4. (1) «Я позже объясню, насколько решение моих сотоварищей, не пожелавших до завершения дела отводить войско от Вей, было не только полезным, но и необходимым, – теперь же мне хотелось бы поговорить о положении самих воинов. (2) Если бы эта речь была произнесена не только перед вами, но даже в военном лагере, то я думаю, что и само войско после обсуждения могло бы ее одобрить. Если бы в этой речи мне самому и не пришло в голову, что сказать, мне вполне хватило бы речей моих противников. (3) Недавно они утверждали, что воинам не следует платить деньги на том основании, что их никогда раньше не платили. Так на каком же основании они теперь негодуют по поводу соответственного увеличения новых тягот для тех, кому прибавились и новые блага? (4) Нигде и никогда не бывает ни трудов без выгоды, ни выгоды без затраты труда. Труд и удовольствие, при полном несходстве своей природы, соединены между собой некоей естественной связью. (5) Раньше воину было обременительно служить государству на собственный счет, но одновременно он радовался возможности часть года возделывать свое поле и тем содержать себя и своих домашних как в мирное, так и в военное время. (6) Теперь он радуется тому, что государство стало для него источником дохода, и с удовольствием получает жалованье – так пусть же не ропщет на чуть более длительную отлучку из дома, раз уменьшились расходы в его хозяйстве. (7) Разве государство не вправе было бы, призвав его к расчету, сказать: „Ты получаешь плату круглый год – так и служи же круглый год! Или ты считаешь, что справедливо получать за шестимесячную военную службу годовое жалованье?” (8) Против воли, квириты, столько говорил я об этом – ведь так должны считаться меж собой лишь те, кто прибегает к услугам наемного войска; мы же хотим обращаться с вами как с гражданами и считаем, что было бы справедливо, если бы с нами обращались как с отечеством».
|
|
(9) «Следовало или вовсе не начинать войну, или вести ее сообразно с достоинством римского народа и закончить как можно скорее. (10) А закончится она, если мы будем теснить осажденных, если уйдем от Вей не раньше, чем осуществим свои чаяния и возьмем город. Право же, если бы не существовало других причин, один только страх позора требовал бы умножить усилия. (11) Некогда вся Греция из‑за одной‑единственной женщины в течение десяти лет осаждала город, (12) находившийся за тридевять земель от родины, за далекими морями[672]. А мы тяготимся довести до конца даже годовую осаду в двадцати милях отсюда, ведь это место почти что видно из Города. Ну что же, верно, причина войны незначительна, ни в ком не вскипело справедливого негодования, некому побудить нас к упорству. (13) Семь раз вейяне возобновляли войну, никогда не соблюдали мирных договоров, тысячу раз разоряли наши поля, побудили фиденцев отложиться от нас, убили там наших поселенцев, (14) были виновниками противоправного и нечестивого убийства римских послов, хотели восстановить против нас всю Этрурию и не отказались от этого замысла до сих пор, чуть не совершили насилия над нашими послами, требовавшими удовлетворения».
5. (1) «Разве против такого врага можно воевать вяло и с перерывами? Но если даже столь праведный гнев нас ни к чему не побудил, может быть, спрашиваю я вас, побудит хотя бы следующее? (2) Город обведен громадными сооружениями, которые удерживают противника внутри городских стен. Осажденные не могут обрабатывать землю, а уже обработанные поля опустошены войной. (3) Кто может усомниться, что если мы отведем войско, то враги вторгнутся в нашу землю, и не только из жажды мести, но и по необходимости, которая заставит их грабить чужое, поскольку они лишились своего. Таким решением мы не отсрочиваем войну, но заполучаем ее в свои пределы. (4) Ну а как обстоит дело с непосредственными интересами самих воинов – тех самых, о которых теперь стали вдруг заботиться добрые народные трибуны, некогда хотевшие отнять у них жалованье? (5) Воины протянули на огромное расстояние ров и вал, причем и то и другое потребовало многих сил; построили крепости, сначала немного, а потом, когда войско было увеличено, вплотную одну к другой; возвели укрепления, обращенные не только к Городу, но и в сторону Этрурии, на тот случай, если оттуда подойдут подкрепления. (6) А что сказать об осадных башнях, навесах, „черепахах” и других приспособлениях для взятия городов[673]? Теперь, когда уже затрачено столько труда и строительство сооружений наконец завершено, – что же, по‑вашему, бросить все это, чтобы летом в поте лица все начать сначала? Строить все заново на пустом месте? (7) Насколько же потребуется меньше усилий, чтобы охранять уже сделанное, – неослабное упорство быстрее освобождает от трудов. И ведь действительно, дело делается скоро, если мы не останавливаемся и сами не расслабляем своей воли всеми этими задержками да перерывами. (8) Я говорю о трате сил и времени. А что же, неужели сходки, что так часто собираются в Этрурии для обсуждения вопроса о помощи Вейям, не напоминают нам об опасности, которой мы подвергаем себя, откладывая войну? (9) Судя по тому, как дела обстоят сейчас, этруски озлоблены, разгневаны, они отказываются слать подкрепления; постольку, поскольку защита города зависит от них, Вейи можно взять. (10) Но, если война будет отсрочена, кто поручится, что их настроения останутся неизменными. Дайте им только передышку – и в Этрурию отправится более солидное и многочисленное посольство, и столь оскорбительное для этрусков избрание в Вейях царя может быть отменено – будь то по единодушному решению граждан, которые этой ценой захотят вернуть расположение Этрурии, или по воле самого царя, коль скоро он решит, что его царствование служит во вред согражданам. (11) Глядите, сколько опасных последствий подстерегает нас на предложенном вами пути: утрата сооружений, созданных с таким трудом; угроза опустошения наших собственных владений; война со всей Этрурией вместо войны только с Вейями. (12) Вот каковы ваши советы, трибуны, – клянусь, они не лучше того, как если бы кто‑нибудь попустил больному долго, а может и неизлечимо, болеть из‑за сиюминутной прихоти в еде или питье, в то время как, вытерпев решительные врачебные меры, больной немедленно выздоровел бы».
|
|
|
|
6. (1) «Клянусь богами, если бы это даже было не важно для теперешней войны, то прежде всего в интересах воинской дисциплины следовало бы приучить нашего воина к тому, что пользоваться плодами уже достигнутой победы – недостаточно. (2) В случае затяжки предприятия он должен сдерживать досаду, надеяться на достижение цели, как бы далека она ни была, и если не удалось окончить войну за лето, то и пережидать зиму – только перелетные птицы с приходом осени сразу начинают высматривать кров и убежище. (3) Скажите на милость! Страсть к охоте и связанное с ней удовольствие влекут людей в горы и леса, через снег и иней – а тут, при военной необходимости, мы не можем потребовать от них той выносливости, которую они обычно выказывают среди забав и удовольствий[674]! (4) Неужели мы думаем, что уж настолько изнежены тела наших воинов, настолько расслаблен их дух, что и одной зимы они не смогут провести в лагере, в разлуке с домом? Что не могут терпеть ни жары, ни холода, словно ведут морскую войну, в которой главное – следить за погодой и выжидать подходящее время года? (5) Они бы, конечно, покраснели от стыда, если бы кто‑нибудь бросил им такое обвинение, и принялись бы заверять, что они, как и подобает мужам, выносливы и душой и телом, что они могут равным образом воевать и летом, и зимой, что они не поручали трибунам потворствовать изнеженности и бездействию и что они помнят: самую эту трибунскую власть наши предки создали не в безмятежности и не под мирной сенью[675]. (6) Помнить не только о Вейях и не только о той войне, которая нам предстоит, но искать славы на будущее – для других войн и среди других народов – вот это достойно доблести ваших воинов и имени римлян. (7) Или вы думаете, что не столь важно, какое мнение о нас сложится в результате этой войны: будут ли о нас думать, по крайней мере наши соседи, что римляне – это народ, которого никому не следует бояться, стоит лишь выдержать их первый натиск в течение кратчайшего времени. (8) Или же наше имя будет внушать ужас и о нас будут знать, что ни тяготы продолжительной осады, ни суровые условия зимы не могут отогнать римское войско от раз осажденного города, что оно не знает иного конца войны, кроме победы, что оно воюет не только натиском, но и упорством? (9) Последнее необходимо в любом воинском деле, но все же особенно при осаде городов: часто они бывают неприступны благодаря своим укреплениям и природному положению, (10) но само время завоевывает их, побеждая голодом и жаждой, как завоюет и Вейи, если врагам не придут на помощь народные трибуны и если вейяне не найдут в Риме ту поддержку, которой тщетно ищут в Этрурии. (11) Есть ли что‑нибудь столь же желанное для вейян, как чтобы сначала Город римлян наполнился смутами, а потом, как бы заразившись, и военный лагерь? (12) Напротив, у врагов, клянусь, такое самообладание, что ни тяготы осады, ни царская власть не способны толкнуть их ни на какие новшества, и даже отказ этрусков в помощи не вызвал смятения умов. (13) Ибо немедленно погибнет всякий, кто станет зачинщиком смуты, и никто не смеет говорить того, что среди вас произносится безнаказанно. (14) Избиения палками до смерти[676]заслуживает тот, кто бежит с поля битвы или покидает пост, – а тут не один воин, а все войско открыто, собравшись на сходке, слушает тех, кто подстрекает бежать и оставить лагерь. (15) Вот насколько вы привыкли спокойно выслушивать все, что бы ни говорил народный трибун, пусть даже речь идет о предательстве отечества, о гибели государства! Захваченные прелестью трибунской власти, вы согласны допустить любое преступление, совершенное под ее покровительством. (16) Не хватает только, чтобы им разрешили проповедовать в лагере перед воинами то, что они кричат здесь! Пусть разложение захватит и войско! Нечего ему подчиняться полководцам, (17) раз уж в Риме наступила такая свобода, что можно не уважать ни сенат, ни должностных лиц, ни законы, ни обычаи предков, ни установления наших отцов, ни воинскую дисциплину!»
7. (1) Аппий уже сравнялся влиянием на сходках с народными трибунами, когда внезапное известие о несчастье, случившемся под Вейями, сразу дало ему преимущество в этом соревновании, укрепило согласие сословий и вдохновило всех на упорную осаду города. А случилось вот что. (2) Когда насыпь была подведена к городу и осадные навесы вот‑вот должны были соединиться со стенами, ворота внезапно открылись (ибо сооружения эти усерднее возводились днем, чем охранялись ночью), огромная толпа, вооруженная по преимуществу факелами, подпалила навесы[677], (3) и пламя в одно мгновение поглотило и их, и насыпь, и все плоды столь длительных трудов. От оружия и огня погибли также и многие воины, тщетно пытавшиеся исправить дело. (4) Когда эта весть достигла Рима, всех охватило отчаяние, а сенаторов еще и озабоченность. Они опасались, что теперь уж не удастся справиться со смутой ни в городе, ни в лагере, что народные трибуны станут топтать государство так, будто оно побеждено ими. (5) И вот тогда, посовещавшись предварительно между собой, в сенат неожиданно явились те, кто по цензу принадлежал к всадникам, но кому не были назначены лошади от казны. Получив дозволение говорить, они заявили, что стремятся служить государству и готовы приобрести коней за свой счет[678]. (6) Сенат не пожалел слов, дабы выразить им благодарность. Когда об этом стало известно на форуме и в Городе, к курии внезапно сбежались плебеи. (7) Они говорили, что и тем, кому положено служить пешими, пора записаться в войско и порадеть государству, отбросив заведенный порядок набора. Пусть их ведут под Вейи или вообще куда будет необходимо. Они ручаются, что из‑под Вей вернутся не раньше, чем вражеский город будет взят. (8) Тут уже сенаторам еле удалось совладать с бившим через край ликованием. (9) Если просьба всадников была передана на рассмотрение должностных лиц, а их самих приказано благодарить, то теперь ни плебеев не стали приглашать в курию, дабы выслушать ответ, ни сенаторы не в силах были оставаться в ее стенах. (10) С возвышения каждый из них от себя обращался к собравшейся на Комиции толпе, словами и жестами выражая радость, овладевшую государством, уверял, что проявленное сегодня согласие делает Рим блаженным, неодолимым, вечным, восхвалял всадников, восхвалял народ и сам сегодняшний день, признавал, что готовностью к примирению и великодушием они превзошли сенат. (11) То у сенаторов, то у плебеев выступали на глазах слезы радости. Но вот сенаторов призвали обратно в курию, (12) где и было принято постановление, обязывавшее военных трибунов поблагодарить на сходке и конных и пеших воинов и передать им, что сенат всегда будет помнить об их любви к родине, но считает все же необходимым всем тем, кто вызвался добровольно служить вне положенного срока, заплатить причитающееся им жалованье. Определенная сумма была назначена и всадникам[679], (13) которые именно тогда впервые стали проходить службу со своими собственными конями. Это добровольческое войско, будучи приведено под Вейи, не только восстановило уничтоженные осадные сооружения, но даже возвело новые. Продовольствие из Города стали подвозить с еще большим тщанием, нежели раньше, дабы столь достойное войско не испытывало ни в чем недостатка.
8. (1) На следующий год [402 г.] военными трибунами с консульской властью стали Гай Сервилий Агала в третий раз, Квинт Сервилий, Луций Вергиний, Квинт Сульпиций, Авл Манлий во второй раз, Марк Сергий во второй раз. (2) При этих трибунах, в то время как все помыслы сосредоточились на войне с вейянами, оказавшаяся в небрежении Анксурская крепость была внезапно захвачена из‑за предательства городской стражи. Дело в том, что многие из войска получили там отпуск, а в город, наоборот, было допущено много вольских купцов. (3) Воинов там погибло не много, ибо римляне усвоили манеру обозных слуг, и все, за исключением больных, разбрелись торговать по деревням и соседним городам. (4) В Вейях, к которым в то время были обращены общие помыслы, дела шли не лучше: с одной стороны, римские полководцы пылали гневом друг на друга больше, чем на врага, а с другой – война разгорелась еще сильнее из‑за внезапного появления капенцев и фалисков[680]. (5) Две эти этрусские общины, будучи расположены по соседству, считали, что после разгрома Вей настанет их очередь; (6) фалиски же имели и свои причины для враждебности: они уже раньше ввязались в фиденскую войну[681]. Обменявшись послами и взаимно связав друг друга клятвами, они внезапно явились с войсками к Вейям. (7) Случилось так, что римский лагерь подвергся нападению с той стороны, где командовал военный трибун Марк Сергий. Римляне пришли в неописуемый ужас, думая, будто целая Этрурия пробудилась, снялась с мест и всей громадой обрушилась на них. Так же решили запертые в своем городе вейяне, и это подтолкнуло их к немедленным действиям. (8) Римский лагерь подвергся нападению с обеих сторон, воины метались, перенося боевые знамена то туда, то сюда, и в результате не удалось ни вейян удержать в их стенах, ни свои собственные отстоять от врага, наседавшего извне. (9) Оставалось лишь надеяться, что подоспеет помощь из главного лагеря и тогда одни легионы смогли бы противостоять капенцам и фалискам, а другие вылазке горожан. Но главным лагерем командовал Вергиний, ненавидевший Сергия и сам ненавистный ему. (10) Зная, что почти все бастионы пали, укрепления взяты и враг наступает с обеих сторон, он привел своих воинов в боевую готовность, но продолжал держать их в лагере, твердя, что, если появится нужда в подмоге, другой трибун пошлет за ней. (11) Упрямство одного не уступало заносчивости другого. Сергий предпочел потерпеть поражение от врага, чем победить вместе с соотечественником, лишь бы не показалось, что он одалживается у недруга. (12) Воины несли потери в окружении, пока наконец не покинули укрепления; немногие устремились в главный лагерь, а большинство, в том числе и сам Сергий, – в Рим. Поскольку там он перекладывал всю вину на Вергиния, решено было вызвать того из лагеря, возложив в его отсутствие командование на легатов. (13) Затем дело слушалось в сенате, где товарищи по должности наперебой поносили друг друга. Среди сенаторов лишь немногие защищали интересы государства, большинство стояло за одного или за другого из противников в зависимости от личной привязанности или признательности.
9. (1) Знатнейшие сенаторы считали, что не важно, вина ли командующих или их злополучие послужило причиной столь позорного поражения. Они требовали не дожидаться срока, установленного законом для созыва народного собрания, и немедленно избрать новых военных трибунов, которые вступили бы в должность на октябрьские календы[682]. (2) Это предложение было поддержано, согласилось с ним и большинство народных трибунов. (3) Одни лишь Сергий с Вергинием – те самые, которые и навлекли гнев сената на должностных лиц этого года, – сначала стали молить избавить их от бесчестья, а потом выступили против этого сенатского постановления, заявив, что не оставят должности до декабрьских ид – дня, когда новые магистраты торжественно вступают в свои полномочия. (4) Между тем народные трибуны, поневоле молчавшие, пока среди граждан царило согласие, а в государстве – благополучие, теперь, сразу распалившись яростью, начали грозить военным трибунам, что, если те не подчинятся воле сената, они прикажут заточить их. (5) Тогда военный трибун Гай Сервилий Агала сказал: «Что до вас, народные трибуны, я с удовольствием проверил бы на себе, решитесь ли вы привести в исполнение свои угрозы, или в вас еще меньше дерзости, чем в них законности. Но нечестиво восставать против власти сената. (6) Так что не пытайтесь выискивать в наших спорах местечко, куда побольнее ударить. Коллеги же мои пусть выполнят решение сената, а коли станут они упорствовать, я тотчас же назначаю диктатора, и уж он‑то заставит их уйти с должности». (7) Эта речь встретила всеобщее одобрение, и сенаторы радовались тому, что нашлось средство достаточно сильное, дабы и без пугала трибунской власти найти управу на должностных лиц. (8) Побежденные всеобщим согласием, те сложили с себя полномочия и на следующий же день провели выборы военных трибунов, которым предстояло вступить в должность в октябрьские календы.
10. (1) Военными трибунами с консульской властью были избраны Луций Валерий Потит в четвертый раз, Марк Фурий Камилл во второй[683], Марк Эмилий Мамерк в третий, Гней Корнелий Косс во второй, Цезон Фабий Амбуст и Луций Юлий Юл[684][401 г.]. При них произошло много событий как в Городе, так и на войне, (2) ибо и война шла одновременно на разных театрах – против Вей, против Капен и Фалерий и против вольсков за возвращение Анксура. (3) Да и в Риме приходилось нелегко – в одно и то же время там шел и набор в войско, и сбор подати, разгорелись страсти вокруг пополнения числа народных трибунов и немалое брожение вызвал суд над теми двумя, которые еще недавно располагали консульской властью.
(4) Прежде всего военным трибунам предстояло произвести набор, причем призывалась не только молодежь; пожилым людям тоже пришлось записываться, чтобы было кому охранять Город. (5) Но, насколько возрастало число воинов, настолько же больше требовалось денег на выплату им жалованья. Между тем взимание учрежденной для этого подати встречало сопротивление тех, кто платил ее, оставаясь в Риме: ведь остающиеся в Городе для его охраны также исполняли гражданский долг, работая на строительстве укреплений. (6) Все это и само по себе было непросто, а народные трибуны старались еще усугубить положение, утверждая на своих подстрекательских сходках, будто плата воинам для того и была установлена, чтобы извести одних плебеев службой, а других – податью. (7) Одну войну тянут уже третий год и нарочно ведут ее плохо, чтобы она длилась подольше, а теперь проводят такой призыв, чтобы хватило сразу на четыре кампании, и от семей отрывают уже не только юношей, но даже и стариков. (8) Уж теперь не различают, что лето, что зима, только б никогда не знали передышки простые люди, которых вдобавок и податью еще обложили! (9) Вернется человек от ратных трудов домой, притащится, согбенный годами, покрытый ранами, и найдет хозяйство в полном запустении – слишком долго оно ждало бывшего в отлучке хозяина. И из этого‑то расстроенного имущества его к тому же заставят заплатить подать, чтобы он вернул свое воинское жалованье государству приумноженным, будто ссуду ростовщику!
(10) Среди забот о наборе, о налоге, о других важнейших делах собрание не смогло пополнить число народных трибунов. Тогда развернулась борьба за то, чтобы на пустующие места были приняты патриции. (11) Этого добиться не удалось, но все же трибунами выбрали Гая Лацерия и Марка Акупия – бесспорно, при поддержке патрициев, стремившихся подорвать закон[685].
11. (1) Так совпало, что народным трибуном в этом году был Гней Требоний, считавший защиту этого закона своим родственным долгом. (2) Он кричал, что военные трибуны добились теперь того самого права, в котором некогда, при первой попытке, патрициям было отказано, что Требониев закон ниспровергнут и народные трибуны избираются не всеобщим голосованием. но властью патрициев; до того дошло, что народными трибунами становятся или патриции, или их подпевалы; (3) отняты священные законы, растоптана трибунская власть; и все из‑за коварства патрициев, по гнусному предательству трибунов.
(4) Поскольку предметом пламенной ненависти сделались не только сенаторы, но даже и народные трибуны, как принятые, так и принимавшие других, – то, опасаясь за свое положение, трое из них – Публий Кураций, Марк Метилий и Марк Минуций – обрушились на Сергия и Вергиния, военных трибунов прошлого года, и привлекли их к суду, стремясь снять с себя и обратить на них ненависть и злобу плебеев. (5) «Все те,– твердили они,– кому в тягость набор, подать, долгая служба, далекая война, кто скорбит о поражении под Вейями, чьи дома в трауре по погибшим сыновьям и братьям, родным и близким, пусть помнят, что мы, трибуны, дали им право, дали им власть отомстить двум преступникам за свое личное и общее горе. (6) Ведь причина всех бед – Сергий и Вергиний, и ни один не придумает здесь ничего, что не было бы и так очевидно, – оба они виновны, оба сваливают вину друг на друга: Вергиний громогласно возмущается бегством Сергия, Сергий – предательством Вергиния. (7) Их безумие настолько невероятно, что гораздо естественнее предположить тут умысел – все это патриции разыграли, договорившись между собой заранее. (8) Ведь они уже и раньше дали вейянам возможность сжечь осадные сооружения, только бы затянуть войну, а вот теперь предали войско и оставили римский лагерь фалискам. (9) Делается все, чтобы молодежь состарилась под стенами Вей, чтобы трибуны не могли выносить на суд народа раздачу наделов и обсуждать с ним другие интересы простых людей, чтобы их деятельность не встречала отклика у городской толпы, чтобы лишить их возможности противостоять заговору патрициев. (10) Свой приговор Сергию и Вергинию вынесли все – и сенат, и римский народ, и их собственные товарищи: (11) ведь и сенатское постановление отрешало их от управления государством, и трибуны, пригрозив введением диктатуры, принудили их сложить с себя полномочия, как они ни сопротивлялись, и римский народ избрал трибунов, вступивших в полномочия не на декабрьские иды, в обычный срок, но немедленно, в октябрьские календы, – и все это потому, что не могло долее государство существовать, пока такие люди оставались на должности. (12) Между тем, столько раз осужденные, заранее приговоренные, они смеют обращаться к суду народа, думать, что, сложив полномочия на два месяца раньше, они уже сполна рассчитались и понесли достаточную кару. (13) Им невдомек, что тогда не наказание для них назначили, а лишь отняли возможность и дальше приносить вред – власти ведь лишились в ту пору и их сотоварищи, которых уж во всяком случае не за что было наказывать. (14) Пусть же граждане воскресят в себе чувства, обуревавшие их сразу после поражения, когда на их глазах израненные, охваченные паникой воины беспорядочно валили в городские ворота и проклинали не фортуну, не кого‑либо из богов, а этих вот полководцев. (15) Наверняка не найдется на теперешней сходке никого, кто не призывал бы в тот день проклятий на головы Луция Вергиния и Марка Сергия, не желал погибели их семьям и имуществу. (16) Куда же это годится – сначала молить богов, чтобы они их покарали, а потом не наказать их даже собственной властью, которой можно и должно воспользоваться. Сами боги никогда не обрушивают своей десницы на злодеев, они лишь вооружают обиженных возможностью отомстить».
12. (1) Распаленный этими речами, плебс приговорил каждого из обвиняемых к уплате десяти тысяч тяжелых ассов[686]. Тщетно Сергий ссылался на фортуну и грозящие каждому превратности войны, а Вергиний молил не усугублять еще более его несчастья. (2) Ненависть к ним заставила плебеев забыть о пополнении числа трибунов и кознях против Требониева закона. (3) Победившие на выборах трибуны решили щедро вознаградить простой народ за то, что он избрал их: они обнародовали аграрный закон и запретили собирать подать, (4) и это в то время, когда многочисленные армии ждали жалованья, а выгодное военное положение оставляло надежду на победу во всех войнах: в самом деле, потерянный лагерь под Вейями удалось вернуть и даже укрепить бастионами и заставами (там командовали военные трибуны Марк Эмилий и Цезон Фабий). (5) Кроме того, и Марк Фурий у фалисков, и Гней Корнелий в капенской земле, обнаружив противника укрывшимся за городскими стенами, грабили и опустошали окрестности; они сжигали поместья и хлеба, но не пытались взять города ни приступом, ни осадой. (6) В земле вольсков поля тоже были разграблены, но штурм Анксура не удался, поскольку город раскинулся на горе. Убедившись в бесплодности своих усилий, римляне начали правильную осаду, окружив город валом и рвом. Жребий вести войну против вольсков выпал Валерию Потиту.
(7) При таком военном положении внутренние беспорядки представляли особенную опасность. Поскольку из‑за трибунов не удалось собрать подать, командующим перестали посылать жалованье, и воины возмущенно требовали платы. Городская смута могла вот‑вот перекинуться, подобно заразе, и на военный лагерь. (8) Ненависть плебеев к патрициям росла. Вот уже народные трибуны заявили, что пробил наконец час упрочения свободы, когда высшие посты будут отняты у Сергиев с Вергиниями и переданы решительным, предприимчивым мужам из народа. (9) Однако кончилось тем, что военным трибуном с консульской властью был избран всего лишь один плебей, Публий Лициний Кальв, да и его плебеи выбрали только для того, чтобы воспользоваться имеющимся правом. (10) Все остальные трибуны оказались из патрициев: Публий Манлий, Луций Тициний, Публий Мелий, Луций Фурий Медуллин, Луций Публилий Вольск. (11) Не только сам Кальв, но и все плебеи были озадачены таким своим успехом: Кальв не был ранее взыскан никакими почестями, если не считать долгого пребывания в сенате, и вдобавок был стар годами. (12) Не вполне понятно, почему именно ему довелось первым вкусить от неизведанной доселе почести. Одни уверены, что он был вознесен на эту должность благодаря славе своего брата Гнея Корнелия[687], который, будучи военным трибуном предыдущего года, выдал всадникам тройное жалованье[688]. Другие полагают, будто он очень к месту произнес свою речь о согласии сословий, понравившуюся и патрициям и плебеям. (13) На радостях от этой победы в комициях народные трибуны уступили в том, что более всего мешало государству, а именно в вопросе о подати. Она была собрана без возражений и отправлена войску [400 г.].
13. (1) У вольсков был вскоре отобран Анксур, поскольку по случаю праздника город охранялся без должной бдительности. Зима в этом году была особенно морозной и снежной, так что дороги стали непроезжими, а Тибр – несудоходным. Но благодаря заранее подвезенным запасам зерна цены не возросли. (2) Публий Лициний отправлял свою должность так же, как получил ее: без всяких потрясений, скорее на радость плебеям, чем на досаду сенаторам; и потому на ближайших же комициях народ поддался искушению выбрать военными трибунами плебеев. (3) Из всех патрицианских кандидатов один Марк Ветурий занял эту должность – почти все центурии при избрании военных трибунов с консульскими полномочиями проголосовали за плебеев: Марка Помпония, Гнея Дуиллия, Волерона Публилия, Гнея Генуция и Луция Ацилия [399 г.].
(4) Был ли этот резкий переход вызван нездоровым климатом или чем‑то иным, но только суровую зиму сменило тяжкое, чумное лето. (5) Поскольку не разглядеть было ни причины, ни конца этому бедствию, сенат решил обратиться к Сивиллиным книгам. (6) Тогда впервые в городе Риме был устроен пир для богов[689]: и дуумвиры, ведавшие священнодействиями, застелив три ложа, в течение восьми дней со всей возможной тогда роскошью угощали Аполлона с Латоной[690], Геркулеса и Диану, Меркурия и Нептуна[691], пытаясь умилостивить их. (7) Этот обряд отправляли также и сами граждане. По всему городу растворяли двери, выставляли имущество на открытый воздух и пользовались всем, не разбирая своего и чужого, оказывали гостеприимство знакомым и незнакомым, приглашали чужестранцев, приветливо и ласково беседовали даже с недругами. Прекратились ссоры и тяжбы, (8) на эти дни сняли кандалы с узников и потом уже сочли кощунственным снова надеть их на тех, кому боги помогли подобным образом[692].
(9) Между тем под Вейями три войны слились в одну, и страх римлян умножился: внезапно на помощь осажденным подошли капенцы и фалиски, так что пришлось, как и в прошлый раз, с двух сторон сдерживать на своих укреплениях удар трех армий. (10) Но еще свежо было в памяти осуждение Сергия и Вергиния: из того самого большого лагеря, откуда в прошлый раз тщетно ожидали подмоги, в тыл капенцам были выведены войска, как только враги развернулись против римского вала. (11) Разгоревшаяся битва посеяла страх и среди фалисков, врагов охватила паника, и удачная вылазка из лагеря обратила их в бегство. Победители пустились преследовать бегущих и учинили небывалую дотоле резню. (12) А через короткое время на уже рассеявшихся врагов вдруг наткнулись римские воины, разорявшие капенские поля, – они‑то и добили тех, кто спасся после поражения. (13) Большие потери понесли и вейяне – как только началось бегство, городские ворота заперли, и все, кто остался снаружи, были перерезаны.