Богатое село, гутаришь? – повернулся Нетяга к Вахоне.
– Богатое, вот те крест! Испокон веку торговлей промышляет. Что ни мужик, то купец. Сам бывал в Красном.
Нетяга колебался. Пять верст на санях – не велик крюк, но как бы в самом деле на стрельцов не напороться. Береженого бог бережет... Но и без припасу возвращаться худо. Еще неделя, другая – и вовсе без харчей останешься. Один бог ведает, сколь еще под Москвой торчать.
Мимо, визжа по ядреному снегу разбитыми лаптями, пробежал мужичок в дровяник. Вернулся с охапкой березовых полешков.
– Слышь, мил человек. Добро ли живут в селе Красном?
– В Красном? – переспросил мужичок. Стоял на морозе в ветхой дерюжке и в таком же ветхом заячьем треухе; болтался медный крест на голой шее. – Да уж не чета нашим мужикам, николи голодом не сидят. Справный народец.
И Нетяга решился: жадность перетянула. Авось и пополнеет его переметная сума. О жадности же Степана Нетяги ходили на Дону легенды. Не было скупее, загрёбистее казака не только в Родниковской станице, но и, казалось, во всем Диком Поле. Сколь раз Иван Болотников алчностью Степана попрекал, сколь раз казаки на смех поднимали, но Степана и в три дубины не проймешь. Жадность и скупость – его ангелы-хранители. Шилом горох хлебает, да и то отряхивает. Жажда наживы толкала Нетягу и в походы. Здесь он не уступал самому свирепому ордынцу, брал и хватал все, что попадало под руку. И копил, копил!
Из-за денег и к Болотникову пристал, хотя и недолюбливал своего бывшего родниковского атамана: уж слишком домовитых, богатых казаков на Дону прижимал и голытьбу привечал. На голытьбу же Степан Нетяга глядел косо: лихой народ, не только ордынцев задорит, но и супротив царя ворует. Вот и не жалуют цари ни зипунами, ни хлебом, ни зельем. Вся поруха от голытьбы. Особо же на беглых мужиков злобился, на тех, что вольный Дон заполонили. И без того жрать нечего, а мужичье все прет и прет. Болотников же – гнать бы пинком! – лапотную бедь в казаки принимает. Добычу на кругу – всем поровну. А чего в мошне осядет, коль голытьбы набежало тьма-тьмущая? Прибытку не жди. Вот и приходится в опасные походы снаряжаться.
Ехали к Красному селу с опаской. Впереди, в полуверсте от обоза, двигался ертаул из десяти казаков. Вскоре съехали к Яузе, по белому, игольчатому льду перебрались на правый берег.
– Теперь гляди в оба, – молвил Нетяга, зорко поглядывая на дорогу, охваченную диким, потаенно-безмолвным бором.
Но до села добрались благополучно. Нетяга, увидев Красное, изумленно ахнул:
– Да тут целый город!
– Большое село, – поддакнул Вахоня. – Эдак тыщи на две. Есть где пошарпать.
– Дура! – покачал головой Нетяга. – Да тут костьми ляжешь. Миром просить.
Миром не получилось. Купцы и мужики, промышлявшие на Москве торговлей, ни хлеба, ни мяса, ни сена дать не пожелали.
– Сами в затуге. Нетути!
– Как это нетути? – взвился Вахоня. – Быть того не может. Вон какие двери у всех справные. Порадейте царю Дмитрию!
Мужики мялись, лица кислые, постные. Царю Дмитрию они крест не целовали, держались Шуйского.
– Надо помочь, православные, – степенно кашлянул в бороду Нетяга. – Царь Дмитрий Иваныч не забудет вас в своей милости.
– Нетути! – отрезали красносельцы.
Казаки возмущенно загалдели:
– Брешете! Мужики вы богатые. Царю Дмитрию не хотите помочь?!
Вахоня Худяк соскочил с саней, подбежал к одному из дворов, закричал:
– А ну пошукаем, станишники! Пошукаем у пособников Шуйского!
– Гайда, казаки! – кинул клич Левка Кривец.
– Гайда! – отозвалась сотня и ринулась к избам.
«Наделают беды», – подумалось Нетяге, а ноги, казалось, сами понесли к амбарам и избам, к желанной добыче.
Всего нашли: и хлеба, и туши свиные, и овса... Нашли и вина, тотчас загуляла по рукам бражная чарка. Хмель ударил в башку, прибавил буйства. Закипит, взорвется русская душа – не остановишь! Взорвется слепо, бездумно. Берегись, не становись на дороге. Сметет, сломит!
Вахоня выбежал из избы с увесистым ларцом. За казаком выскочил дебелый растрепанный мужичина в бараньем кожухе.
– Отдай, лиходей!
Вахоня двинул мужичину в зубы.
Красноселец, харкнув кровью, схватил орясину, скакнул к казаку.
– Получай, тать!
От могучего удара Вахоня рухнул в сугроб.
– Казаков убивают, станишники! – оголтело заорал Левка Кривец и выхватил из кожаных ножен саблю. – Бей вражьих пособников!
– Бей! – пьяно, свирепо гаркнули казаки и бросились на толпу красносельцев.
Погром был страшным, кровавым. Над селом часто, всполошно загремел колокол.
Глава 12
ПРОКОФИЙ ЛЯПУНОВ
Неделя минула, как Истома Пашков отошел под Николо-Угрешский монастырь. Был хмур и неразговорчив; чтобы забыться от невеселых дум, ездил по рати, тормошил тысяцких и сотников:
– Быть настороже! Василий Шуйский воевод на вылазку снарядил. В любой час могут ударить.
Тормошил больше для острастки, зная, что вылазной воевода Скопин-Шуйский не кинется к Угрешскому монастырю, для него враг есть ближе и опасней – Иван Болотников. Под Котлами, Заборьем и Коломенским стычкам быть. И стычки уже начались, не было дня, чтоб Болотников со Скопиным-Шуйским не поцапались. Но до больших боев пока не доходило: слишком мало сил у Скопина-Шуйского, не по зубам ему стотысячная рать. Недоступен и крепок Болотников, наскоком его не опрокинешь.
Болотников!
И вновь – в который уже раз! – всплыло лицо Большого воеводы – упрямое, властное, непоколебимое. Сколь силы и уверенности в этом железном лице! Сколь непреклонной воли! Такого не согнуть, не купить и не сломать. А ведь из подлого люда, из мужичья. И какого же вожака народ себе выпестовал! Крепок, крепок Иван Болотников.
На душе Пашкова – и злость, и досада, и зависть. Ему, Истоме – уж он-то знает себя, – никогда таким не быть, за народ и волю ему не биться. Биться же за богатую вотчину да за местечко у трона. (И только-то!) Господи, как мало человеку надо. Дай сладкий пряник – вот он и утешился. И ради этого стоило воевать с Шуйским? Воевать за более жирный кусок и шапку боярскую?!. У Болотникова же помыслы иные, его пряником не прельстишь. Народ его выковал, за народ ему и кровь проливать. За народ! (А не за шапку.) За волю и землю. И бьется, остервенело бьется Иван Болотников, борется за новую жизнь. Там, где прошла его рать, старых порядков не стало. Мужики о государевой казне и помещиках и думать забыли. Ни оброку, ни налогу, ни пошлин. Дворян будто опричной метлой вымели, своевольцы!
Истоме вспомнились слова Прокофия Ляпунова:
– Черт дернул нас к Ивашке пристать. Мужики дворян топорами секут, а мы – под его руку. Тьфу! Не надо бы тебе, Истома, ни нас, ни себя низить.
Дворяне не могли простить Пашкову его неожиданную податливость. Нельзя, никак нельзя было ему уступать первого места. Неслыханный срам ходить под стягами холопа!
Пашков и сам мучительно переживал свое поражение: скрытого тщеславия было в нем не меньше, чем в необузданном Ляпунове. И как ни старался он подавить в себе злость и досаду, неприязнь к Болотникову нарастала с каждым днем. Не помогали ни частые выезды по полкам, ни охотничьи вылазки в лес.
Братья же Ляпуновы и Григорий Сунбулов бражничали; гуляли шумно и буйно, блудили с девками. Пашков, наведавшись в ляпуновское войско, пришел в ярость: наподгуле была вся дружина. Навались враг – и пропадай войско.
Огневанно поскакал к воеводской избе. Прокофий и Захар – пьяней вина – лежали на лавках с девками. Истома выхватил плетку, девки с визгом кинулись в сени. Пашков рванул Прокофия за ворот рубахи, приподнял.
– Не до гульбы ныне, воевода!
Ляпунов – глаза мутные, курослепые – что-то невнятно промычал и повалился на лавку. Истома зло плюнул и выскочил из избы. Выговаривал Прокофию на другой день:
– Срам глядеть на твое войско. Не рать – пьянь кабацкая. Не рано ли в гульбу ударился?
– А чего бы и не погулять? – ухмыльнулся Ляпунов. Ухмыльнулся нагло, с издевкой. – До самой Москвы дошли, пора и повеселиться.
– Не время! Прекращай пиры, пока худа не дождался.
– Худа?.. Это какого же худа, воевода? У нас ныне все слава богу. И Шуйского в Москве заперли, и Престольную как медведя обложили, и Большого воеводу над собой поставили. Как тут чарочку не опрокинуть?
– Не юродствуй! Без Болотникова нам Москвы не взять. Кишка тонка.
– Куда уж нам без лапотника, – продолжал изгаляться Ляпунов. – Пропадем, загинем. Спасай, Иван Исаевич, воеводствуй! Мы ж – холопишки твои верные. И Ляпунов, и Пашков земно челом бьем, – Прокофий ткнулся широким лбом о пол.
– Не юродствуй, сказываю! – сорвался на крик Пашков, и гневливое лицо его побагровело. – Не юродствуй, Прокофий! – сел на лавку. Малость поостыв, сурово молвил: – Болотников ныне сильней, ему и первое место. И неча о том плакаться. Мы ж покуда не так и опасны для Шуйского. Вдвое, втрое войско наше увеличить надобно. Слабы мы без Болотникова. Слабы, Прокофий!
– Слабы? А кто ж Шуйского под Ельцом и Троицким наголову побил? О ком слава по всей Руси гремит? Не о нашем ли дворянском войске? Речь Посполитая – и та в ладоши хлопает. Виват! Знатно Шуйского разбили... Дивлюсь твоим речам, Истома Иваныч. Войско наше как никогда в силе.
– Видел вчера твое войско, – колюче глянул на Ляпунова Пашков. – Пьянь на пьяне сидит и пьяного погоняет. Срам! Доведись самая малая рать Шуйского – и костьми ляжет все твой войско. Вновь сказываю: прекращай гульбу, Прокофий. Москва – не Елец. Боле крепкое войско надобно. И не гулящее! А коли не остановишь, пеняй на себя.
С Ляпунова ухмылку будто ветром сдуло, лицо стало спесивым.
– Кому это ты угрожаешь, Истома? Дворянину Ляпунову, коего все Московское царство давным-давно ведает?! Не забывайся, мелкота веневская!
Пашков зашелся от гнева. Захотелось выплеснуть из себя злое, обидное, но все же сдержал себя, сдержал с трудом, чувствуя, как лицо покрывается испариной.
– Негоже нам ныне, Прокофий Петрович, родами считаться. И не моя вина, что не тебя в Рязани старейшиной поставили. Такова была воля дворянского войска. Ныне же не обессудь и не посчитай за срам у меня во вторых воеводах походить. Дело у нас общее – боярского царя спихнуть. А для того единенье надобно. От тебя ж покуда – чванство да гульба. Худо то, Прокофий! Приди в себя, проснись...
– Сам ведаю! – криком оборвал Истому Ляпунов. Горячий, необузданный, схватился за саблю. – Не учи, веневский сотник! – пнул ногой дверь в сени, загремел. – Фомка!.. Фомка, дьявол! Тащи бочонок и кличь начальных!.. Девок кличь, гулять буду!
Пашков укоризненно покачал головой.
В тот же день в стане Прокофия Ляпунова разыгралась кровавая буча. Дворянин Никита Васюков в пьяном угаре зарубил ратника из «даточных» мужиков. Мужики подняли Васюкова на копья. Набежали дворяне с саблями.
– Бей сиволапых!
Но «сиволапые» не устрашились и убили пятерых дворян. Ляпунов рассвирепел:
– В куски изрубить бунтовщиков! Коня!
Но до коня Прокофий так и не добрался: его удержали начальные люди, удержали насильно. Выпусти Ляпунова – и беды не избыть. Пьяный он и подавно неукротим, может и себя погубить, и войско опустошить. Уговаривали:
– Мужичья в рати боле половины. Не с руки нам ныне с лапотниками квитаться. Побереги дворян, воевода!
Но Ляпунов раскидывал начальных и рвался за порог. Пришлось связать Прокофия.
Похмелье было тягостным. На монастырском погосте хоронили убитых дворян. Батюшка на рысях (ветрено, стыло, секучий снег леденит щеки) бормотал заупокойные молитвы, а Ляпунов зло глядел на мужиков с заступами; лица их замкнуты, ни печали, ни покорства в глазах. Навозные рыла! Будь другое время – живьем бы в землю зарыл. Эк взяли волю на господ руку поднимать. Погоди, дай срок, за каждого дворянина ответят, о воле и помышлять забудут. В крови захлебнутся!
Возвращаясь в свою воеводскую избу, Ляпунов видел все те же злые, непокорливые глаза мужиков. «А что, как ночью скопом навалятся? – резанула неожиданная мысль. – Перебьют – и к Ивашке Болотникову».
И эта мысль настолько крепко засела в голову, что тотчас повелел утроить охрану воеводской избы.
А тут новая напасть. Примчал гонец Семка Хохлов из Рязани, ошарашил:
– Мужики заворовали, воевода! Поместья зорят и жгут, хлеб из житниц тащат. Вся рязанская земля взбунтовалась.
Ляпунов принялся стегать Семку плеткой; вымещая злобу на гонце, бесновато орал:
– Смерды, нечестивцы, паскудники!
Едва не до смерти забил Семку. Затем велел позвать в избу дворян, что из начальных. Услышав о мужичьем бунте, дворяне зашумели:
– Мы тут за их Красно Солнышко воюем, а они усадища наши громят!
– Ивашкиных грамот наслушались! Сам первый вор и мужичье воровать наущает.
– Неча нам тут боле делать! – взорвался Захар Ляпунов. – Айда в Рязань спасать поместья. Накажем мужиков! Немедля надо сниматься!
Слова брата всколыхнули было и Прокофия. Подмывало подняться и решимо кинуть: идем на Рязань, идем карать мужиков!.. И все же каким-то чудом остановил себя.
– Обождать надо, дворяне. Домой всегда успеем. Наша судьба ныне здесь.
Уж слишком многого ждал от похода на Москву Прокофий Ляпунов! Не любы были ему ни высокородцы- бояре (все у них), ни сам боярский царь Василий: покуда правят бояре на Руси, дворянам ни в почете, ни в славе не быть, век ходить униженными по царским задворкам. «Нам нужен свой царь, дворянский! – говорил Прокофий. – Такой, дабы на одних дворян опирался. Нас на Руси десятки тыщ, и, не будь дворянского войска, давно бы топтали Московию иноземцы. Бояр же – хилая горстка. Хватит им верховодить. Настал наш черед у трона стоять!»
С теми заветными думами и двигался Ляпунов к Москве, но чем ближе его рязанское войско приближалось к столице, тем все смятенней и тягостней становилось на душе воеводы. И виной тому – мужики. Они, треклятые! Побросали сохи, вышли из сел и деревенек и огромнейшей ратью пошли на Москву. И как пошли! Зверски, угрозливо, зоря поместья и вотчины, убивая бояр и дворян. Шли и кричали: «Довольно с нас боярской кабалы. На себя хотим хлеб растить. Добудем волю!»
Клич был такой могучий, что Прокофию становилось не по себе. А вдруг мужичье и в самом деле Москву возьмет, что тогда? Не кинется ли с оружьем и на тех дворян, что оказались с ними в одном войске?
Страшно становилось Прокофию. Начал колебаться. (Да и только ли он!) На верном ли пути? В воровском ли стане его место?
Подтолкнул Прокофия тайный посланник Шуйского. Царь посулил Ляпунову крупное поместье и высокий чин думного дворянина. Через несколько дней – все это время Прокофий скрытно сносился с царем – дворянское войско Ляпунова, воспользовавшись «мглою и непогодою», перешло на сторону Василий Шуйского.
Глава 13
ПОСЛЫМОСКОВСКИЕ
Весть об измене воевод Ляпуновых и Григория Сунбулова застала Болотникова неподалеку от Донского монастыря. Выслушал молча, окаменело. Иуды! Подлые переметчики. Предали народное войско в самое неподходящее время. Вот оно, господское нутро! Пойдет ли барин на барина? Никогда того не будет. Ворон ворону глаз не выклюнет. Плевать барам на простолюдина. Лишь бы шкуру свою сберечь, себялюбцы!
Весть была и в самом деле черная. Дворяне не только пошли на раскол, но и на явную измену. Войско поубавилось. Что скажут теперь повольники, не повлияет ли бегство дворянской конницы на их решимость? Не посеет ли сомненье? Лазутчики царя и патриарха и без того мутят рать. Грозят божьей карой и отлучением от церкви, пугают великим войском, что идет на выручку Москве, страшат ордынцами, что вот-вот несметными полчищами хлынут на Русь... Тяжко, тяжко устоять мужику и холопу. Какую ж надо иметь веру в себя, чтоб не дрогнула душа!
И все же устоят, непоколебимо думалось Болотникову, непременно устоят! Не для того народ дошел с боями до Москвы, чтоб поддаться кривде Шуйского. Не смутит народ и подлая измена дворян. Лишний раз поймет, что баре не были и никогда не будут пособниками черного люда. Мужику с барином не по пути. На свою мужичью силу надейся, а сила та неиссякаема. Не видать переметчикам счастья, ждет их неминучая расправа. Для продажной псины – кол из осины!