Сей сказ Эзоп поведал нам сначала:
Как жили мышки – сёстры и подружки.
Постарше, – в городке себе живала,
Помладше – за горами в деревушке,
В конце её, – от всяческой ловушки
Спасаясь в поле: нищий так от палки
Спасается благодаря смекалке.
Случалось ей не раз зимою злодейской
Дневать голодной, ночевать холодной,
Второй жилось, как братии гильдейской,
От податей и мыт почти свободной:
Гуляй, бери (хватало бы сноровки)
В буфете сыр и ветчину в кладовке.
Так живучи, не бóса и не гола,
Она однажды вспомнила крестьянку.
У старшей даже сердце закололо:
Проведать надо бедную селянку!
И вот, разута, с клюшкой богомола,
Пошла сестра кружлять путём предлинным
Ища меньшую по холмам-долинам.
Прошла и чащи, и боры, и пущи,
По мхам зыбучим, зарослям колючим,
Из дебри вышла – закричала пуще:
«– Тебе ль, сестрица, я не угожу чем?
Подай хоть писк! По голосу мы учим
Родимых узнавать: своя ли мышь ли?»
Вспищали обе – и навстречу вышли.
Господня милость – лицезреть картинку,
Как свиделись сестрицы дорогие!
Друг дружке обе падают в обнимку,
Целуют в очи, держатся за выи,
Смеются – плачут – гладят с головы и
До кончика хвоста, – и понемножку
Стихая, в дом заходят, ножка в ножку.
Сказать пора: тот домик был отменно
Из папороти сделан и осоки.
Два валуна сошли ему за стены,
А вход был ни широкий, ни высокий.
Протиснулись кой-как, обмявши боки:
Внутри-то нету ни свечи, ни плошки –
Не любят свету мышки-осторожки.
Устроились; меньшая шурх в кладовку;
Несёт орешков горстку и грибочек.
Похожа ли та снедь на голодовку
Скорее, чем на пир купецких дочек? –
Судите сами, я вам не наводчик.
«– Сестра, – ей горожанка горделиво, –
Что это: весь и харч твой, и подлива?»
«– А чем же плох он?» - «Тьфу такой стыдобе!» –
«Своё ругать, сестрица, - больше срама.
В единой вырастали мы утробе
(Покойница рассказывала мама).
Я не богачка? Так и ты не дама.
Живу я без напитков и заедков?
Зато сословье чту своё и предков».
«– Прости, сестра, и не сочти за шутку:
Я не приемлю всё, что грубо, твёрдо.
Привычна нежность моему желудку,
А я его кормлю не хуже лорда.
Горох, орехи – корм такого сорта,
Во-первых, скучен; во-вторых, зубочкам
Опасен; в-третьих, пучит по кишочкам.
«– Сестра, не бойся, – ей в ответ вторая, –
И ты привыкнешь к моему покою:
Он прост, да тёпл, и снедь моя простая –
Они твои, останься лишь со мною.
Благословенны станут они вдвое,
А умягчат молитвы их и службы,
И знаки мира, и любви, и дружбы.
От поварских стараний что за сладость,
Когда хозяин груб иль смотрит хмуро?
Стол нам на пользу, а застолье в радость,
Коль рядом благородная натура,
А дружество заменит суп из кура.
Вкусней грибки сухие и орешки,
Чем сотни блюд при уксусной усмешке».
Но сестрины резоны и причины
Мышь-горожанку не подвигли к песням.
С трудом расправя мрачные морщины,
Напущенные пиром этим пресным,
Она в ответ – насмешливо: «– Ну, здесь им,
Твоим закускам лёгким с речью веской,
И место – для зверушки деревенской».
Бросай нору, пойдём в мои палаты.
Мои объедки – что твои припаски:
Страстнáя моя Пятница богата
Столом куда поболей твоей Пасхи;
Притом же и живу я без опаски –
Ни мышеловок, ни собак во злобе».
«– Изволь, сестра», – и в путь пустились обе.
Через сосняк, через овсы густые,
Через запруду и мосток шатучий…
Мышь старшая ходила здесь впервые,
Меньшáя – следом в след, на всякий случай.
Бежали ночью, спали днём под кручей.
Так на заре, под жаворонка пенье
Прошли они ворота в нетерпенье.
Неподалёку дом; видать снаружи –
Зажиточный. Вошла мышь городская,
Не молвя «Бог вам в помощь!» никому же,
Мышь сельскую по сходцам увлекая.
Тут им открылась диво-кладовая,
И погреб винный, и буфет старинный,
Где пахнет сыр и веет дух ветчинный.
Здесь бочки пива, там винá бутыли;
Являют пóлки вялень и копчёнку…
И лба сестрицы не перекрестили –
Умылись чуть, – да лопать вперегонку
Баранину, говядину, печёнку!
Вот разве что водицу, а не водку
Вливают в переполненную глотку.
Довольная, задравшая носишко,
Следит сестра за младшею сестрою:
Поймёт ли деревенское умишко
Различье меж усадьбой и норою?
«– Я поняла, да не пойму (не скрою):
А сколько будет счастье это длиться?»
«– Вовеки!» – «Что ж, будь счастлива, сестрица».
А та несёт второе развлеченье:
Каштанов блюдо и мяско с подливой;
Потом и третье – белое печенье,
Насыпанное грудой горделивой,
И булочки, взамен желе со сливой,
И наконец – у барышни в постельке
Украденный кусочек карамельки.
Наелись так, что больше нету мóчи.
Поют «Июлю слава» во весь голос.
Ан солнце встало – скоро склонит к ночи,
Богатство шло – на бедность напоролось…
Сидят, не озаботясь ни на волос.
Вдруг – ключник в двери, звякая ключами,
И что он видит? – догадайтесь сами.
Уж тут мышáм не мойка, не утирка –
Вскочили кто куда и кто проворней.
У городской нашлась в подстолье дырка;
Она туда – и спряталась, как вор, в ней.
А сельской доля выпала позорней:
Дыр нет; деваться некуда; со страху
Та об земь – и легла, подобно праху.
Но ключник занят мыслями иными,
И недосуг ему считать потери,
Искать мышей, охотиться за ними;
Ушёл он, нараспах оставя двери.
Мышь городская (укрепившись в вере)
Из дырки вон (ведь обошлось лишь риском)
И в крик: «– Сестра, ты где? Озвись хоть писком!»
Лежит пластом без чувств селянка-мышка,
Чуть дышет: тело с ней, да видно, врозь дых,
Ибо стучит отчаянно сердчишко,
Трясутся беспрестанно спинка-хвостик:
То скорчит, то растянет во весь рост их.
Прежалостно слезу она пускает,
А старшая, найдя её, ласкает:
«– Ты всё лежишь? Вставай, моя родная!
Поди покушай: мúнули тревоги».
А младшая, рыдая и стеная:
«– Не кушать бы – собрать бы руки-ноги!
Нет, лучше пост сорокаденный, строгий,
Гриб да водица, боб да чечевица,
Чем Ужасти – пиры твои, сестрица».
И всё же та утешила подружку;
Идут они, берут питья и пищи;
Но только-только осушили кружку, –
Ан тут и Тиб, огромнейший котище.
Промолвил: «– Бог вам в помощь!» Горожанка
В дыру быстрее, чем матрос на рею,
А Тиб-игрун селянку хвать за шею!
И – мять её, и – лапать, и – кидать – ах! –
То вверх, то вниз, на зад и на лопатки;
То даст уйти, то снова жмёт в объятьях,
Мигнёт: «– В порядке?» - да затеет прятки:
Она в мешок, а он её за пятки,
Пока, измучась на ауто-да-фе том,
Мышь заползла меж стенкой и буфетом.
Прижалась – притаилась, – чтобы коготь
Кошачий не достал её оттуда.
Но Тиб ушёл, не стал селянку трогать.
Бедняга прыг на волю: чудо, чудо!
И говорит, полумертва, но рада:
«– Прощай, сестра! Мне блюд твоих не надо.
За царское спасибо угощенье.
Хорош твой гусь, да горькая приправа.
Пускай другим он сладость и прельщенье,
А мне – одна оскома и отрава.
Уволь меня: сыта я, ей же право!
Благословенны дыры будь и щели:
Я в них – и то укрылась еле-еле.
Домой иду – туда, отколь я родом.
Сюда не сунусь ни к добру, ни к худу!»
Простилась – и пустилась скорым ходом,
Весёлая, в весёлую страну ту.
А как ей мчалось через мост, запруду,
Да по овсам, да по лесам сосновым, –
Не опишу вам ни пером, ни словом.
Одно скажу: дошла-таки до норки.
В ней сушь, теплынь, хоть норка невеличка;
Зато полнó в кладовке и каморке:
Горох, орешки, ржица и пшеничка.
Захочешь – ешь да Бога возвеличь-ка
В тишú и мире, благостно и мило…
Ну, а к сестре мышь больше не ходила.
2013.02. С шотландского (скотса) перевела Марина Новикова