— Сын мой, сын мой, что же с нами теперь будет? Ты нарушил клятву, которую дал своей матери! Она разорвет нас на части!
Все замолчали. Ахилл тут же пришел в себя, его лицо помрачнело. Я поднял брови, глядя на Нестора, и мы оба вздохнули. Вот и ответ.
— Не понимаю, как мог я ее нарушить, отец, — наконец произнес Ахилл. — Я действовал непроизвольно, бездумно ответив на призыв, которому был научен, когда был мальчишкой. Я услышал Аякса и ответил ему. Я не нарушил никакой клятвы. Ее уничтожила хитрость другого мужа.
— Ахилл говорит правду, — громко заявил я. — Я обманул вас. Ни один бог не сочтет вас виновными в клятвопреступлении.
Конечно, я их не убедил, но зло было совершено.
Ахилл восторженно поднял руки над головой и потянулся к Аяксу с Патроклом, чтобы их обнять.
— Братья, мы идем на войну, — заявил он, непрестанно улыбаясь, и благодарно посмотрел на меня. — Это наша судьба. Даже своими самыми отвратительными заклятиями моя мать не могла убедить меня в обратном. Я был рожден стать воином, сражаться бок о бок с величайшими мужами нашей эпохи, завоевать вечную славу!
То, что он сказал, скорее всего, было правдой. Я мрачно посматривал на них, блистательное трио юношей, вспоминая жену и сына и думая о всех тех бесконечных годах, которые должны будут пройти между началом моего изгнания и возвращением. Ахилл получит у стен Трои свою вечную славу, но я с радостью променял бы свою долю этого товара, цену которого так часто преувеличивают, на право завтра же вернуться домой.
Мне все же удалось вернуться на Итаку — под предлогом, будто мне нужно лично отобрать воинов, которые отправятся со мной в Трою. Агамемнон был сильно раздосадован, видя, что я покидаю Микены; он играл свою роль намного увереннее, если мог положиться на меня.
|
|
Три драгоценные луны провел я со своей паутиноликой Пенелопой, время, на которое мы не рассчитывали, но в конце концов мне нельзя было больше откладывать. Пока мой немногочисленный флот сражался со штормом, огибая остров Пелопа, я отправился в Авлиду сухопутным путем. Я быстро пересек Этолию, не останавливаясь ни днем ни ночью, пока не достиг лежащих в горах Дельф, где находилось святилище Аполлона Прорицателя и где его жрица, пифия, давала свои безошибочные оракулы. Я спросил ее, был ли верен мой домашний оракул, сказав, будто я двадцать лет проведу в разлуке со своим сердцем. Ее ответ был прост и прям: «Да». Потом она добавила, что такова была воля моей покровительницы Афины Паллады: я должен двадцать лет провести вдали от дома. Я спросил почему, но ответом мне был только глупый смех.
С разбитыми надеждами я последовал в Фивы, где условился встретиться с Диомедом, который ехал из Аргоса. Но жители оставили разрушенный город, и он не осмелился там задержаться. Но я не жалел об одиночестве, направив свою упряжку на последний, короткий отрезок пути, трясясь по разбитой дороге, которая вела вниз, к Эвбейскому проливу и Авлидской гавани.
Место для начала экспедиции выбиралось долго и тщательно: тысяче или больше кораблей требовалось пространство и воды должны были быть защищены. Поэтому Авлида была правильным выбором. Береговая полоса простиралась на две лиги в длину, прикрытая от свирепых штормов островом Эвбея, расположенным недалеко от берега.
|
|
Последний из пришедших на сбор, я взобрался на вершину холма, отделявшего гавань от остальной суши, и посмотрел вниз. Даже мои лошади словно почувствовали в воздухе что-то зловещее — они остановились, заартачились и принялись вставать на дыбы: так лошади обычно делают, когда их принуждают приблизиться к падали. Моему вознице пришлось несладко, но в конце концов ему удалось их успокоить.
На берегу в два ряда стояли высоконосые красно-черные корабли, каждый из которых мог вместить по меньшей мере сто человек — пятьдесят гребцов на веслах и еще пятьдесят матросов внизу с такелажем — и каждый из которых имел высокую мачту для крепкого паруса. Им не было ни конца ни края! Я спрашивал себя, сколько деревьев понадобилось повалить, чтобы создать эту тысячу кораблей, сколько капель пота впиталось в их просмоленные борта, пока не был забит последний гвоздь и они легко закачались на волнах. Корабли, корабли, корабли — они казались такими маленькими с вершины холма. Этих кораблей хватит, чтобы перевезти под Трою восемьдесят тысяч воинов и несколько тысяч тех, кто будет помогать войскам сражаться. Я мысленно аплодировал Агамемнону. Он дерзнул и преуспел. Даже если бы ему не довелось вывести эти два ряда кораблей из Авлидской гавани, это было замечательным достижением. Красота земли и моря потеряла для меня значение — горы уменьшились в размерах, море превратилось в пассивное орудие Агамемнона, царя царей. Я громко рассмеялся и прокричал:
— Агамемнон, ты победил!
Быстрой рысью я проехал через рыбацкую деревушку Авлиды, не обращая внимания на множество воинов, столпившихся на ее единственной улице. За домами я остановился, не зная, куда ехать дальше. Как отыскать царскую ставку среди всех этих кораблей? Я подозвал слонявшегося неподалеку воина.
|
|
— Как проехать к шатру Агамемнона, царя царей?
Он медленно оглядел меня, ковыряя в зубах, оценивая взглядом мои доспехи, шлем, украшенный рядами клыков вепря, мощный щит, который я получил от отца.
— Кто спрашивает? — дерзко поинтересовался он.
— Волк, который душил крыс размером побольше тебя.
Застигнутый врасплох, он сглотнул и учтиво ответил:
— Пройди еще немного по дороге, мой господин, там спросишь.
— Одиссей, царь Итаки, благодарит тебя.
Агамемнон устроил только временную ставку, разбив добротные кожаные шатры, достаточно просторные и удобные. Он не построил ничего основательного или прочного, кроме мраморного алтаря под одиноким платаном, бедным, потрепанным деревом, которое боролось с солью и ветром за право раскрыть свои бутоны. Я поручил упряжку с возницей заботам одного из царских стражей и был препровожден в самый большой шатер.
Все важные военачальники уже собрались внутри: Идоменей, Диомед, Нестор, Аякс и его тезка, прозванный Малым Аяксом, Тевкр, Феникс, Ахилл, Менесфей, Менелай, Паламед, Мерной, Филоктет, Еврипил, Фоант, Махаон и Подалирий. Жрец-альбинос Калхант тихо сидел в углу, его красные глаза бегали по сторонам — от одного мужа к другому, расчетливые, подозрительные, — его косоглазию не удалось меня провести. Несколько мгновений я наблюдал за ним, сам оставаясь неузнанным, пытаясь его раскусить. Мне он не нравился не только из-за своей отталкивающей внешности, но и потому, что было в его натуре нечто неуловимое, вызывающее сильное чувство недоверия. Я знал, Агамемнон сначала испытывал то же самое, но спустя несколько лун слежки пришел к заключению, что Калхант ему верен. Я был с ним не согласен. Этот человек был очень хитер. И он был троянцем.
Ахилл радостно окликнул меня:
— Одиссей, что тебя задержало? Твои корабли прибыли поллуны назад!
— Я приехал по суше. Было одно дело.
— И вовремя, дружище, — сказал Агамемнон. — Мы вот-вот начнем наш первый настоящий совет.
— Так я действительно прибыл последним?
— Из важных военачальников.
Мы заняли свои места. Калхант выполз из своего угла, чтобы держать нетвердой рукой позолоченный жезл прений. Несмотря на то что снаружи был весенний солнечный день, в шатре горели лампы, поскольку свет проходил внутрь только через откинутый клапан на входе. Как и подобает большому военному совету, мы были одеты в доспехи. На Агамемноне был очень красивый нагрудник из золота, инкрустированного аметистами и ляписом, — надеюсь, у него был еще один, более годный для битвы. Взяв у Калханта жезл прений, он обвел нас гордым взглядом.
— Разумеется, я созвал этот первый совет, чтобы обсудить скорее отплытие, чем кампанию. Но я считаю, вместо того, чтобы отдавать приказы, лучше отвечать на вопросы. В строгих прениях необходимости нет. Жезл будет у Калханта. Однако если кто-то из вас захочет сказать долгую речь, пусть возьмет его. — С довольным видом он передал жезл Калханту.
— Когда ты намереваешься отплыть?
Вопрос Нестора был вполне мирным.
— На следующую молодую луну. Я назначил главным Феникса — он среди нас самый опытный мореплаватель. Он уже отобрал отряд воинов, которым предстоит следить за порядком при отплытии; одни корабли быстрые, другие — медленные, на первых поплывут необходимые для высадки войска, вторые повезут лошадей и нестроевых помощников. Будьте уверены — когда мы причалим, хаос нам не грозит.
— Кто будет главным кормчим? — задал свой вопрос Ахилл.
— Телеф. Он поплывет со мной на моем корабле. Всем кормчим приказано держать свой корабль в пределах видимости по крайней мере дюжины других. Так мы сохраним флот, никого не потеряв, — в хорошую погоду, конечно. Шторм усложнит дело, но время года нам благоприятствует, и Телеф тщательно обучает всех кормчих.
— Сколько у тебя кораблей с припасами? — спросил я.
Агамемнон выглядел немного обиженным — он не ожидал, что ему будут задавать такие простые вопросы.
— Припасы повезут пятьдесят кораблей, Одиссей. Поход будет быстрым и жестоким.
— Всего пятьдесят? Но у тебя больше ста тысяч человек! Они съедят все меньше чем за одну луну.
— Меньше чем через луну, — заявил царь Микен, — в нашем распоряжении будет вся провизия Трои.
Его лицо было красноречивее слов — он принял решение и не собирался его менять. Временами на него что-то находило, и тогда, что бы ни сказали Нестор, Паламед или я сам, — ничто не могло его поколебать.
Ахилл поднялся и взял жезл.
— Это беспокоит меня, царь Агамемнон. Разве не верно, что ты должен уделить подвозу припасов столько же внимания, сколько собираешься уделить погрузке войск на суда, плаванию и даже боевой тактике? Армия более чем в сто тысяч человек будет съедать в день больше ста тысяч мер зерна, больше ста тысяч кусков мяса, больше ста тысяч яиц или кусков сыра — и выпивать больше ста тысяч чаш разбавленного вина. Если подвоз припасов не будет надлежащим образом организован, они будут голодать. Пятидесяти кораблей, как сказал Одиссей, хватит меньше чем на одну луну. Почему бы не держать эти пятьдесят кораблей в постоянном плавании между Элладой и Троей, чтобы пополнять запасы еды? Что, если поход окажется долгим?
Если ни Нестор, ни Паламед, ни я не могли поколебать его, то разве мог это сделать щенок вроде Ахилла? Агамемнон стоял, твердо сжав губы, на обеих щеках горело по красному пятну.
— Я ценю твои расчеты, Ахилл, — холодно произнес он. — Однако я предлагаю тебе оставить эти заботы на мое попечение.
Ничуть не обескураженный, Ахилл отдал жезл обратно Калханту и сел. При этом он сказал, по всей видимости ни к кому конкретно не обращаясь:
— Мой отец всегда говорит, что только глупец не заботится о своих воинах, поэтому я повезу для мирмидонян дополнительные припасы на своих собственных кораблях. И найму купцов, чтобы они привезли еще.
Эта мысль упала на благодатную почву; я увидел, что очень многие решили сделать то же самое.
Агамемнон тоже это заметил. Я посмотрел, как его задумчивый темный взгляд впился в ясное, полное воодушевления лицо юноши, и вздохнул. Агамемнон ревновал. Что произошло в Авлиде в мое отсутствие? Неужели Ахилл собирал сторонников в ущерб Агамемнону?
На следующее утро мы собрались, чтобы осмотреть войско. Оно внушало благоговейный ужас. Нам потребовался целый день, чтобы пересечь берег из конца в конец; от стояния на плетеном полу колесницы в полном вооружении у меня дрожали колени. Корабли возвышались над нами двумя рядами — высокие суда с красными бортами, расчерченными черными полосами смолы, изогнутые носы расцвечены синим и розовым, огромные глаза по бокам глядели на нас без всякого выражения.
Войско стояло в тени кораблей на песке, каждый воин в полном вооружении, держа щит и меч наготове, — бесконечные ряды мужей, преданных делу, о котором они ничего не знали, кроме того, что за морем их ждет добыча. Никто нас не приветствовал, никто не бросился навстречу, чтобы разглядеть получше своих царей.
В самом конце рядов стояли корабли Ахилла и его люди, о которых мы столько слышали, никогда не видев, — мирмидоняне. Я был достаточно умудрен опытом, чтобы не ожидать от них ничего особенного, но они были особенными. Высокие и белокурые, с синими, зелеными или серыми блестящими глазами, глядящими из-под добротных бронзовых шлемов, — они были сплошь закованы в бронзу в отличие от обычного кожаного обмундирования простых воинов. Каждый держал связку из десяти копий вместо обычных двух или трех; тяжелые щиты в полный рост не многим уступали моему собственному ветерану; и вооружены они были мечами и кинжалами, а не дротиками и пращами. Да, это были воины для переднего края, лучшие из всех, которые у нас были.
Что касается самого Ахилла, Пелей, должно быть, потратил целое состояние, снаряжая на войну единственного сына. Его колесница была позолочена, его кони далеко превосходили всех остальных — три белых жеребца фессалийской породы, с упряжью, сверкающей золотом и каменьями. Откуда бы ни взялись его доспехи, я знал только одни, которые были еще лучше, — те, что были заперты в моем собственном сундуке. Как и показушные доспехи Агамемнона, они были покрыты золотом, только основой ему служила бронзовая броня, которую кроме него мог носить, пожалуй, только Аякс. Они были сплошь покрыты отчеканенными священными символами и украшены янтарем и горным хрусталем. У него было только одно копье, изношенное и безобразное. Возницей у него был его двоюродный брат Патрокл. О, какая хитрость! Когда что-то впереди вынуждало царскую процессию на мгновение остановиться, кони Ахилла начинали беседовать.
— Приветствую вас, мирмидоняне! — проржал тот, который был ко мне ближе других, вскидывая голову так, что его длинная белая грива стала развеваться по ветру.
— Мы будем храбро нести его, мирмидоняне! — послышалось изо рта коня, который стоял в середине, самый степенный.
— Не нужно бояться за Ахилла, когда мы везем его колесницу! — сказал самый дальний, голосом больше похожим на ржание, чем у первых двух.
Мирмидоняне широко улыбались, опустив связки копий остриями вниз в знак приветствия, в то время как Идоменей, колесница которого ехала перед колесницей Ахилла, стоял с отвисшей челюстью и дрожал мелкой дрожью.
Но, следуя вплотную за золотой колесницей, я разгадал их трюк. За лошадей говорил Патрокл, практически не шевеля губами. Умно!
Погода была солнечной, дул ласковый ветерок; все приметы указывали на то, что отплытие не будет отмечено ничем примечательным и поход будет легким. Но в ночь перед отправлением я никак не мог уснуть; мне пришлось встать с ложа и выйти под звезды. Я мерил шагами дюны, борясь с тревогой. Когда я смотрел на очертания стоявшего поблизости корабля, ко мне кто-то подошел.
— Тебе тоже не спится?
Мне не было нужды вглядываться в темноту, чтобы понять, кто это был. Только Диомед стал бы искать Одиссея, предпочтя его всем остальным. Он был хорошим другом, мой побитый войной товарищ, самый закаленный в битвах из всей великой дружины, собравшейся идти на Трою. Он сражался в каждой войне, не важно, большой или малой, от Крита до Фракии; он был одним из тех, кто принял участие во втором походе Семерых против Фив,[13]тех, кто взял этот город и сровнял его с землей, сделав то, что не удалось их отцам. В нем горела страсть, которой во мне не было, — хотя я и был жесток, но бесстрастен, мой дух был навеки закален холодом моего разума. Как нередко бывало, я почувствовал укол зависти, ведь Диомед был мужем, который поклялся построить святилище из вражеских черепов и сдержал клятву. Его отцом был Тидей, один из самых знаменитых аргивских царей, но сын намного превзошел отца. Диомед не изменит долгу под стенами Трои. Он проделал путь из Аргоса в Микены со всем рвением и горящим сердцем, ибо он без памяти любил Елену и так же, как бедняга Менелай, отказывался поверить, что она сбежала по собственной воле. Он питал ко мне огромное уважение, чувство, близкое, как мне порой казалось, к поклонению культу героя. Чтить как героя? Меня? Странно.
— Завтра пойдет дождь, — сказал он, запрокидывая свою длинную шею и вглядываясь в глубину небес.
— Так облаков же нет, — возразил я.
Он пожал плечами.
— У меня ноют кости, Одиссей. Помнится, отец всегда говорил, что муж, много раз сокрушенный на поле брани, чей скелет кололи и дробили копья и стрелы, с приближением дождя или холода страдает от боли. Сегодня эта боль очень велика и не дает мне уснуть.
Я уже слышал о таком феномене раньше, поэтому вздрогнул.
— Ради всех нас, Диомед, я надеюсь, твои кости ошибутся, хотя бы на этот раз. Но зачем ты искал меня?
Он усмехнулся.
— Я знал, что Лис с Итаки не сможет уснуть, пока не почувствует плеск волны под своим кораблем. У меня к тебе есть разговор.
Положив руку ему на плечо, я повел его к своему шатру.
— Тогда давай поговорим. У меня есть вино и отличный треножник с огнем.
Мы уютно устроились с кубками в руках, поставив треножник между собой. В шатре было сумрачно и тепло, мы утопали в подушках, вино мы не стали разбавлять — в надежде, что оно поможет уснуть. Нас никто не должен был потревожить, но для большей уверенности я задернул занавес над входом в шатер.
— Одиссей, ты самый великий муж в этом походе, — со всей серьезностью начал он.
Я не смог удержаться от смеха.
— О нет! Это Агамемнон! А если не он, то Ахилл.
— Агамемнон? Этот твердолобый упрямец? Никогда! Может, заслуги и припишут ему, но только потому, что он верховный царь, а не потому, что он величайший из мужей. Ахилл — всего лишь юноша. О, я допускаю, он может стать великим! И он умен. Возможно, в будущем он и докажет свою мощь. Но сейчас он еще не прошел ни одного испытания. Кто знает? Не исключено, что при виде крови он подожмет хвост и помчится прочь.
Я улыбнулся.
— Только не Ахилл.
— Хорошо, согласен. Но он никогда не сможет стать самым великим мужем нашего войска, ибо это ты, Одиссей. Ты! Именно твоими стараниями, и ничьими больше, мы возьмем Трою.
— Ерунда, Диомед, — мягко возразил я. — Что мой ум сможет сделать за десять дней?
— Десять дней? — Он усмехнулся. — Клянусь Великой матерью, скорее уж десять лет! Это настоящая война, а не охота.
Он поставил пустой кубок на пол.
— Но не о войне я пришел говорить. Я пришел просить твоей помощи.
— Моей помощи? Ты искусный воин, Диомед, а не я!
— Нет-нет, это не имеет никакого отношения к полям битвы! Я пройду по ним с закрытыми глазами. Мне нужна твоя помощь в другом, Одиссей. Я хочу наблюдать за твоими действиями. Хочу понять, как ты смиряешь свой нрав.
Он наклонился вперед:
— Понимаешь, мне нужен человек, который следил бы за моим проклятым норовом и учил бы меня держать своего демона взаперти, вместо того чтобы позволять ему расхаживать на свободе в ущерб самому себе. Мне кажется, если я стану больше наблюдать за тобой, немного твоего хладнокровия перейдет ко мне.
Его простодушие меня растрогало.
— Тогда считай мой шатер своим, Диомед. Веди свои корабли рядом с моими, ставь свои войска рядом с моими в битве, будь со мной, куда бы я ни отправился. Каждому человеку нужен добрый друг, снисходительный к его слабостям. Это единственное лекарство от одиночества и тоски по дому.
Он протянул руку через яркие языки пламени, словно не замечая, что они лижут ему запястье. Мои пальцы обхватили его предплечье; так мы скрепили нашу дружбу, разделив одиночество друг друга и скрасив его тоску.
К концу ночи мы, должно быть, уснули, ибо я проснулся уже на рассвете под нарастающий вой ветра, поющего в корабельных вантах, обдувающего носы кораблей с громкими, ужасными воплями. По другую сторону почерневшего, выгоревшего очага с болезненным стоном заворочался Диомед.
— Сегодня утром моим костям еще хуже, — заявил он, сев на ложе.
— И есть отчего. Снаружи шторм.
Он осторожно поднялся на ноги и направился к занавешенному входу в шатер, выглянул из него и вернулся на свое ложе.
— Это отец всех штормов, которые приходят с севера. Ветер все еще дует с той стороны, и я чувствую дыхание снега. Сегодня отплытия не будет, иначе всех нас снесет к Египту.
Раб вкатил треножник с горящим огнем, прибрал ложа и принес нам горячей воды, чтобы мы могли умыться.
Торопиться нужды не было — Агамемнон будет настолько разгневан, что не сможет созвать совет раньше полудня. Рабыня принесла дымящиеся медовые лепешки и ячменный хлеб, кусок овечьего сыра и вино с пряностями, чтобы закончить трапезу. Завтрак удался, особенно потому, что мне было с кем его разделить; мы проводили время, грея над огнем руки, пока Диомед не ушел в свой шатер, чтобы переодеться к совету. Я надел кожаную набедренную повязку с эксомидой, зашнуровал высокие наголенники и набросил на плечи отороченный мехом гиматий.
Лицо у Агамемнона было таким же мрачным и штормовым, как и небо у нас над головами, оно застыло от ярости и досады: рухнули все надежды, связанные с его драгоценным флотом. К тому же его не покидало чувство, что он станет всеобщим посмешищем, ведь его грандиозное предприятие застопорилось, не успев толком начаться.
— Я позвал Калханта сделать предсказание! — рявкнул он.
Вздохнув и поплотнее запахнув гиматий, мы вышли наружу в жестокие объятия шторма. Жертва, связанная по всем четырем ногам, лежала на мраморном алтаре под платаном. И Калхант был одет в пурпур! В пурпур? Да что же случилось в Авлиде до моего приезда? Агамемнон, наверно, очень высокого мнения о нем, раз позволил ему носить пурпур.
В ожидании начала церемонии я подумал, что такое совпадение слишком подозрительно: две луны отличной погоды, а потом, в тот самый день, когда мы должны были отплыть, все стихии этому воспротивились. Большинство из царей предпочли вернуться в свои шатры, а не страдать от леденящего ветра и мокрого снега, чтобы узнать, какое будет дано предсказание. Поддержать Агамемнона остались только те, кто превосходил других годами или властью: я, Нестор, Диомед, Менелай, Паламед, Филоктет и Идоменей.
Я еще никогда не видел Калханта за работой и должен признать, он был мастером своего дела. Руками, дрожащими настолько, что им едва удалось поднять украшенный драгоценными камнями нож, с восково-бледным лицом, он рывком перерезал жертве горло, чуть не опрокинув огромную золотую чашу, когда подставлял ее, чтобы собрать кровь; когда он алым потоком вылил ее на холодный мрамор, показалось, будто тот задымился. Потом он рассек живот жертвы и принялся изучать бесконечные извивы внутренностей, как этому учили жрецов в Малой Азии. Его движения были быстрыми и беспорядочными, а дыхание таким хриплым, что его звук доносился до меня всякий раз, как на мгновение стихал ветер.
Он обернулся к нам без предупреждения:
— Выслушайте слово бога, о цари Эллады! Я прочел волю Зевса Вседержителя! Он отвернулся от вас, он отказывается благословить ваше начинание! Его мотивы затуманены гневом, но это Артемида, которая сидит у него на коленях, молит о непреклонности! Больше я ничего не вижу, я не могу совладать с его яростью!
Я подумал, что примерно этого и ожидал, хотя упоминание об Артемиде было ловким ходом. Однако надо отдать ему должное, Калхант действительно выглядел так, словно его преследовали дочери Коры, будто в мановение ока он лишился всего, кроме жизни. Его глаза были полны истинной муки. Я снова засомневался в нем, ибо он явно верил в то, что сказал, даже если все это и было отрепетировано заранее. Меня интересует любой человек, наделенный силой влиять на других, но еще ни один жрец не интересовал меня так, как Калхант.
«Нет, — подумал я, — ты еще не окончил свое представление. Нас ждет продолжение».
Стоявший у подножия алтаря Калхант резко повернулся и широко раскинул руки — огромные рукава промокли от насыщенного снегом ветра, голова запрокинута, — и по его позе стало понятно: он смотрит на платан. Я последовал за его взглядом на пока еще голые ветви — похожие на червей почки еще не раскрылись. Между ветвями примостилось гнездо, в котором сидела птица, высиживавшая яйца. Обычная коричневая птица, ничем не примечательная.
По ветке ползла алтарная змея с хищным выражением в холодных черных глазах. Калхант свел руки, по-прежнему поднятые кверху, указывая на гнездо; мы смотрели, затаив дыхание. Огромная змея открыла пасть, схватила птицу и стала ее заглатывать, пока птица не превратилась в барахтающийся ком. Потом, одно за другим, змея поглотила яйца: шесть, семь, восемь, девять, — считал я. Она сожрала мать и все девять ее яиц.
Покончив с трапезой, змея замерла, обернувшись вокруг тонкой ветки, словно высеченная из камня. Ее глаза были прикованы к жрецу; она смотрела без выражения, не моргая, как это свойственно рептилиям.
Калхант согнулся, словно какой-то бог вогнал невидимый кол прямо ему в живот, и тихо застонал. Потом он заговорил снова:
— Слушайте меня, о цари Эллады! Вы видели послание Аполлона! Он говорит тогда, когда Вседержитель не желает общаться со смертными! Священная змея проглотила птицу с девятью нерожденными птенцами. Сама птица — это год грядущий. Девять ее нерожденных птенцов — это девять еще не рожденных Великой матерью лет. Змея — это Эллада! Птица с птенцами — это годы, которые понадобятся, чтобы завоевать Трою! Десять лет, чтобы завоевать Трою! Десять лет!
Молчание было таким глубоким, что, казалось, даже перекрыло вой шторма. Долго никто не мог ни шевельнуться, ни заговорить. Я не знал, что и думать об этом представлении. Был ли этот чужеземный жрец настоящим провидцем? Или он разыграл перед нами фарс? Я взглянул на Агамемнона, гадая, что возьмет верх: его уверенность, что война закончится за несколько дней, или его доверие жрецу. Борьба была жестокой, ведь по своей натуре он был склонен верить божественным пророчествам, но в конце концов его гордость победила. Пожав плечами, он повернулся и пошел прочь. Я ушел последним, не отрывая глаз от Калханта. Он стоял как вкопанный, уставившись верховному царю в спину, заходясь от злобы и возмущения, ибо его первое настоящее проявление силы было оставлено без внимания.
Дни шли один за другим до поздней весны, изводя нас штормовым ветром и потоком дождей. Море вздымалось волнами, доходившими до палубы кораблей, — об отплытии нечего было и думать. Каждый из нас коротал ожидание в присущей ему манере. Ахилл нещадно муштровал мирмидонян, Диомед с нарастающим нетерпением мерил шагами пол моего бедного шатра, Идоменей развлекался с гетерами, которых он привез с Крита, Феникс кудахтал над своим флотом, как сумасшедшая курица, Агамемнон жевал бороду и отказывался от любых советов, пока его войска бездельничали, играли в кости, затевали ссоры и пьянствовали. Подвозить еду по раскисшим от дождя дорогам, чтобы сытно кормить воинов, тоже было нелегким делом.
Я почти ничего не чувствовал. Мне было все равно, как провести начало своего двадцатилетнего изгнания. Только немногие собирались каждый день в полдень, чтобы присутствовать при гадании. Ни один из нас не ожидал услышать от Калханта достоверное объяснение, почему великий бог ополчился на нас. Молодая луна превратилась в полную и снова в тонкий месяц, не положив конец буре. Нам все больше казалось, что наше отплытие вовсе не состоится. Если пройдет еще одна луна, то ветры станут более непредсказуемы и к концу лета Троя будет закрыта для нас до следующего года.
Больше из интереса к Калханту, чем действительно надеясь, что бог снимет покров и откроет нам причину своей немилости, я никогда не пропускал полуденный ритуал. Ничто не предвещало, что именно в этот день все пойдет по-другому. Я просто играл свою роль зрителя в устраиваемом Калхантом представлении. Компанию мне составили только Агамемнон, Нестор, Менелай, Диомед и Идоменей. Проходя мимо, я заметил, что алтарная змея уже давно проснулась от спячки, переварив сытную пищу, и вернулась в свою нишу.
Но сегодня все пошло по-другому. Не окончив копаться во внутренностях жертвы, Калхант круто развернулся и ткнул длинным костлявым окровавленным пальцем в Агамемнона.
— Вот тот, кто мешает отплытию! — пронзительно взвизгнул он. — Агамемнон, царь царей, ты не воздал Охотнице должного! Ее долго спавший гнев пробудился, и Зевс, ее божественный отец, внял ее мольбам о справедливости. Твой флот не отправится в плавание, пока ты не отдашь Артемиде того, что пообещал ей шестнадцать лет назад, царь Агамемнон!
Это была не просто догадка. Агамемнон пошатнулся, его лицо побледнело от ужаса. Калхант знал, о чем говорит.
Жрец медленно спустился по ступеням, весь напрягшись от возмущения.
— Отдай Артемиде то, в чем ты отказал ей шестнадцать лет назад, и плыви! Всемогущий Зевс высказал свою волю.
Спрятав лицо в ладонях, Агамемнон отшатнулся от одетой в пурпур судьбы.
— Я не могу!
— Тогда распускай свою армию, — ответил Калхант.
— Я не могу дать богине то, чего она хочет! У нее нет прав этого требовать! Если бы я только мог подумать, чем это обернется, — о, я никогда бы не дал того обещания! Она — Артемида, целомудренная и непорочная. Как она может от меня этого требовать?
— Она требует только то, что ей причитается, не больше. Отдай ей это и отплывай, — холодно повторил Калхант. — Если же ты не выполнишь свой обет, принесенный шестнадцать лет назад, род Атрея канет в небытие, а ты сам умрешь, потерпев полный крах.
Я шагнул вперед и оторвал руки Агамемнона от его лица.
— Что ты пообещал Артемиде?
С глазами, полными слез, он схватился за мои руки, как утопающий за соломинку.
— Одиссей, это был глупый, безрассудный обет! Глупец! Шестнадцать лет назад Клитемнестра выносила нашу последнюю дочь, Ифигению, но ее роды затянулись на три дня и все никак не кончались. Она не могла разродиться. Я молился всем: Великой матери милосердной и смерть приносящей, богам и богиням здоровья, рожениц, детей, жен. Мне никто не ответил, никто из них!