(8) Как передают, умерли цензор, курульный эдил, три народных трибуна; тем более многочисленны были жертвы среди остальных жителей. Но более всего памятен этот мор кончиною Марка Фурия – не безвременной и все же печальной[928]. (9) Поистине то был муж великий во всякой доле: до изгнания первый на войне и в мире, а в изгнании – еще славней от тоски сограждан, из плена воззвавших к изгнаннику о помощи, и от собственного счастья: восстановленный в отечестве, он сам стал восстановителем отечества; (10) окруженный славой столь великого подвига и во всем достойный ее, прожил он после этого еще двадцать пять лет, заслужив прозвание второго после Ромула основателя Рима.
2. (1) И в этот, и в следующий [364 г.] год, когда консулами стали Гай Сульпиций Петик и Гай Лициний Столон, мор не прекращался. (2) Ничего достопамятного за это время не произошло, если не считать лектистерния[929], устроенного для умиротворения богов в третий раз со времени основания Города. (3) Но поскольку ни человеческое разумение, ни божественное вспоможение не смягчали беспощадного мора, то суеверие возобладало в душах и тогда‑то, как говорят, в поисках способов умилостивить гнев небес были учреждены сценические игры[930]– дело для воинского народа небывалое, ибо до тех пор единственным зрелищем были бега в цирке.
(4) Впрочем, как почти всегда бывает вначале, предприятие это было скромное, да к тому же иноземного происхождения. Игрецы[931], приглашенные из Этрурии, безо всяких песен и без действий, воспроизводящих их содержание, плясали под звуки флейты и на этрусский лад выделывали довольно красивые коленца. (5) Вскоре молодые люди стали подражать им, перебрасываясь при этом шутками в виде нескладных виршей и согласовывая свои телодвижения с пением[932]. (6) Так переняли этот обычай, а от частого повторения он привился. Местным своим умельцам дали имя «гистрионов», потому что по‑этрусски игрец звался «истер»; (7) теперь они уже не перебрасывались, как прежде, неуклюжими и грубыми виршами, вроде фесценнинских[933], – теперь они ставили «сатуры»[934]с правильными размерами и пением, рассчитанным на флейту и соответствующие телодвижения.
|
|
(8) Несколько лет спустя Ливий[935]первым решился бросить сатуры и связать все представление единым действием, и говорят, будто он, как все в те времена, исполняя сам свои песни, (9) охрип, когда вызовов было больше обычного, и испросил позволения рядом с флейтщиком поставить за себя певцом молодого раба, а сам разыграл свою песню, двигаясь много живей и выразительней прежнего, так как уже не надо было думать о голосе. (10) С тех пор и пошло у гистрионов «пение под руку», собственным же голосом вели теперь только диалоги. (11) Когда благодаря этому правилу представления отошли от потех и непристойностей, а игра мало‑помалу обратилась в ремесло, то молодые люди, предоставив гистрионам играть подобные представления, стали, как в старину, опять перебрасываться шутками в стихах; (12) такие, как их называли позже, «эксодии»[936]исполнялись главным образом вместе с ателланами[937]– а эти заимствованные у осков игры молодежь оставила за собою и не дала гистрионам их осквернить[938]. Вот почему и на будущее осталось: не исключать исполнителей ателлан из их триб и допускать их к военной службе как непричастных к ремеслу игрецов[939].
|
|
(13) Об этом первоначальном происхождении игр я счел своим долгом упомянуть, говоря о делах, что произросли из ничтожных семян, дабы ясно стало видно, от сколь здравых начал ныне дело дошло до безумной страсти, на которую едва хватает средств и в могучих державах.
3. (1) Однако игры эти, впервые учрежденные тогда богобоязни ради, не избавили души людей от суеверного страха, а тела – от недуга. (2) Мало того: когда Тибр, выйдя из берегов, затопил цирк и прервал игры в самом их разгаре, это как будто ясно показывало, что боги окончательно отвернулись от людей и гнушаются их умилостивлениями – а такое всем, конечно, внушило неодолимый ужас. (3) И вот в консульство Гнея Генуция и (вторично) Луция Эмилия Мамерка, когда не столько тела терзала болезнь, сколько умы – изыскивание средств к искуплению, со слов стариков, говорят, стали припоминать, будто некогда такой мор прекратился от того, что диктатор вбил гвоздь[940]. (4) Движимый этою богобоязнью, сенат распорядился назначить диктатора для вбития гвоздя. Назначен был Луций Манлий Империоз, а начальником конницы он объявил Луция Пинария.
(5) Есть древний закон, начертанный старинными буквами и в старинных выражениях, он гласит: в сентябрьские иды верховный предводитель да вбивает гвоздь. Закон этот был некогда прибит с правой стороны храма Юпитера Всеблагого Величайшего, обращенной к святилищу Минервы. (6) Считается, что в те времена, когда письменность была еще редкостью, таким гвоздем обозначали число лет; (7) а посвящен в святилище Минервы закон был потому, что число – Минервино изобретение. (Цинций[941], прилежный исследователь подобных памятников, утверждает, что и в Вольсиниях можно видеть обозначающие число лет гвозди, вбитые в храме этрусской богини Норции[942].) (8) По этому самому закону Марк Гораций, консул, освятил храм Юпитера Всеблагого Величайшего на следующий год после изгнания царей; а впоследствии торжественное вбитие гвоздя перешло от консулов к диктаторам, чья власть выше. И хотя со временем обычай забылся, дело сочли достаточно важным, чтобы для исполнения его был назначен диктатор.
|
|
(9) Только для этого и был назначен Луций Манлий; однако он, точно его назначили править государством, а не исполнить определенный обряд, задумал войну с герниками и беспощадным набором возмутил все юношество. И, лишь когда все до одного народные трибуны восстали на него, он сложил диктатуру, подчиняясь то ли чужой силе, то ли своей совести.
4. (1) И все‑таки в начале следующего года [362 г.] при консулах Квинте Сервилии Агале и Луции Генуции народный трибун Марк Помпоний вызывает Манлия в суд. (2) Манлий возбудил к себе ненависть строгостями при наборе, когда наказывал граждан не только пеней, но и телесной расправою: тех, кто не откликался на свое имя, секли розгами или отводили в темницу; (3) особенно же ненавистен был сам его крутой нрав и враждебное свободному гражданству прозвище Империоза[943], принятое им, чтобы выставить напоказ жестокость, которую обращал он не только на чужих, но и на ближних и даже на кровных. (4) А именно трибун вменял ему в вину среди прочего, что своего сына, юношу, не замеченного ни в чем дурном, он оторвал от города, дома, пенатов, форума, от света и общества сверстников, обрекая его на рабский труд, чуть не на узилище и каторгу: (5) там в повседневных лишениях отпрыск диктатора, рожденный в высшем сословии, должен усвоить, что он и точно рожден отцом Империозом. Но за какую провинность? Оказывается, юноша не речист и косноязычен. (6) Но разве не следовало отцу, будь в нем хоть капля человечности, постараться выправить этот природный изъян, чем наказывать за него и тем делать его лишь предметнее? Даже бессловесные твари не меньше питают и опекают тех детенышей, кто уродится хилым и слабым; а Луций Манлий, Геркулес тому свидетель, множит сыну беду бедою, угнетает нерасторопный его ум еще более, и если осталось в юноше толика природной живости, то и ее он губит деревенской жизнью, мужицким трудом, скотским содержанием.
5. (1) Эти упреки возмутили всех, только не самого юношу; он, напротив, был даже удручен, оказавшись поводом ненависти к отцу и обвинений против него, (2) а потому, дабы все – боги и люди – знали, что он предпочитает держать сторону отца, но не врагов его, он составляет тайный замысел, выдающий душу грубую и темную, далеко не образцовый для гражданина, но все же заслуживающий похвалы за сыновнюю преданность.
(3) Никому не сказавшись, он препоясывается ножом, рано утром спешит в город и прямо от ворот направляется к дому трибуна Марка Помпония; привратнику заявляет, что ему нужно тотчас переговорить с его хозяином, пусть‑де пойдет и скажет, что пришел Тит Манлий, сын Луция. (4) Его немедленно вводят в дом, надеясь, конечно, что, кипя злобой против отца, он либо еще добавит обвинений, либо подаст совет к ведению дела. После обмена приветствиями Манлий объявляет трибуну, что есть дело, о котором он хочет говорить без свидетелей. (5) Когда всем было приказано удалиться, юноша обнажает нож, наклоняется над ложем и, наставив клинок, грозит пронзить трибуна на месте, если тот не поклянется за ним слово в слово: никогда не собирать народ ради обвинения отца. (6) И оробевший трибун, видя сверкающий нож перед глазами и понимая, что он один и безоружен, а юноша очень силен и, что еще страшнее, неукротим в своем безрассудстве, повторяет за ним клятвенные слова. Впоследствии трибун объявил, что только насилие заставило его отступиться от начатого дела.
(7) Хотя простой народ, конечно, был бы рад возможности голосовать против столь жестокого и надменного обвиняемого, как Манлий, но он не мог не оценить, на что решился сын ради отца: и это было тем похвальнее, что даже беспощадная суровость родителя не могла отвратить юношу от сыновней почтительности. (8) Так что не только отец был освобожден от суда, но и юноше случившееся прибавило чести; (9) и когда в этом году впервые было решено выбирать военных трибунов для легионов подачею голосов – а прежде их, как и теперь так называемых руфулов[944], военачальники назначали сами, – то Манлий получил второе из шести мест, хотя, проведя молодость в деревне и вдали от людей, не имел ни гражданских, ни военных заслуг, чтобы снискать к себе расположение.
6. (1) В тот же год то ли от земного трясения, то ли от какой иной силы земля, говорят, расселась почти посередине форума и огромной трещиною провалилась на неведомую глубину. (2) Все один за другим стали приносить и сыпать туда землю, но не могли заполнить эту бездну; и тогда лишь, вразумленные богами, стали доискиваться, в чем главная сила римского народа, (3) ибо именно это, по вещанию прорицателей, надо было обречь в жертву сему месту, чтобы римское государство стояло вечно. Тогда‑то, гласит предание, Марк Курций, юный и славный воин, с укоризною спросил растерянных граждан, есть ли у римлян что‑нибудь сильнее, чем оружие и доблесть. (4) При воцарившемся молчании, обратив взоры на Капитолий и храмы бессмертных богов, высящиеся над форумом, он простирал руки в небо и в зияющую пропасть земли к преисподним богам и обрек себя им в жертву; (5) а затем верхом на коне, убранном со всею пышностью, в полном вооружении бросился в провал, и толпа мужчин и женщин кидала ему вслед приношения и плоды. Именно в его честь получило имя Курциево озеро, а отнюдь не в честь древнего Курция Меттия, воина Тита Тация; (6) будь верный способ доискаться здесь истины, я не пожалел бы для этого сил, но теперь, когда за давностью времен достоверность уже недостижима, надобно держаться предания, а позднейшее сказание о названии озера известнее именно такое.
(7) По искуплении столь великого знамения в тот же год сенат собрался на совет о герниках, поскольку фециалы, отправленные к ним требовать возмещения[945], вернулись ни с чем; решено было в ближайший день предложить народу объявить войну герникам, и многолюдное собрание приказало быть войне. (8) Жребий вести войну выпал консулу Луцию Генуцию. За ним ревниво следили все граждане (ведь это был первый консул из плебеев, которому предстояло вести войну при собственных ауспициях[946]), чтобы, смотря по исходу дела, одобрить или отвергнуть общедоступность консульских должностей. (9) И вот случилось так, что, обрушив на врага мощный натиск, Генуций попал в засаду, легионы в панике бежали, а оказавшийся в окружении консул был убит врагами, не знавшими, кого они захватили. (10) Едва это стало известно в Риме, патриции не столько оказались удручены несчастьем, постигшим государство, сколько злобствовали на незадачливое предводительство консула‑плебея, крича на всех углах: «Пусть их! Пусть избирают консулов из плебеев, пусть безбожно бросаются правом ауспиций! (11) Конечно, народным голосованием можно отнять у патрициев их почетные места, но разве для бессмертных богов имеет силу закон без должных ауспиций?[947]Боги сами отмстили за себя и за свои священнодействия: едва прикоснулся к ним человек, не имевший на то ни людского права, ни божеского, как гибель войска и вождя дала ясный урок впредь не нарушать на собраниях родовое право!» (12) Такими речами гудели курия и форум. Апиия Клавдия, который всегда был против этого закона и теперь тем убедительнее пенял за свой отвергнутый совет, – этого Аппия Клавдия консул Сервилий с согласия патрициев назначает диктатором, объявляется набор, и суды закрываются.
7. (1) Еще до того, как диктатор с новыми легионами напал на герников, римлянам под предводительством легата Гая Сульпиция выпал неожиданный успех. (2) Когда герники, обнадеженные гибелью консула, подошли к лагерю римлян в твердой надежде взять его приступом, воины, ободряемые легатом, в гневе и возмущении ринулись на них из лагеря. Надежды противников взойти на римский вал оказались тщетны – они были смяты и отступили. (3) А потом, с прибытием диктатора, новое войско объединяется со старым и силы удваиваются; сам диктатор, воздавши перед сходкой хвалу легату и воинам, защитившим своей доблестью лагерь, разом и вдохнул бодрость в тех, кто внимал заслуженным похвалам, и побудил остальных соревноваться с ними в доблести.
(4) Но и неприятель, готовясь к войне, не медлил: помня о недавнем успехе и зная уже о неприятельском подкреплении, он также умножает свои силы. Созывают всех, кто носит имя герника, всех, по возрасту способных носить оружие; набирают восемь особых когорт по четыреста человек, молодец к молодцу. (5) Этот отборный цвет молодежи вдобавок обнадежили и воодушевили, постановив платить им двойное жалованье; они были освобождены от воинских работ с тем, чтобы берегли силы для битвенного труда и помнили, что на них полагаются больше, чем на обычных бойцов; (6) даже в боевых порядках им назначили место вне строя, чтобы доблесть их была тем заметнее.
Долина в две мили отделяла лагерь римлян от герников; посреди долины почти на равном расстоянии от стана тех и других было дано сраженье. (7) Поначалу дрались с переменным успехом, и напрасно римская конница то и дело пыталась с наскока смять вражеские ряды. (8) Видя, что конный бой не оправдывает усилий, всадники, испросив и получив дозволение диктатора, спешиваются, с громким кличем выбегают перед знамена и завязывают необычный бой. И не устоять бы неприятелю, когда бы не ударили навстречу отборные когорты равной им силы и отваги.
8. (1) Бой шел между первыми бойцами обоих народов, и, сколько бы жизней ни унес тут общий Марс ратоборцев, потери обеих сторон числом мерить не приходится. Остальная толпа ратников, как бы предоставив битву отборным воинам, вверяет свою участь чужой доблести. Много павших с обеих сторон, еще больше раненых; (2) наконец всадники начинают корить один другого, вопрошая, что же остается, если ни верхом врага не сломили, ни спешившись не добились успеха?! Что еще теперь можно выдумать? Для чего было лихо выскакивать перед знамена и драться на чужом месте?! (3) Ободрив друг друга подобными криками, они снова издали клич и ринулись вперед; враг сперва дрогнул, потом отступил и наконец явно обратился в бегство; (4) и трудно сказать, что дало перевес при силах столь равных, разве только извечная судьба того и другого народа могла и вдохнуть храбрость и лишить ее.
(5) До самого лагеря преследовали римляне бегущих герников, но от осады укреплений за поздним временем отказались. (Гадания долго были неблагоприятны, и это помешало диктатору подать знак к битве вплоть до полудня; вот почему сраженье затянулось до ночи.) (6) На другой день лагерь герников был пуст, так как все бежали – там нашли лишь несколько брошенных раненых; а отступавшее войско, проходя с поредевшими знаменами мимо Сигнии, было оттуда замечено, разогнано и в страхе разбежалось по округе. (7) Но и римлянам победа досталась дорогою ценою: они лишились четверти своей пехоты, и погибло – потеря не малая – несколько римских всадников.
9. (1) На следующий год [361 г.] консулы Гай Сульпиций и Гай Лициний Кальв повели войско против герников и, не встретив врагов на открытом месте, взяли приступом их город Ферентин. На обратном пути жители Тибура заперли перед ними ворота. (2) Это стало последним толчком, чтобы, потребовав возмещения через фециалов, объявить тибуртинцам войну, – ибо друг к другу у обеих сторон было много давних счетов.
(3) Известно, что диктатором в этот год был Тит Квинкций Пенн, а начальником конницы Сервий Корнелий Малугинский. (4) Лициний Макр[948]пишет, будто диктатор этот был назначен только для проведения выборов и сделал это консул Лициний, ибо товарищ его, чтобы продлить свое консульство, торопился провести выборы до начала войны и нужно было преградить путь его дурному намерению. (5) Но здесь Лициний – ненадежный источник, потому что ищет славы собственному роду. Так как в древнейших летописях я не нахожу о том никаких упоминаний. то более склоняюсь к мнению, что диктатор был назначен для войны с галлами.
(6) В самом деле, именно в этом году галлы расположились лагерем у третьего камня[949]по Соляной дороге за Аниенским мостом. Ввиду галльского нашествия диктатор объявил суды закрытыми, привел всех юношей к присяге и, выйдя с огромным войском из города, стал лагерем на ближнем берегу Аниена.
(7) Между противниками был мост, которого ни те ни другие не разрушали, чтобы в том не увидели трусости. За мост часто вспыхивали стычки, но при неясном соотношении сил никак было не решить, кто им владеет. (8) Тогда на пустой мост выходит богатырского роста галл и что есть мочи кричит: «Кто нынче в Риме слывет самым храбрым, пусть выходит на бой и пусть исход поединка покажет, какое племя сильней на войне!».
10. (1) Долго меж знатнейшими из римских юношей царило молчание – и отказаться от поединка было стыдно, и на верную гибель идти не хотелось. (2) Тогда Тит Манлий[950], сын Луция, тот самый, что защитил отца от преследований трибуна, вышел из строя и направился к диктатору: «Без твоего приказа, император,– сказал он,– никогда не вышел бы я биться вне строя, даже если б рассчитывал на верную победу; (3) но с твоего позволения я покажу вон тому чудищу, что так нагло кривляется впереди вражеских знамен, что недаром я происхожу от тех, кто сбросил галлов с Тарпейской скалы!»[951](4) На это диктатор отвечал: «Хвала доблести твоей, Тит Манлий, преданности твоей отцу и отечеству! Ступай и с помощью богов докажи непобедимость римского народа».
(5) Потом сверстники вооружают юношу: берет он большой пехотный щит, препоясывается испанским мечом[952], годным для ближнего боя; и в таком вооруженье и снаряженье выводят его против галла, глупо ухмылявшегося и даже (древние и это не преминули упомянуть) казавшего в насмешку свой язык[953]. (6) Провожатые возвратились в строй, и посредине остались стоять двое, вооруженные скорее как для зрелища, чем по‑военному: заведомые неровни на вид и на взгляд. (7) Один – громадного роста, в пестром наряде, сверкая изукрашенными доспехами с золотой насечкою; другой – среднего воинского роста и вооружен скромно, скорее удобно, чем красиво; (8) ни песенок, ни прыжков, ни пустого бряцания оружьем: затаив в груди свое негодованье и безмолвный гнев, он берег ярость для решительного мига. (9) Когда бойцы стали друг против друга между рядами противников и столько народу взирало на них со страхом и надеждою, галл, возвышаясь как гора над соперником, выставил против его нападения левую руку со щитом и обрушил свой меч с оглушительным звоном, но безуспешно; (10) тогда римлянин, держа клинок острием вверх, с силою поддел снизу вражий щит своим щитом и, обезопасив так всего себя от удара, протиснулся между телом врага и его щитом; двумя ударами подряд он поразил его в живот и пах[954]и поверг врага, рухнувшего во весь свой огромный рост. (11) После этого, не ругаясь над телом павшего, он снял с него только ожерелье[955]и обрызганное кровью надел себе на шею. (12) Галлы замерли, охваченные ужасом и изумлением, а римляне со всех ног кинулись из строя навстречу своему товарищу и с поздравлениями и восхвалениями ведут его к диктатору. (13) По войсковому обычаю тотчас стали сочинять нескладные потешные песенки, в которых послышалось прозвище «Торкват»[956]; потом оно пошло по устам и сделалось почетным для потомков и даже для всего рода. (14) Диктатор вдобавок наградил Манлия золотым венком и перед всеми воинами воздал этому поединку высочайшую хвалу.
11. (1) И точно, поединок имел важное значение для исхода всей войны: с наступлением ночи войско галлов, в страхе бросив лагерь, ушло в земли тибуртинцев, а оттуда, заключив с ними военный союз и получив щедрую помощь продовольствием, без задержки отправилось в Кампанию.
(2) Вот почему на другой год [360 г.] консул Гай Петелий Бальб по велению народа повел войско на тибуртинцев, тогда как товарищу его, Марку Фабию Амбусту, выпал жребий воевать с герниками. (3) На подмогу тибуртинцам из Кампании вновь пришли галлы, и в лабиканских, тускулаиских и альбанских землях учинено было жестокое разорение, причем зачинщиками, несомненно, были тибуртинцы; (4) и, хотя для войны с тибуртинцами государству было довольно предводительства консула, нашествие галлов вынудило назначить диктатора. Назначенный диктатором, Квинт Сервий Агала объявил начальником конницы Тита Квинкция и с согласия сената дал обет при благополучном исходе этой войны устроить большие игры.
(5) Диктатор приказал войску консула оставаться на месте, чтобы тибуртинцы были заняты своей собственной обороной, а сам привел к присяге всю молодежь; причем от службы никто не уклонялся. (6) Битва была дана близ Коллинских ворот, силами всего Города, на глазах родителей, жен и детей, и если даже воспоминанье о родных вселяет в душу великое мужество, то тут, перед самым их лицом, стыд и жалость вкупе воспламенили сердца воинов. (7) Была резня, для тех и других жестокая, и наконец ряды галлов были опрокинуты. Спасаясь бегством, устремляются они в Тибур, словно к оплоту галльской войны; консул Петелий перехватил рассеявшихся беглецов невдалеке от Тибура и загнал их в ворота города вместе с тибуртинцами, вышедшими им на подмогу. (8) Как диктатор, так и консул действовали наилучшим образом. Точно так же и другой консул, Фабий, хотя поначалу вступал только в мелкие стычки, зато потом, когда неприятель напал на него, собрав все свои силы, в одном славном бою сокрушил герников. (9) Обоим консулам диктатор воздал в сенате и перед народом самые высокие похвалы и, уступая им даже честь собственных подвигов, сложил с себя должность. Петелий отпраздновал двойной триумф над галлами и тибуртинцами, а для Фабия сочли достаточной овацию при вступлении в Город.
(10) Тибуртинцы смеялись над триумфом Петелия: где ж это он давал им сраженье? Несколько зевак и точно вышли за ворота посмотреть на бегство и ужас галлов, но, увидев, что на них самих тоже нападают и что всех встречных убивают без разбора, воротились в город – и это показалось в Риме достойным триумфа! (11) Но пусть римляне не воображают такую свалку у ворот врага небывалым и великим подвигом: скоро они у собственных стен увидят переполох поважнее.
12. (1) И вот на следующий год [359 г.] при консулах Марке Попилии Ленате и Гнее Манлии вражеский отряд из Тибура глубокой ночью подошел к городу Риму. (2) Неожиданность и ночной переполох поселяли ужас в людях, внезапно поднятых ото сна; к тому же многие не могли взять в толк, какой враг напал и откуда. (3) Скоро, однако, раздался призыв: «К оружию!», к воротам выслана стража, на стены – охрана; и, как только с рассветом стало видно, что народу под стенами немного и что неприятель не кто иной, как тибуртинцы, (4) консулы, выйдя из двух ворот, с обеих сторон ударили на строй врагов, уже приступавших к стенам. Тут стало ясно, что тибуртинцы шли, полагаясь на случай больше, чем на мужество: они едва смогли выдержать первый натиск римлян. По общему признанию, это нападение пошло скорее на пользу римлянам, потому что нависшая угроза войны погасила распрю, начавшуюся было между отцами и простым народом[957].
(5) Еще одно вражеское нападение, грозившее больше округе, чем самому Городу, имело место на следующий год [358 г.]: (6) в римские пределы, главным образом со стороны Этрурии, вторглись, ища добычи, тарквинийцы. После тщетных требований возмещения урона новоизбранные консулы Гай Фабий и Гай Плавтий по велению народа объявили им войну; и вести ее досталось Фабию, а Плавтию – воевать с герниками. (7) В то же время распространились слухи о войне с галлами. Утешением среди стольких опасностей было, однако, то, что латины испросили мира и прислали большое войско согласно старинному договору, не соблюдавшемуся уже многие годы[958]. (8) Имея такую поддержку, римляне уже меньше тревожились, когда вскоре услышали, что галлы пришли к Пренесте, а потом расположились в окрестностях Педа. (9) Решено было назначить диктатором Гая Сульпиция, назначил его консул Гай Плавтий, за которым для этого послали, а начальником конницы при диктаторе стал Марк Валерий. Эти двое повели против галлов отборных бойцов, взятых из войск обоих консулов.
(10) Война эта оказалась гораздо более затяжною, нежели того хотелось и той и другой стороне. Хотя сперва только галлы жаждали боя, а потом уже и римское воинство так рвалось к оружию и в бой, что превосходило в этом даже галльскую свирепость, (11) все‑таки диктатору было весьма не по сердцу без всякой необходимости искушать судьбу, бросаясь на врага, которого с каждым днем его пребывания в чужих краях без запасов продовольствия и без прочных укреплений ослабляло само время; к тому же вся мощь тела и духа галлов была в натиске и терялась даже от малого промедления.
(12) По таким‑то соображениям диктатор затягивал войну, под страхом тяжкого наказания запретив самовольно вступать в бой с неприятелем. Недовольные этим воины поначалу между собой бранили диктатора, стоя в дозорах и на стражах, а порой в один голос ругали и сенаторов за то, что те не возложили войну на консулов. (13) «Выбрали,– роптали они,– чрезвычайного полководца, редкостного вождя, который думает, что он и пальцем не пошевелит, а победа упадет к нему с небес прямо в руки». Мало‑помалу об этом заговорили открыто и еще более дерзко; воины грозили либо самовольно завязать сраженье, либо всем вместе двинуться в Рим. (14) К рядовым бойцам уже стали присоединяться центурионы, и не только в тесных кружках шумели они, но уже на главных проходах и перед шатром полководца в общий гул сливался ропот, и уже толпа была велика, как на сходке, и со всех сторон неслись призывы немедленно идти к диктатору: пусть‑де от имени войска говорит Секст Туллий по праву своей доблести.
13. (1) Этот Секст Туллий уже в седьмой раз был начальником первой сотни, и в целом войске, во всяком случае среди пехотинцев, не нашлось бы мужа, более славного подвигами. (2) Впереди ватаги воинов он направляется к трибуналу и обращается к Сульпицию, пораженному не столько самой толпою, сколько тем, что вожак ее – Туллий, воин, беспрекословно послушный приказу. (3) «Дозволь, диктатор!– говорит Туллий.– Все наше войско просило меня выступить пред тобою в его защиту, полагая, что ты осуждаешь его за трусость и ради унижения чуть ли не отбираешь оружие. (4) Право, будь мы виновны в том, что оставили строй, что показали врагу тыл, что постыдно бросили знамена, то и тогда я считал бы законной просьбу дать нам загладить свою вину доблестью и стереть новой славою память о былом позоре. (5) Даже те легионы, что были разбиты при Аллии, выступив потом из Вей, доблестью своею вновь отвоевали то самое отечество, которое потеряли прежде из‑за трусости. По милости богов и по счастию твоему и римского народа наши дела и слава наша ничем пока не запятнаны. (6) Впрочем, едва ли я смею говорить о славе, когда и враги на все лады издеваются и смеются, будто мы, как бабы, хоронимся за валом, и даже ты, наш император, – а это нам куда обиднее – считаешь, что войско твое безвольно, безоружно, бессильно, и, еще не испытав нас в деле, настолько в нас изверился, что почел себя поставленным над калеками и убогими. (7) Какое еще придумать объясненье тому, что ты, бывалый полководец, храбрейший воин, сидишь, что называется, сложа руки? Так или иначе очевидно, что скорее ты усомнился в нашей доблести, чем мы в твоей. (8) Но ежели воля эта не твоя, а государственная и если вдали от Города и родных пенатов держит нас не галльская война, а какой‑то сговор сенаторов, тогда прошу считать, что сказанное мною обращено не воинами к императору, а простым народом к сенату: ведь если у вас свои расчеты, то и у нас будут свои, – что можно возразить на это? (9) Мы воины, а не рабы ваши и посланы были на войну, а не в изгнание. Если нам подадут знак и поведут в бой, мы будем драться, как подобает мужам и римлянам; но если для наших мечей не находится дела, то досуг мы предпочтем проводить в Риме, а не в лагере. Это мы сказали бы сенаторам; (10) а тебя, император, мы, твои воины, молим дать нам возможность сражаться. Желая победы, мы хотим завоевать ее с тобой во главе, на тебя возложить лавровый венок, с тобою в триумфе вступить в Город и, за твоею колесницею, идти к храму Юпитера Всеблагого Величайшего, славя тебя и тебе рукоплеща!» (11) Слова Туллия были подхвачены просьбами толпы: со всех сторон кричали, чтоб диктатор подал знак к бою, чтоб приказал браться за оружие.
14. (1) Диктатор, хотя и считал, что при всех благих намерениях пример подан дурной, все же пообещал исполнить желание воинов, но наедине с Туллием стал допытываться, в чем дело и как оно сделалось. (2) Туллий принялся уговаривать диктатора не допускать и мысли, будто он позабыл о воинском порядке, о своем долге или об уважении к императору; он не отказался быть предводителем возбужденной толпы, чтобы не объявился еще кто‑нибудь из тех, кого обычно выдвигает взбудораженный люд, – а ведь он всегда в таких случаях под стать зачинщикам; (3) сам Туллий ничего не сделает без одобрения императора; однако и Сульпицию, чтоб удержать войско в повиновении, надо вести себя очень осмотрительно: возбужденных долго не удержишь, они сами найдут себе место и время для битвы, даже против воли императора.