Клавдия Лукашевич
Дядюшка‑флейтист
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=637675
«Босоногая команда»: Зерна; Рязань; 2005
Аннотация
«Наступил вечер. Марья Ивановна зажгла небольшую голубую фарфоровую лампу и надела на нее розовый бумажный абажур. Приятный свет озарил низкую продолговатую комнату, убранную с некоторым щегольством…»
Клавдия Владимировна Лукашевич
Дядюшка‑флейтист
Неудачная просьба
Наступил вечер. Марья Ивановна зажгла небольшую голубую фарфоровую лампу и надела на нее розовый бумажный абажур. Приятный свет озарил низкую продолговатую комнату, убранную с некоторым щегольством. Мягкий диван и два кресла были обиты красным ситцем с большими желтыми букетами; перед диваном стоял круглый стол с узорчатой клеенкой; между окнам висело небольшое зеркало, приютился столик с высокими стеклянными подсвечниками, на которых красовались огромные бумажные розетки в форме розанов. На стенах висели олеографии в узеньких золоченых рамках: на двух были изображены дети с собачками – один плачет, другой смеется; на других картинах были необыкновенно яркие пейзажи. Тут же в комнате у стены стояло старинное фортепиано с бронзовыми ручками и этажерка, покрытая пестрой вязаной салфеткой; этажерку украшали чайные чашки, вероятно дареные в именины, масленка в виде огурца, серебряная солонка и несколько дешевеньких статуэток; на окнах из‑за тюлевых занавесок виднелись тощая герань и фуксии. Квартира была тесная, с низкими потолками, где‑то на окраине города, в одном из тех небольших деревянных домов, где ютятся бедняки, всю жизнь проводящие за тяжелым трудом.
Марья Ивановна, засветив лампу, стала накрывать на стол. Это была женщина высокая, полная, с красным лоснящимся лицом, покрытым веснушками, движения ее, несмотря на полноту, были быстрые, манеры решительные. Она проворно гремела чашками и ложками, двигала столом и стульями, затем поспешно скрылась из комнаты и бегом вернулась с гулко кипящим самоваром; потом грузно опустилась на стул, заварила чай и, сложив на груди руки, задумалась.
В углу за диваном что‑то зашуршало и грохнуло на пол.
Марья Ивановна вздрогнула и обернулась.
– Фу, как ты меня испугала! Я совсем о тебе забыла. Чего ты там возишься?! – недовольным тоном проговорила она.
– Я, тетенька, катушку уронила, – послышался тихий ответ; из‑за дивана выглянуло худенькое личико с остриженными под гребенку белокурыми волосами и вдумчивыми большими глазами, над которыми резко выделялись темные, приподнятые брови, придававшие лицу выражение не то испуга, не то удивления.
– Липочка! Петр Васильевич! Идите чай пить! – низким, грудным голосом кликнула Марья Ивановна, не обращая больше внимания на выглянувшую из‑за дивана девочку.
За тоненькой перегородкой послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла молодая девушка – полная, черноглазая, как две капли воды похожая на сидевшую за столом женщину. Девушка была в широком розовом ситцевом капоте; волосы ее на лбу были завиты в бумажные папильотки. Она поспешно подошла к зеркалу и стала внимательно разглядывать свое лицо.
Из‑за дивана на смотревшуюся девушку устремились любознательные детские глаза. «Это Липочка опять на свой нос смотрит», – мелькнуло в белокурой стриженой голове.
– Ах, это противное, кривое зеркало! Ну когда вы мамаша, соберетесь купить хорошее? Своего лица узнать нельзя! – проговорила черноглазая девушка.
– Подожди милая. Вот когда твой батюшка свою роденьку с рук спустит… тогда можно будет и о наших удобствах подумать… тогда и зеркало тебе купим.
– Смотрите, мама! Какая досада! Опять отчего‑то у меня нос краснеет… Что я стану делать?!
– Помажь на ночь кольд‑кремом, – посоветовала мать.
Молодая девушка развалистой походкой подошла к столу, села удобно на диван и отложила себе с сухарницы половину булок.
– Не осталось ли у нас, мамаша, ливерной колбасы да вареньица? – спросила она гнусливым голосом, положив небрежно локти на стол.
Мать ласково улыбнулась
– Ишь ты лакомка! Избаловала я тебя! Так и знала! что за чаем попросишь… Конечно, припрятала…
Она поднялась, достала из шкафа кусочек колбасы, чашку с отбитой ручкой и отдала все дочери.
– Петр Васильевич, да иди же чай пить! Наталья, бери свою кружку! – сказала Марья Ивановна, отставляя на край стола желтую кружку и откладывая ломтик хлеба, два сухаря и кусочек сахару.
Наташа вышла из‑за дивана. Это была бледная, худенькая девочка лет семи‑восьми, одетая в какой‑то старый, длинный балахон и в стоптанные туфли. Она, робко ступая по полу, тихо подошла к столу, взяла кружку и снесла ее на стул, к которому заранее подставила скамеечку. Девочка стала пить чай, жадно поглядывая на Липу и провожая глазами каждый кусок булки, который та, обмакнув в варенье, подносила ко рту, хотелось ли ребенку попробовать вкусного или ее занимало чавканье девушки – так и осталось невысказанным.
В это время вошел высокий белокурый господин в очках, худощавый, сутуловатый. Из всех присутствующих только маленькая девочка поразительно походила на него. Вошедший устало потянулся, протер очки, жмуря глаза, и затем глубоко, болезненно вздохнул на всю комнату.
– Фу, как устал! – вырвалось у него.
– Садись чай пить, – сказала Марья Ивановна.
– Погоди, дай немножко в себя прийти от этой каторжной работы.
Он стал ходить взад и вперед по комнате, потирая руки, проходя мимо Наташи, взглянув украдкой на сидевших за столом, он порывисто погладил девочку по стриженой голове.
– Машенька, налей Наташе еще чайку, – тихо сказал он.
– Что у нее языка что ли нет? Наталья, что же ты не спросишь? Хочешь?
– Позвольте, пожалуйста, тетенька, – заученным тоном ответила девочка, подходя с кружкой к столу.
– Может, ей булочки еще хочется? – начал было Петр Васильевич.
– Пожалуйста, не беспокойся… – перебила его жена. – Она получила всего в волю… Разве полезно наедаться на ночь? Ты не вмешивайся: твою племянницу не обидят.
Петр Васильевич стал пить чай. Он был молчалив, печален; между бровями у него лежали глубокие морщины – свидетельницы тяжелых дум, пальцы его нервно барабанили по столу.
В комнате наступило молчание.
Черноглазая Липа с аппетитом допивала уже третью или четвертую чашку чаю.
– Мама, да нет ли у нас еще кусочка булки? – спросила она, заглядывая в чашку с отбитой ручкой.
Булка оказалась припрятанной и девушка стала ее намазывать остатками варенья.
Петр Васильевич тряхнул решительно волосами и взглянул на жену.
– Машенька… Вот… я давно все хочу поговорить с тобой, – начал он каким‑то заискивающим тоном.
– Насчет чего это? – удивилась Марья Ивановна. Липа перестала жевать и смотрела на отца.
– Да насчет Коли…
– Что еще приключилось с твоим полупомешанным братцем?
– Надо бы его взять к нам…
– Этого не доставало!!! Ты, кажется, намерен всю свою милую роденьку поселить здесь! Тогда и мне с дочерью места не хватит!
– Ужасно жаль Колю! Больной, одинокий, бедствует… Одежды нет… А теперь морозы наступают… Помогать же мне ему решительно не из чего…
– Поменьше бы пил!.. Да место себе сыскал бы… Еще бы ты вздумал на сорок рублей жалованья всех своих родственников содержать! И без того тянемся для них из сил, себе во всем отказываем…
– Нельзя же, Машенька, жить только для себя. Положим, мы люди бедные, помогать много не из чего… Так хоть для близких сделаем по возможности…
– Мало мы еще делаем! – взвизгнула Марья Ивановна. – Вот твоя племянница два года живет! Разве она нам мало стоит? А у нас дочь взрослая… Молоденькой девушке и того и другого хочется… А мы ей даже зеркальца приличного не можем купить…
– Коля немного стоил бы и не помешал бы вам… Он человек недурной и в доме помог бы.
– Ну да!!! Напьется, того и гляди, квартиру спалит, набуянит… Мало ли что может натворить!
– Что ты, Машенька! Он как ягненок, тихий… Конечно, это несчастье с ним случается, выпьет… В семье его скорее остановить, удержать можно… Да и денег у него теперь нет… Если он выпьет, то молчит, сейчас спать ложится… Ты не бойся, я его уговаривать стану: не смеет он.
– Где ж вы, папа, поместить хотите почтенного дядюшку? – спросила Липа.
– Можно, пожалуй, у меня в комнате…
– У тебя нельзя. Самому повернуться негде! – резко сказала жена.
– Ну, хоть в кухне ему уголок отвести: он не требовательный, его судьба не баловала…
– Уж увольте, папа. Мне в кухню тогда и выйти нельзя будет: вечно одевайся, стесняйся… В своей квартире покою не будет!
– Нет, нет! Как хочешь… Я не согласна взять сюда еще твоего идиота братца. Довольно! Я не соглашаюсь! – крикливо проговорила Марья Ивановна.
– Люди животных жалеют… А для человека, для моего родного брата, у нас ни угла, ни куска хлеба, значит, нет? Он, голодный, нищий, будет умирать зимой под забором, а мы станем спокойно смотреть? Так что ли? Спасибо, жена!
Петр Васильевич встал; он весь трясся, говорил задыхающимся голосом, раскрасневшись и ероша волосы.
– Сделай, пожалуйста, одолжение! Зови сюда своего Коленьку и всю твою милую роденьку. Только уж мы с дочерью уедем, – язвительно проговорила жена, поднимаясь и унося самовар.
Петр Васильевич прошел в свою комнату, стиснув руками голову.
– Ах, эта злополучная судьба! Забила ты нас всех! – громко проговорил он там.
– Вот еще что выдумал! – шипела Марья Ивановна, обращаясь в Липе. – Сами бедствуем… А тут корми всех его дармоедов‑родственничков.
– Не соглашайтесь, мама, – шепотом отвечала дочь, подошла к зеркалу, зажгла свечу и стала опять рассматривать свое лицо.
– Твоего почтенного дядюшку и в квартире‑то совестно держать. Такой оборванец, точно нищий. Вообще, вся родня твоего папеньки… одно несчастье!
– Ш‑ш‑ш‑ш‑ш, мама, тише… «У наших ушки на макушке», – Липа подмигнула на Наташу.
– Ну что она, глупая, смыслит? – возразила мать, убирая чайную посуду.
– Мамаша, купите мне завтра к чаю ливерной колбасы, – попросила Липа.
– Хорошо, милая, куплю.
– Да сварили бы вы к обеду борщ со свининкой. Так хочется.
– Хорошо, хорошо… Дорога нынче свинина‑то… Я и то приценялась – знаю, что ты любишь. Завтра пораньше на рынок пойду.
– Наталья, ну чего ты глазеешь? Укладывайся спать! – сказала Липа, а сама еще ближе придвинулась к зеркалу и стала мазать кольд‑кремом нос.
Маленькие уши и пытливые глаза
А маленькие детские уши все слышали, пытливые серьезные глаза видели все, и стриженая голова думала много‑много…
В небольшой квартире Петровых все затихло. Из‑за перегородки слышался ровный, звучный храп хозяйки, а из комнаты хозяина – шуршанье бумаги да скрип пера.
Наташа ворочалась на диване и никак не могла заснуть. Она все думала об этом «Коле», из‑за которого сегодня поссорилась тетка с дядей и которого тетя Маша называла то «полупомешанный братец», то «дядюшка‑идиот», то «почтенный родственник». В голове девочки неотступно стояли слова: «Он больной, одинокий, несчастный. Люди животных жалеют, а родной брат умирает зимой под забором…» Наташа как будто видит пред собою этого несчастного… Из‑за него сегодня у дяди Пети показались на глазах слезы, когда он просил взять его на кухню. И чего тетенька и Липочка не согласились? Какие безжалостные! Неужели им все равно? Девочке так его жаль, что маленькое сердчишко тревожно стучит и сжимается болью, а призрак этого одинокого, голодного дядюшки не дает ей заснуть целую ночь.
Наташа видела его два раза, когда он приходил к Петровым на кухню. Он очень походил на дядю Петю, только голову держал как‑то странно, набок, и не мог выпрямить да правую ногу беспомощно волочил за собою.
«Почтенный дядюшка» был маленького роста, с белокурой бородкой, кроткими, голубыми глазами и, должно быть, не очень еще старый. Обедал он всегда на кухне, и когда тетенька выходила, то дядюшка поспешно вскакивал с табурета, суетился, дрожащими руками хватал посуду, предлагал ее помыть, поддерживал тетю Машу под локти и говорил: «Тихохонько, осторожнее, Марья Ивановна, не оступитесь». При этом он весь сгибался, говорил тихо, и губы его дрожали. Тетя Маша с ним никогда ничего не говорила, даже не смотрела на него.
Видела Наташа, как раз дядя Петя сунул «почтенному дядюшке» две папироски и серебряную монету, а тот так торопливо все спрятал, точно боялся, что у него это отнимут.
Лежит Наташа на диване и думает, думает без конца… Вспоминает она, как дядя Петя говаривал не раз, что они все неудачники, что судьба забила его, Колю и Мишу – покойного отца девочки. Эта самая судьба представлялась ребенку в виде полной, высокой бабы, которая своими большими, толстыми руками немилосердно колотила дядю Петю, Колю и Наташина папу. Девочке было их жаль, хотелось бы отнять от этой злой бабы, но что она, маленькая и слабая, могла сделать? Уткнувшись в свою жесткую подушку, Наташа начинала беспомощно тихо плакать.
Наташа была сирота. Матери она не знала: та умерла, когда Наташа появилась на свет. Жизнь малютки‑девочки с больным отцом была нерадостная. Наташа не знала ласк и любви матери и не видела счастливого детства. Она была очень болезненная, молчаливая, апатичная… Отец любил ее, по‑своему жалел, но рано покинул этот мир. Два года тому назад его не стало, и перед смертью он умолял брата Петра не покидать бедную сироту, у которой не было ни души на свете.
Дядя Петя взял малютку и привез ее в свою семью. Марья Ивановна тогда очень сердилась и ни за что не хотела оставить у себя Наташу.
– Пожалей, Машенька, сиротку… – умолял Петр Васильевич. – Я брату перед смертью обещал… Не исполнить такой обет – грешно! Нас Господь накажет! У девочки никого нет на свете. Не на улице же ее бросить! Подержим недолго. Я стану хлопотать в казенное место поместить.
Девочку оставили в семье.
Тетка и Липа не обижали Наташу, т. е. не морили ее голодом, не били, не мучили. Но ведь бывают иные обиды, такие же горькие и чувствительные. Наташу не любили, не жалели, угнетали нравственно; она была в семье лишняя, нежеланная…
– Чего ты тут под ногами вертишься? Отойди, сядь в сторону! – кричала тетка, если девочка попадалась ей на дороге. – Не греми, сиди тише, – говорила она, если Наташа нечаянно производила шум.
– Пожалуйста, не приставай с твоими глупыми вопросами! – обрывала девочку Липа при малейшей попытке говорить. – Ну, чего ты на меня так смотришь? Ведь я не картина! – вдруг набрасывалась она, заметив устремленные на нее большие детские глаза.
Тихо, точно тень, бродила маленькая Наташа по квартире, но всего чаще она сидела за диваном на скамеечке и молча наблюдала за происходившим в доме.
Тетка и Липа считали Наташу глупой, чуть ли не дурочкой. Но если бы они когда‑нибудь могли заглянуть в ее маленькую душу, поинтересовались бы, о чем молят ее большие грустные глаза, прислушались бы хоть раз к сиротским слезам в длинные зимние ночи!
Наташа росла, как былинка в поле: до нее никому не было дела. Утром она тихо вставала, сама мылась, одевалась в какое‑то старье. Девочку ничему не учили, никто с ней не разговаривал; она знала твердо одно, что ей никогда ничего не позволяют. Если ее посылали в лавку или в булочную, то она шла, оглядываясь по сторонам, и спешила как можно скорее домой, – она была очень пуглива, страшилась уличного шума и даже боялась людей.
Если Наташа заболевала, то ее укладывали в кухне на сундук. Она лежала целыми днями одна, без жалоб, без просьб.
Был, правда, один человек, который как будто и жалел сиротку: дядя Петя изредка украдкой гладил Наташу по голове и просил для нее чего‑нибудь у Марьи Ивановны. Но маленькая стриженая головка рано привыкла за всем наблюдать, все обсуждать по‑своему. Наташа давно решила в своем умишке, что дядя Петя боится тети Маши и делает все так, как она хочет, а что тетя Маша делает все так, как хочет Липа. «За что обе они терпеть не могут родню дяди Пети? За что?» – спрашивала себя девочка и не находила ответа.
Жизнь в маленькой квартире шла изо дня в день однообразно, пусто и бессодержательно. Такая жизнь там, где есть молодые девушки, уже отходит в область преданий. Теперь молодые девушки стремятся быть полезными, учиться чему‑нибудь, трудиться для своих и чужих по мере сил, сделать жизнь по возможности приятнее и счастливее. Липа же представляла собою жалкое исключение: целыми днями она или сидела у окна и что‑нибудь жевала, или смотрелась в зеркало, или лежала с книгой на диване… Она полнела, скучала и придиралась к Наташе. А между тем, девушка училась в школе и могла бы жить счастливо, с пользою, и других сделать счастливыми, хотя бы ту же маленькую Наташу…
Лишь изредка молодая девушка принималась делать какие‑нибудь никому ненужные бумажные розетки или садилась за рояль.
Наташа выглядывала из‑за дивана и за всем наблюдала, даже многое умела угадать. «Сейчас Липочка будет приер дивиер (Молитву Девы) играть», – соображала девочка, если двоюродная сестра особенно грациозно поднимала над фортепиано руки. Липа всегда играла одну и ту же пьесу, твердо знакомую Наташе с мудреным названием «приер дивиер», как говорила девушка. Иногда Липа откидывала голову назад и поднимала глаза к потолку.