Образ жизни и все этические ценности рыцарей были связаны с войной, которая считалась единственным занятием, достойным человека знатного происхождения. Война была профессией рыцарей, а, начиная с XI-XII века в большинстве регионов Евразийского континента, сложилась монополия господствующего класса на военное дело. Народное ополчение сошло со сцены, и армии стали отрядами профессиональных рыцарей - тяжело вооружённых и сражающихся верхом. Военная профессия давала права и привилегии, определяла особые сословные воззрения, этические нормы, традиции, культурные ценности.
Составной частью рыцарской идеологии и воинской этики считались отказ от недостойных их положения занятий и образа жизни. Главным занятием рыцаря могло быть только военное дело. В число неприемлемых занятий входили земледелие и сельскохозяйственные работы, торговля, чрезмерное увлечение религией. Особенно это относится к земледелию. Так, например раджпу-ты считали, что ранить грудь Матери-земли плугом являлось непростительным преступлением. Дж. Тод отмечал: "Самый бедный раджпут наших дней сохраняет всю гордость своих предков - и часто это его единственное наследство; он презирает как недостойное его дело - браться за плуг или пользоваться копьем иначе, чем сидя верхом на коне". Д. Иббетсон указывал: "главное орудие кшатриев - воинского сословия - есть меч, и смена благородного занятия на более примитивное рассматривается как отречение от касты". Т. Веблен, в своей классической монографии "Теория праздного класса", называл четыре занятия, которые не наносили ущерба чести тех, кто стоял на вершине общественной лестницы: управление, религиозные функции, война и спорт, причем в средневековье любимым спортом рыцарей опять же была война.
|
|
Хотя некоторые элементы идеологии рыцарской борьбы изначально имели место во многих военизированных обществах уже на ранней стадии истории человечества, известно, что именно в феодальном обществе эта идеология получила широкое распространение, и что именно здесь рыцарские состязания стали подвергается систематической институционализации. Сходство морально-этических кодексов поведения европейских рыцарей, фарисов, уорков, батыров, раджпутов, самураев и др. заставляет задуматься над тем, что именно в такого рода обществах способствовало оформлению подобной идеологии. Ответ, который при этом напрашивается, таков: существование класса (сословия, касты), свободного от хозяйственных забот, класса, для которого военное занятие - главное, класса, образующего элиту, члены которой ищут, прежде всего, личной славы. Свобода от производительного труда позволяла смотреть на сражение как на игру; граница между войной и турниром стиралась, и такие войны приобретали свою неповторимую специфику, становясь "рыцарскими войнами".
Только в таком обществе, в котором знатному человеку не нужно было трудиться, но должно было воевать и участвовать в военных упражнениях и играх, могло процветать рыцарство с его неизбежной потребностью помериться силами, с его турнирами. Здесь относились всерьез к игре провозглашения фантастических обетов о свершении неслыханных героических подвигов, здесь уходили в вопросы гербов и флагов, здесь объединялись в ордена и оспаривали друг перед другом ранги или первенство. Только феодальная аристократия имела для этого время и испытывала к этому расположение. Как отмечал И. Хейзинга "этот обширный агональный комплекс идей, обычаев и уставов в наиболее чистом виде очерчивается на средневековом Западе, в мусульманских странах и в Японии. Возможно, еще явственнее, чем в христианском рыцарстве, проявляется фундаментальный характер всего этого в стране Восходящего Солнца. Самурай придерживался воззрения, что то, что серьезно для обыкновенного человека, для доблестного лишь игра".
|
|
Но настоящее рыцарство могло возникнуть только в условиях феодального строя. Ведь именно в средние века господствующий класс принимает форму служилого сословия, как правило, военного, или, например, в Китае, преимущественно гражданского, с развитой внутренней иерархией, причем центр политической жизни с начала средневековья и до определенного периода находился в вотчине. В древности все было иначе: господствующему классу была свойственна общинная организация, а центром политической жизни был город.
А.А. Свечин отмечал, что только в нецентрализованных формах феодального строя, когда при господстве натуральной системы хозяйства и слабости контроля, обмена и денежного хозяйства, подати натурой могут быть изысканы и поглощены только на местах, а со средствами по местам раздробляется и власть, то такому состоянию государства отвечает крайнее развитие индивидуализма в военном деле, столь характерная рыцарская тактика. Гордого феодала, привыкшего безраздельно царить в своем округе, всегда помнящего о своих привилегиях, заставить отказаться от своей ярко выраженной личности и раствориться в фаланге - слабое феодальное государство не в силах.
|
|
Отношение к войне как к занятию, достойному настоящего мужчины, было присуще большинству обществ, которые в процессе своего исторического развития проходили стадию родоплеменного строя и военной демократии. Так в гомеровских поэмах, вожди владели пашнями и пастбищами, но, кроме того, пополняли свою казну военными набегами. Менелай свои богатства привез на кораблях; Одиссей, обнаружив, что женихи опустошили его сундуки, обещает опять заполнить их добычей, полученной в новом военном набеге. Война, впрочем, не могла не быть родной стихией людей, до такой степени чувствительных к обидам и готовых в любую минуту мечом восстанавливать справедливость. Как отмечала М. Оссовская, - "в этой культуре соперничества и ера-жения были важной частью человеческой жизни".
Еще в более отчетливом виде подобная картина наблюдалась у древних германцев. Уже Сенека отмечал что - "трудно встретить народ, столь воинственный и вспыльчивый, как германцы, которые рождаются посреди войны и войною живут, равнодушные к любому другому занятию. "Германские народы, - писал Монтескье, - были не менее, а даже более чем мы, щекотливы в вопросах чести,...понятие чести лежит в основе всех их кодексов".
Войною жили все полноправные общинники, мужчины-воины, хотя при этом занимались и земледелием. Рядовой вестгот, точивший меч ввиду предстоящей войны с римлянами, огорчился прибытием их послов для мирных переговоров. "Прощай, война, - воскликнул он с досадой, - принимайся снова за плуг". "Разбойничьи набеги, если только они ведутся вне территории данного племени, не считаются позором; [германцы] выставляют на вид их необходимость как упражнение для юношества и как средство против праздности.
Но уже во времена Тацита выделяющаяся знать со своими дружинниками начинает монополизировать военное дело, занимаясь только им. "Если племя, в котором они родились, коснеет в долгом мире и праздности, то многие из знатных юношей [по своему собственному почину] отправляются к тем племенам, которые в то время ведут какую-нибудь войну, так как этому народу покой противен, да и легче отличится среди опасностей... [Этих людей] легче убедить вызывать на бой врага и получать раны, чем пахать землю и выжидать урожая; даже больше - они считают леностью и малодушием приобретать потом то, что можно добыть кровью".
Многие морально-этические ценности германцев связанные с войной позже перешли к западноевропейским рыцарям. Чтобы узнать, до чего могла доходить любовь к войне и побоищам, понять, каким удовольствием и настоятельной потребностью было для рыцарей той эпохи грабить, жечь и убивать, достаточно ознакомиться хотя бы с жизнью и произведениями трубадура Бертрана де Борна. Этот поэт был человеком знатным и владельцем замка; он провел всю жизнь, сражаясь и, главное, побуждая сражаться других. Он любил войну ради ее самой, ибо ему нравилось видеть сталкивающиеся друг с другом полчища и льющуюся кровь, но главным образов - потому, что на войне захватывали добычу и принцам приходилось проявлять щедрость к сражавшимся за них рыцарям. Знаменитая сирвента, принадлежность которой Бертрану де Борну, правда, оспаривается ("Любо мне в веселое время Пасхи, когда распускаются листья и цветы...") - настоящий гимн войне. Для него характерна такая весьма известная строфа: "Говорю вам, что не могу ни есть, ни пить, ни спать, если не слышу, как кричат со всех сторон "Вперед!", не слышу ржания испуганных коней, сбросивших всадников, не слышу криков "На помощь, на помощь!" и не вижу, как воины падают на траву, спотыкаясь о рвы, малые и большие, и не вижу мертвых, пронзенных копьями, украшенными флажками".
Превратить вражескую землю в пустыню - вот цель ведущего войну сеньора; и знать не прекращает воевать. Войны идут повсюду, ибо это занятие и ремесло настоящего рыцаря, и сам он был, прежде всего, воином, предводителем отряда с соответствующими вкусами и привычками. Он не только любил войну, он жил ею. Вся его молодость проходила в подготовке к ней, уже начиная с раннего детства обучение будущего представителя воюющих в основном предполагало изучение наук связанных с военным делом: верховой езде, владению оружием, в первую очередь мечом и копьем, плаванию, бегу, борьбе, охоте, шахматам, различным спортивным играм. Еще в процессе обучения молодой рыцарь должен был уметь применять на практике полученные знания. Остальные науки, такие как грамматика, история, литература, музыка и др. считались вторичными, и им уделялось меньше внимания, они были необязательны.
О значении войны и воинской доблести в жизни арабо-мусульманских рыцарей говорит беседа между Усамой ибн Мункызом и его наставником Абу Абдаллахом Мухаммедом ибн Юсуфом: - "О Усама, - добавил он, - разумный не станет сражаться". - "Но, учитель, - воскликнул я, - ты, значит, считаешь сумасшедшими такого-то и такого-то?" И я пересчитал ему имена доблестных героев из наших товарищей. "Я не то хотел сказать, - возразил он. - Я. утверждаю только, что разум отсутствует во время сражения. Если бы ум не покидал человека, он бы не стал встречать лицом удары меча, а грудью стрелы и копья. Этого ведь не может требовать разум".
Размышляя на эту тему далее Усама ибн Мункыз пишет: - "Мой наставник, да помилует его Аллах, был, однако, более сведущ в науке, чем в военном деле. Именно разум побуждает человека устремляться против мечей, копий и стрел из отвращения к действиям труса и бесславию. Доказательством этому служит то, что героем овладевает дрожь и трепет и он меняется в лице перед тем, как выйти в сражение, потому что раздумывает о нем и рассуждает сам с собой, что ему делать и какие опасности его ожидают. Душа пугается всего этого и чувствует отвращение, но лишь только он выйдет на бой и погрузится в его пучины, дрожь, трепет и изменение в лице проходят. Во всяком деле, где неучаствует разум, обнаруживаются промахи и ошибки".
В жизни народов Северного Кавказа большую роль играло "постоянное состояние войны". Многочисленные враги и захватчики заставили адыгов выйти на "путь исключительно воинственного быта". "Не сделав успехов в гражданском устройстве... они только в военном деле и вооружении двигались вперёд". Уже в нартском эпосе мы видим, что любимыми занятиями местного воинства были путешествия, сражения, набеги: "есть ли такой край, где бы мы не были и не грабили" - говорит один нарт. Эпос наполнен описанием похо-дов - балцов, главной целью которых была добыча и угон скота у соседей. Принадлежность к сословию уорков накладывала на человека много ограничений, обрекала на жизнь, полную тягот и лишений, проводимую в сражениях, набегах и поединках. О них в адыгских историко-героических песнях сказано: -"Поле чей дом, война чей обычай". Черкесский рыцарь-наездник, как отмечал А.-Г. Кешев, "постоянно жаждал приключений, опасностей, отыскивал их всюду, где только рассчитывал натолкнуться на них. Он не любил засиживаться дома, в своем околотке. Дым родной сакли, жена, дети, родные - все это, по его понятиям, было создано нарочно для искушения его железного духа коварными обольщениями, для того, чтобы опутать слабое сердце заманчивыми узами любви, нежности и ласки". У средневековых адыгов, война так же считалась единственным родом занятий, который мог их по-настоящему прославить -воины, отличившиеся на полях сражений, необыкновенной отвагой, могли быть воспеты в историко-героических песнях, обеспечивающих им всенародную известность, уважение и почет при жизни, а затем бессмертие их именам.
Таким образом, у горцев большое распространение получило такое специфичное явление как "черкесское наездничество", бывшее неотъемлемой частью их существования. "Наездники" - те, кто совершает "наезды" (набеги) для захвата добычи. Набеги - ремесло воинов, тех кто "промышлял воровскими по-исками в соседние земли". Больше всего во время набегов князей и уорков интересовала не материальная добыча. Им не нужны собственно сами вещи -пленников они продавали, не оставляя себе, а полученное от турок в Анапе "малое число наличных денег" тратили на оружие, лошадей и предметы роскоши. Быть наездником для знатного человека - это почет и слава, "явимся мы перед аулом соперника, в виду жителей схватим юношу или девушку, и с добычей отваги немного замедлим в виду аула; если догонят нас - сразимся, а если нет, так не наша вина! То-то красавицы заговорят об отважном набеге нашем...".
Все это послужило благодатной почвой, на которой сформировался военно-аристократический дух князей и дворян в "ущерб всем другим сторонам жизни", и все, что "не подходило под неизменный идеал наездника-героя" гордо презиралось". На эту особенность представления черкесской феодальной знати о достойных и недостойных занятиях обратил свое внимание еще Дж. Интериано, который писал "...благородному подобает лишь править своим народом и защищать его, да заниматься охотой и военным делом". Следовательно, на основе военизированного образа жизни у уорков сложилась своеобразная психология, суть которой состояла в пренебрежительном отношении к трудовой деятельности за исключением управленческой. Она почти без изменения сохранилась у служилой знати вплоть до XIX в..
В тюрко-монгольском эпосе закипают родовые распри, плетутся заговоры, готовятся восстания против сюзерена, бунтуют дружинники. И это происходит то в пределах рода, то - племен, то - огромных держав. Причем защита страны, кровная месть, основание семьи - все дано через показ поединков и битв конных воинов. Батыр отличался от остальных людей не только своей физической мощью и пренебрежением к опасностям, но и выдержкой, способностью терпеливо переносить тяготы и лишения своей "военной судьбы", на которую он обречен. С детства воспитывался батыр в сознании, что его удел - одинокая воинская жизнь. Тема предназначенности повторяется много раз в эпосе о Гесере: "Я, когда у творца своего находился, Тогда еще принял военную душу". Еще одно незыблемое кредо воина - нельзя возвращаться с пути, не совершив задуманного, даже если грозит гибель: "Я-то да чтоб воротился, Я. ль из ворочающихся парней!".
В средние века, в состоянии войны почти постоянно находились и раджпуты, причем войны эти в основном были междоусобные. Такие боевые действия велись буквально по законам кровной мести. Мотивация бывала приблизительно такой, как это явствует из слов героя поэмы Шивдаса Гадана: "Умирая, сказал Ачалдас сыну своему Палханси: Прошу тебя, беги из крепости, спаси себя. Ты должен сохранить наш род! Поклянись отвоевать нашу крепость обратно!". И сын, конечно же, выполнял последнюю волю отца, продолжая бесконечную череду войн. К тому же раджпутам была свойственна импульсивность и недипломатичность, и часто решения принимались в порыве эмоций.
Индийский воин выполнял свой долг лучше всего и полнее всего тогда, когда он участвовал в битве. Битва для раджпута - это участие в жертвоприношении богам. Расставание со своим телом в битве есть закон для всякого кшатрия. Отдать жизнь в битве - высшая жертва, какую раджпут мог принести, выполняя свою дхарму. Гибель воина во время битвы - полное выполнение им своего долга и гарантия, что он достигнет спасения.
Апофеозом жертвенности раджпутов считалась "шака", последняя великая битва-жертва в раджпутском понимании истинных ценностей. В ней особенно явственно проявлялся сакральный характер воинского служения. Такая битва чаще всего происходила одновременно с джаухаром женщин клана. Дж. Тод описывает рассуждения раджпутов в этом контексте так: "остается один путь: принести в жертву женщин, сжечь и залить водой все, что можно; зарыть под землю то, что надо сохранить. Затем широко открыть ворота, и с мечами в руках наброситься на врага, и тем самым достигнуть рая на небе". Считалось, что в битве шака раджпут должен обязательно погибнуть: в бою или через самоубийство; а иначе он опозорит свою "раджпути". В военном отношении битва "шака" ничего уже не могла определить, но в системе символов раджпутскои воинской культуры она занимает очень заметное место. Та сторона в битве, что вышла в шафрановых одеждах, по определению не могла воспользоваться плодами своей победы, если такая случится; но и противники должны были понимать, что нельзя с легким сердцем присваивать то, за что заплачена столь высокая цена. Земля и крепость, за которую клан принес жертву в джаухаре и шака, должны были, по традиционным раджпутским понятиям, остаться за жертвенным кланом, и, когда подрастут наследники, новое поколение клана войдет в силу, они смогут восстановить справедливость.
Самые известные в истории Индии шака и джаухар произошли 24 февраля 1568 г. После длительной обороны крепости Читтор в княжестве Мевар от превосходящих сил моголов под руководством султана Акбара, исчерпав последние средства, защитники решили принять крайние меры. Ночью женщины совершили, по раджпутскому обычаю, великий и страшный обряд самосожжения "джаухар". В огне погибли девять рани и пять принцесс и еще 1700 рад-жпутских женщин и детей. Наутро в распахнутые ворота крепости вышли все ее оставшиеся в живых защитники - 8000 человек - на свой последний смертный бой. Руководил защитниками крепости юный представитель клана Сисо-дия Фатех Сингх, рядом с которым сражались его мать и невеста. В сражении погибли все до одного защитники Читтора, и Акбар смог войти в город, в котором еще не остыл пепел джаухара. Уцелевшие жители города погибли в начавшейся резне. Всего во время этой военной кампании расстались с жизнью около 30 тысяч раджпутов. Эта победа Акбара не добавила ему ни славы, ни власти. Великая жертвенность раджпутов Мевара оказалась выше любых временных побед и завоеваний. Город-крепость Читтор получил прозвание "крепость-вдова, совершившая сати".
Таким образом, мы видим, что евразийское рыцарство жило войной, но в обществе война в принципе всегда считалась злом, приносящим беды и несчастья. Возникает закономерный вопрос, какое моральное оправдание давали воюющие своим действиям, и давали ли вообще?
На Западе, согласно традиционным представлениям, сформулированным в начале средневековой истории и сохранявшим силу позже, мир всегда и абсолютно предпочтительнее войны. Эта установка опиралась на христианскую доктрину, основанную на проповеди миролюбия. Однако, по-видимому, с самых ранних ступеней становления западноевропейского рыцарства она не могла не противоречить реальной действительности и мировосприятию большей части общества, которое, несмотря на христианизацию еще во многом жило под влиянием идеологических представлений древних германцев. К тому же в учении христианской церкви были заложены положения, на которые при необходимости можно было опереться и для оправдания войны и воинственного социального поведения. "Не мир, но меч" апостола Павла, например, убедительно свидетельствует о возможности сосуществования в христианстве концепции мира и концепции войны. В результате синтеза германского начала и христианства как раз и возникло западноевропейское рыцарство с его неповторимыми чертами.
Исходным пунктом эволюции взглядов на войну и воюющих в целом послужило учение Августина Блаженного о "справедливой" и "несправедливой" войне. "Справедливой" - "священной войной" Августин считал войну против еретиков, во имя церковного единства и с целью распространения "истинной" веры. Соответствующие представления до некоторой степени присутствовали также в понятии "воинство Христово", хотя чаще смысл этого понятия истолковывался тогда в чисто духовном плане. Но в целом в ранний период христианства церковь относилась отрицательно к войне и воинам.
Во многом на становление исподволь складывавшегося нового отношения к войне повлиял союз церкви с государственной властью при Каролингах. В VIII-IX вв. церковь благословляла как вооруженную защиту христианства, так и его насильственное распространение (войны против саксов и др.). Этому содействовало также превращение самих церковных иерархов - епископов, аббатов и, прежде всего пап - в феодальных землевладельцев. Оборона их владений требовала обращения к оружию.
В изменении позиции церкви по отношению к войне немалую роль сыграла, борьба против вторжения "язычников" - норманнов и венгров. В сочинениях церковных авторов появляется представление о богоугодности войны с язычниками и разбойниками; появляются легенды о святых, которые, защищая свою церковь и ее клир, непосредственно участвуют в сражениях и чудесным образом побеждают врагов; начинает формироваться концепция, согласно которой те, кто защищает церковь, приобретают перед ней особые заслуги. Уже папы Лев IV и Иоанн VIII (IX в.) сулили вечную посмертную жизнь воинам, оберегающим церковь с оружием в руках от покушений норманнов и мусульман. Тем не менее, справедливая война мыслилась еще очень узко только в виде оборонительной войны.
В конце X в. церковными кругами выдвигается идея "божьего мира". Практически это означало регламентацию войны в интересах самой церкви, которая карала нарушителей, сколачивая для этого собственные военные отряды из рыцарей же, и объявила войну против тех, кто не соблюдает "божий мир" и "божье перемирие", богоугодным актом, по сути приравняв такую войну к монашескому деянию. Таким образом, война во имя мира также осмысляется и санкционируется теперь в качестве "священной". По представлению церкви, ее вел сам господь, а рыцари, опустошающие владения нарушителей мира, - исполнители небесной воли, осуществляющие воинское служение богу.
Хотя концепция священной войны как единственно правомерной для рыцарства тогда еще не сложилась, но с конца X в. в образе жизни рыцарей, в литургии, в культе святых все рельефнее проступают новые элементы. Появляется ритуал благословения священниками рыцарей, выступающих на войну, и рыцарского оружия; иногда возносятся молитвы за войско. Следовательно, сама война освящается, благодаря чему рыцари проникались сознанием того, что они, как формулирует свою мысль Эрдман, суть "носители божьего действия".
Церковь начинала участвовать и в церемонии посвящения в рыцари (освящение меча во время богослужения). Параллельно трансформации взглядов церкви на войну и приспособлению богословия к рыцарской практике, параллельно выработке церковного идеала святого рыцаря шел процесс усвоения новых воззрений самим рыцарством. Одной из черт рыцарских представлений, сформировавшихся в XI в. сообразно новой церковной доктрине войны было - широкое распространение в рыцарской среде культа святых воинов-патронов, простирающих свое покровительство не только на отдельных рыцарей (святые Георгий, Маврикий, Себастьян), но и на целые страны (св. Дионисий - Франция, св. Маврикий - Германия, св. Мартин и Георгий - Венгрия, св. Яков - Испания и т.д.). Показательно, что в рыцарских "Песнях о деяниях" XI в. складывается и упрочивается представление о тождественности монашеской жизни и воинских свершений, осуществляемых ради торжества христианской религии, прежде всего, в борьбе против язычников; смерть в бою с мусульманами уподобляется жертве Христа и т.д.
Подобное оправдание войны официальной религией можно найти и на мусульманском Востоке, где новая религиозная идеология изначально имела военизированный характер. Возникшее учение было охотно воспринято воинственными бедуинами; они подчинились духовному авторитету, который бросил к их ногам богатства культурного мира. Военная дисциплина получила со стороны религии огромную поддержку - за полководцем стоял авторитет Аллаха; мужество воинов усиливалось учением о седьмом рае и небесных гуриях - награде павших в бою за ислам воинов. Каждый, с принятием мусульманской религии, возлагал на себя обязанность участия в священной войне: он без различия своего социального положения, становился воином пророка и его последователей. Согласно высказыванию пророка "кто умирает, не участвовав в войне за веру и отечество, тот обрекается лишь на гниение".
Ислам, - по сути, не просто религия, но и форма военно-социальной организации, направленной на собственное распространение. Сочетание идей предопределенности, религиозного фатализма (согласно воле Аллаха) и веры в загробную награду, немедленное воздаяние праведникам, особенно погибшим "в священной войне с неверными", создавало огромную психологическую устойчивость, готовность воинов с радостью отдавать свои жизни.
Более детально разработанную концепцию морального оправдания войны и убийства мы находим в древней и средневековой Индии. По-настоящему научно разработанная древними мудрецами идеология военного дела создавала необходимый душевный комфорт строго регламентированному кругу участников открытых военных действий. Война, боевые действия рассматривались как последнее, крайнее средство в политике. Принятая древними мудрецами идея "наказания злодеев" разрешала при известных условиях применение силы. Эта "индульгенция" оказывалась совершенно необходимой - ведь военная доблесть не всегда выглядела высоконравственной в глазах правоверного индуиста, исповедующего веру в ненасилие. В русле этой традиции сложилось убеждение, что даже воин не должен иметь агрессивных намерений, должен уметь обуздывать свои гнев и ненависть. Но в тех случаях, когда не остается иного выхода, сомнения надо отставить и выполнять варновый (кастовый) долг, т.е. дхарму кшатрия, не беспокоясь о последствиях, ибо цену последствий определяет не сам человек.
Древняя литература индийцев является ярким свидетельством того, что душевные муки и сомнения не оставляли кшатриев. Великие мыслители древности продумали идеологическое и теологическое обоснование дхармы кшатрия, т.е. религиозного долга (закона) кшатриев, чтобы избавить их от раздумий об очевидной насильственное воинских занятий. Главные идеи относились, во-первых, к науке управления, конечной целью которой провозглашалась минимизация насильственных акций, и, во-вторых, к индивидуальному воспитанию воина; и то, и другое достигалось через сакрализацию дхармы кшатрия. Посмотрим, как это сделано классиками брахманической идеологии.
Говоря о воинской этике, раджпутские идеологи обычно указывают на отрывок из Махабхараты (Раджадхарма-анушасана-парва, гл. XCV-XCVI), где сказано так: "Бхишма сказал: Кшатрий не должен применять оружие против кшатрия, не облаченного в кольчугу. Если враг выступает одетым в кольчугу, его противник также должен защитить себя кольчугой. Сражаться надлежит один на один, и если противник ослабел, оставить его в покое. Если кшатрий наступает во главе целой армии, то его противник также пусть имеет войско. Если враг прибегает к хитрости или обману, то необходимо противопоставить ему, то же самое. Если он сражается честно, ему надо оказать доблестное сопротивление. Воин верхом на коне не должен выступать против воина на колеснице; колесница - на колесницу. Нельзя применять отравленные стрелы и стрелы с шипами. Это оружие слабых. Герой должен сражаться честно, без гнева и желания убивать. Слабый или раненый не должен быть убит, так же, как не имеющий сына, или тот, чье оружие разбито в бою, или попавший в плен, или тот, чья тетива на луке лопнула или перерезана, или упавший с колесницы. Раненого должно отправлять домой или показать врачу в доме победителя. Когда, вследствие спора между благородными, доблестный воин попадает в плен, его раны надо вылечить, а после этого отпустить пленного домой. Это вечная безусловная обязанность кшатрия. Сам Ману, сын Брахмана, говорил, что битва должна быть честной. Раджа никогда не должен желать завоевать чужую землю негодными средствами, даже если такое завоевание сделает его властелином всей земли. Есть ли царь, который сможет радоваться жизни, если он победил негодным способом? Победа, запятнанная бесчестьем, никогда не будет дорогой на небеса. Такая победа ослабляет и раджу, и землю. Воин, потерявший оружие или молящий о пощаде, говоря "я твой", или со сложенными руками, или отбросивший оружие, - должен быть взят в плен, но никогда не убит. Юд-хиштхира отвечал: О Господин, на свете нет более грешных деяний, чем деяния кшатриев. В походе или в битве раджа лишает жизни множество людей. Каким же образом может раджа затем достичь райских кущ? О бык среди потомков Бхараты, скажи мне это, всезнающий, мне, желающему знать ответ! Бхишма отвечал: Карая грешников, преданностью добру, жертвоприношениями и дарами раджи очищаются и становятся безгрешными. Да, верно, желающие победы цари причиняют страдания многим существам, но победив, они возвеличиваются. Силой даров, пожертвований и раскаяния они снимают с себя грехи, и их заслуги увеличиваются для того, чтобы они могли делать добро для всех созданий...".
Второй момент - это диалог между Арджуной, одним из братьев Пандавов и божественным Кришной, его помощником и колесничим, содержащийся в Бхаговадгите из шестой книги Махабхараты. Беседа между ними происходит перед началом сражения, когда Арджуна хочет осмотреть место битвы, и колесничий привозит его туда, откуда хорошо видны родственники и друзья, учителя Арджуны. В момент, когда громадные противостоящие армии выстроились готовые к сражению, добрый Пандава все еще не теряет надежды избежать большого кровопролития, и даже готов отказаться от своих притязаний на цар-ство, чтобы не губить родичей и друзей. Кришна стремится убедить Арджуну в необходимости сражаться. В связи с этим он формулирует доктрину долга, который должен определять поведение кшатрия. Душа человека вечна, рассуждает он. Никто не может убить душу. Смерть человека означает только переход души из одной телесной оболочки в другую. Но сами люди смертны. Зачем же тогда печалиться по поводу смерти человека? Зачем печалиться, когда кого-нибудь убивают, особенно если это происходит в честном бою? В таком убийстве нет греха; наоборот, кшатрий навлекает на себя грех, если он отказывается сражаться. Долг кшатрия сражаться; если он убивает врага, он приобретает славу, если его убивают в сражении - душа его наслаждается райским блаженством в царстве богов. Следовательно, победа или гибель в честном бою для кшатрия по своим результатам одинаково почетны. Но если он откажется сражаться, он навеки обесславит себя как трус, а бесчестье хуже смерти.
И, наконец, третий очень важный для кшатрия и раджпута философский момент в Махабхарате - это так называемое "Наставление Видуры своему сыну" из книги пятой. "Кшатрий, о Санджая, создан в этом мире для битвы и для победы. Его обязанность состоит в делах жестоких, в постоянной защите подданных. Побеждает ли он или же гибнет, сраженный, он достигает царства Ин-дры. Однако того блаженства, которое обретает кшатрий, подчинив своей власти врагов, не существует на небе, в священном обиталище Шакры. Пылая гневом, герой, полный решимости, даже потерпев не раз поражение, должен быть готов выступить против врагов с желанием победить их. Без того, чтобы пожертвовать собственной жизнью или же сокрушить врагов своих, каким же иным способом может быть достигнуто успокоение его душе?".
Средневековым самураям находить моральное оправдание своим действиям вообще не требовалось. Люди, настолько равнодушно относившиеся к собственной жизни, чужую жизнь ценили еще меньше. В этом отношении весьма показателен один случай. Иэмицу, третий правитель Токугава, потребовал однажды к себе двух вассалов. Оба вызванные были известны как мастера военного искусства. Один был Сукэкуро из вассалов князя провинции Каи, другой - Набэсима Мотосигэ. Правитель пожелал узнать истинные секреты войны. Первый из названных полководцев изложил секрет своей школы письменно. То, что он рассказал, заняло три листа бумаги. Мотосигэ изложил свой ответ тоже на бумаге. Он написал в следующей сжатой и краткой форме: "Никогда не следует задумываться над тем, кто прав, кто виноват. Никогда также не следует задумываться над тем, что хорошо и что нехорошо. Спрашивать, что нехорошо, так же плохо, как спрашивать, что хорошо. Вся суть в том, чтобы человек никогда не вдавался в рассуждения". Сёгун Иэмицу сказал: "Вот то, чего я хотел".
Ямамото Цунэтомо в Книге самурая говорил: - "Путь Самурая - это, прежде всего понимание, что ты не знаешь, что может случится с тобой в следующий миг. Поэтому нужно днем и ночью обдумывать каждую непредвиденную возможность. Победа и поражение часто зависят от мимолетных обстоятельств. Но в любом случае избежать позора нетрудно - для этого достаточно умереть. Добиваться цели нужно даже в том случае, если ты знаешь, что обречен на поражение. Для этого не нужна ни мудрость, ни техника. Подлинный самурай не думает о победе и поражении. Он бесстрашно бросается навстречу неизбежной смерти. Если ты поступишь так же, ты проснешься ото сна". "Путь Самурая - это стремление к смерти. Десять врагов не совладают с одержимым человеком". Здравый смысл никогда не совершит ничего подобного. Нужно стать безумным и одержимым. Ведь если на Пути Самурая ты будешь благоразумным, ты быстро отстанешь от других. Но на Пути не нужно ни преданности, ни почитания, а нужна только одержимость. Преданность и почитание придут вместе с ней61.
В эпоху "развитого феодализма" в Европе (XII-XIII века) существовало две концепции войны, первоначально они существовали де-факто, в позднем средневековье появились и военные трактаты, прямо и явным образом их излагавшие и исследовавшие. Первой была война "mortelle", "смертельная", война "огня и крови", в которой все "жестокости, убийства, бесчеловечности" были терпимы и даже систематически предписывались. В такой войне надо было использовать против противника все силы и приемы, в сражении надлежало не брать пленных, добивать раненых, догонять и избивать бегущих. Можно было пытать высокопоставленных пленных с целью получения сведений, убивать вражеских гонцов и глашатаев, нарушать соглашения, когда это было выгодно, и т.д. Подобное же поведение допускалось и по отношению к гражданскому населению. Естественно, это в первую очередь войны против "неверных", язычников и еретиков, но также и войны против нарушителей "установленного Богом" социального порядка.
Второй концепцией была война "guerroyable", т.е. "рыцарственная", "guerre loyale" ("честная война"), ведущаяся между "добрыми воинами", которую подобало вести в соответствии с "droituriere justice d'armes" ("прямым пра-вом оружия") и "discipline de chevalerie", ("рыцарской наукой"). В такой войне рыцари мерялись силой между собой, без помех со стороны "вспомогательного персонала", с соблюдением всех правил и условностей.
Наконец, многие сражения носили как бы промежуточный характер между "рыцарственными" и "смертельными", примыкая то к первому, то ко второму типу. Очевидно, это сражения, к которым примешивалось сильное национальное чувство, и в которых активно участвовали пешие ополчения из простолюдинов (обычно горожан). Таких сражений было немного, но обычно это наиболее крупные сражения.