Вадим Васильевич Носов Владимир Константинович Король
Время тяжелых ботинок
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=438485
«Время тяжелых ботинок»: Вече; М.; 2010
ISBN 978‑5‑9533‑4382‑4
Аннотация
1998 год. Россия едва начала подниматься после сокрушительных ударов демократических реформ и наводить порядок в собственном доме. Но контроль за основными финансовыми и экономическими потоками в стране захватили полукриминальные структуры, объединенные в холдинг. Чтобы вернуть эти потоки под контроль государства, возрожденная госбезопасность решается провести уникальную многоходовую операцию с внедрением в руководство холдинга глубоко законспирированного агента под кодовым именем Оса…
Владимир Король, Вадим Носов
Время тяжелых ботинок
Факты, события и герои, описанные в романе, вымышлены, все совпадения – случайны.
В разведке нет отбросов, в разведке есть кадры.
Полковник Николай Вальтер, начальник германской военной разведки периода Первой мировой войны
Часть первая
ЗАВЕЩАНИЕ
Алёнка умирала.
Палыч включил все свои связи, потерял счёт деньгам на врачей, но видел: всё – напрасно.
Алёнка умирала, потому что не хотела жить.
В одноместной палате Центральной клинической больницы уже чувствовалась смерть, и Палыч как никто это ощущал.
Он думал, что может всё. Но он не в состоянии воскресить Алёнкиного сына Егора, который в свои шестнадцать лет умер от передозировки наркотиков.
Бессилие перед надвинувшейся бедой, неистребимая обречённость повергали Палыча в тихое бешенство.
Алёнка молчала. Она лежала с закрытыми глазами, и Палыч держал невесомую прозрачную кисть в своих синих от татуировок руках. Она любила рассматривать его руки, а он, словно о чём‑то сожалея, сказал: «Эти руки не работали никогда».
Третьи сутки он не выходил из палаты. Его хребет тяжелел от недоумённых взглядов помощников, изредка появлявшихся в приоткрытой двери.
Да, дела стояли. И какие дела!
Заговорила Алёнка за полночь.
Палыч ловил каждое слово. Он катал на скулах желваки, знаменитые в криминальном мире, а теперь и в большом бизнесе, и только кивал в ответ на Алёнкины «сделаешь?»: «Сделаю всё, как ты сказала. Всё сделаю, Алёнушка…»
– А теперь, Желвак… Будь другом… Позови отца Василия…
Отец Василий и написал потом надмогильную надпись – эпитафию:
Всё не наше кругом, всё чужое окрест,
Не сродниться нетленному с тленом.
Вот и рвётся душа из земных этих мест,
Тяготясь кратковременным пленом.
После того как на Кунцевском кладбище Алёне Евгеньевне Уробовой установили мраморный памятник, Желвак приступил к выполнению предсмертной воли любимой женщины. Правда, если бы братва узнала, что пахан собирается выполнять указание бабы – пусть и завещание – он бы потерял большую долю своего авторитета.
Ему принесли досье на человека, жизнь которого, по завету Алёнки, теперь должна была измениться, а точнее, стать другой.
С фотографии на Желвака смотрел чистый лох.
Анатолий Владимирович Чекашкин, родился в Ленинграде в 1968 году в семье офицера Военно‑морского флота. Окончил математический факультет Ленинградского государственного университета им. А. Жданова, а также – заочно – Московский экономико‑статистический институт. Кандидат наук, старший научный сотрудник НИИЭ в Санкт‑Петербурге – не выговоришь. Жена не работает, маленькая дочь. Семейный бюджет… Да‑а… Подрабатывает преподавателем русской литературы в библиотечном техникуме и ночным сторожем‑грузчиком в гастрономе. Большой любитель студенток. Выпивает в меру. Есть вторая семья, в Вологде.
У Палыча голова шла кругом.
«Кто же он на самом деле?» – недоумевал пахан.
Если бы он знал, как часто теперь будет задавать этот вопрос не только себе и своим подчинённым, но и фотографии на Кунцевском кладбище!
«Что мне с этим двадцатидевятилетним фраером делать? Просто дать денег – отпадает. Алёнка так и сказала: поставь его на крыло. Ещё пять лет назад это был перспективный молодой учёный. Сейчас – никто, потому что на дворе – 90‑е». И добавила: «Время таких, как он, кончилось. Настало время таких, как ты, Желвак. Я тебя заклинаю – пусть он станет другим».
«Ну, Алёнушка, Царствие тебе Небесное! – Желвак широко перекрестился. – Лучше б ты мне завещала построить Вавилонскую башню».
«Кто он тебе?» – не мог тогда не спросить Желвак. Только через секунду об этом пожалел.
Не было у неё больше сил с ним разговаривать.
Доложили, что приехал Толстый.
С ним Желвак не один год парился на соседних нарах, где тот и получил такое погоняло за страсть к сочинительству. «Смотрящий» на зоне, который давал клички, решил, что ТолстОй – это слишком, пусть будет просто ТолстЫй.
У него была золотая голова.
Желвак обсуждал с ним такие вопросы, что если б кто‑нибудь случайно услышал, то заподозрил, что именно эти двое организовали и отравление Сталина, и покушение на Джона Кеннеди.
Как и положено, обнялись.
Толстый, огромный, лысый с пышными белыми усами, не увидел на инкрустированном столике, у которого хозяин принимал гостей, ни привычного французского коньяка, ни тарелки с «николяшками», царской закуской, придуманной, как говорят, Николаем Вторым, – кружками лимона с горками сахара и кофе.
– Сегодня – на сухую. Разговор серьёзный. Присаживайся, Захарыч. Вот, поизучай.
Толстый достал огромные круглые очки в массивной золотой оправе и принялся читать досье какого‑то Чекашкина.
Поначалу он подумал, что сейчас последует заказ на детектив, основанный на этих материалах. Понятно, – под определённым углом. С лёгкой руки Толстого Желвак любил подобные игры. И платил за это раз в пятьдесят больше, чем обычно получают за такую продукцию.
Гость дочитал досье, закрыл папку и приготовился слушать.
– Представь, Захарыч, что тебе нужно из этой мухи сделать слона. Но не в книге, а в реальной жизни.
Толстый сообразил: подобная туфта не могла родиться в голове самого Желвака, эта программа явно со стороны. Но кто может приказать Палычу – только воровской сход. Такого решения не было, Толстый бы знал. А по тому, как обставлен разговор, дело серьёзное.
– Это надо обкашлять, – предложил бывший вор‑домушник, а ныне мозговик фартового уголовного авторитета.
Отшумели криминальные войны, из которых группировка Желвака вышла с минимальными людскими и финансовыми потерями. Бизнес – и криминальный, и легальный – удалось отстоять почти целиком. Дело пошло в гору, война всем надоела, пора было снова делать деньги. А это Желвак умел. Его базовая воровская профессия – разбойник, специалист по «кирпичам», драгоценным камням.
Толстый был универсалом и мог не только лихо писать. У Желвака он руководил специальными операциями, планировал и осуществлял разного рода каверзы и провокации – только плати. Однажды, не выезжая из Москвы, он задержал авиарейс Сидней – Пекин на целых пять часов, за что заработал тридцать тысяч долларов, – накладные расходы были оплачены отдельно. Ходили упорные слухи, что известный страховой случай с паромом, где за двадцать минут на дне Балтийского моря оказались четыреста человек и весь тысячетонный груз, – тоже работа Толстого, и его навар был весомый. Желвак ценил Захарыча ещё и за его способность всё и сразу понимать без лишних слов.
– Проясняю задачу, – Желвак почесал затылок. – Мне нужен этот фраер, но, как ты любишь говорить, в другом формате. Реши все его проблемы, а ещё лучше – подготовь и всучи ему другую биографию. Покумекай, что и как организовать. О затратах можешь не беспокоиться, – был бы положительный результат. Сроки не обозначаю, но ты меня знаешь, я люблю, чтобы все делалось степенно, но мгновенно.
Толстый заулыбался, он любил, когда его цитируют.
– Брутально и, если не поможет, – анально, – добавил он.
– Ну, вот, оказывается, ты сам всё и понимаешь, – в своём старом кореше Желвак не сомневался.
– Наружку‑прослушку организовали?
– Почти месяц работают, – Желваку понравилось, как начал включаться в дело Толстый.
– Тогда я сегодня же в Санкт‑Петербург? На три‑четыре недельки? Как считаешь? – Толстый с лёгкостью, несвойственной грузным людям, поднялся с кресла.
– Командировочные получишь у Эльвирки. Наших я в Питере предупрежу, они обеспечат всем, чем нужно. Действуй интеллигентно, но нагло – вплоть до безобразия. Если что – отмажу.
Всё это была лексика самого Толстого, что возливало на душу Захарыча чистейший бальзам.
Анатолий Чекашкин, вконец замордованный событиями этой осени, искал дом за Гостиным двором. Как он наскрёб двести долларов, что сейчас лежали в кармане видавшего виды пиджака, это разговор особый. Сто пятьдесят пришлось занять на месяц под сорок процентов. Он не знал, как будет расплачиваться. Он перестал вообще что‑либо понимать в своей жизни, поэтому и шёл за платными объяснениями к астрологу.
В их семье к древней науке о влиянии звёзд и космических ритмов относились с пиететом. Как математик Анатолий Чекашкин и сам баловался гороскопами, но он не любил астрономию, поэтому так и остался на уровне дилетанта. Их семья лет двадцать имела своего астролога, – у отца это было связано с его профессией морского офицера. А мама, хранительница питерских традиций, всё пыталась заглядывать в будущее, надёжно спрятанное за туманами Финского залива.
Чекашкин скользнул взглядом по пламени свечей и ярким одеждам Пенелопы Калистратовны, хозяйки питерской коммуналки, судорожно вдохнул аромат восточного фимиама.
Об их семье Пенелопа знала если и не всё, то, во всяком случае, – побольше, чем Управление контрразведки штаба Балтийского флота. Внешне вполне благополучные, Чекашкины несли в себе такой заряд драматизма и настроения, что даже у невозмутимой Пенелопы поднималось давление, когда она в очередной раз углублялась в их проблемы.
И если кто‑то из её новых знакомых ставил под сомнение астрологию как таковую, она приводила в пример эту семью, понятно, не называя фамилии. Все Чекашкины вкупе и каждый в отдельности как бы специально существовали для того, чтобы поддерживать в людях святую веру в науку о звёздах.
Всё происходило, как в раннем детстве Анатолия на 3‑й линии Васильевского острова, где жила бабушка. Он слабо помнил те блаженные времена, потому что был слишком мал. Остались ощущения защищённости и тепла. Вот так и сейчас, словно в утреннем тумане, он слушал низкий тихий голос, как у бабушки, кивал, а в сознании вертелось: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать».
Рассказывать стала Пенелопа.
Чекашкин и представить себе не мог, что на звёздах и замусоленных картах Таро с такой чёткостью записаны события именно последних недель: и его исчезнувшая собака, единственное любимое и верное существо в Питере, и скоропалительное замужество Маргариты в Вологде, где росли двое сыновей‑близнецов. Отпечаталось там и сокращение из библиотечного техникума, и увольнение из гастронома.
Позвонила из Анапы жена и сказала, что познакомилась с серьёзным обеспеченным человеком, и они с дочерью теперь будут жить в большом доме под Москвой, потому что им надоело безденежье. Мало того, что он неспособен обеспечить семью, так ещё и кобелирует со студентками, – эти постоянные звонки домой. Она теперь будет завучем в элитной школе, там же будет учиться и дочка – очень удобно.
И это уже знали планеты Плутон с Сатурном, Меркурием, Венерой и Луной впридачу.
А главное, вчерашнее уведомление под подпись о сокращении его должности в НИИ эконометрики, где он считался перспективным учёным. И сутки не прошли, а звёзды, по словам Пенелопы, уже отреагировали и карты легли соответственно.
Астролог налила ему жидкости с привкусом валерьяны и подождала, когда зелье начнёт действовать.
– Теперь вам придётся успокоиться и выслушать главное.
– Как – ещё не всё?.. – выдавил из себя клиент, заторможенный убойным коктейлем из успокоительных средств. – Я и так социальный выкидыш…
– Вас ждёт тюрьма. За растление малолетних.
Чекашкин допил стакан до дна и бездумно уставился в одну точку.
Их семейный астролог прошлась по огромной комнате с высоченными потолками, задержалась у картины в тяжёлой раме и снова уселась напротив смятого клиента.
– Теперь, Толян, слушай меня внимательно.
Так называла его только вологодская Маргарита.
У него как‑то сами собой растянулись щёки, как у приговорённого к смерти, который в последнюю минуту решил улыбнуться расстрельной команде.
– Слушай и запоминай. С этого дня ты должен во всём повиноваться человеку с отчеством Захарович. Только он может тебя вывести на правильную дорогу. Запомнил? Повтори.
– Можно короче – Захарыч, – тряхнула чёрной гривой.
«На целых два звука меньше, – про себя подсчитал статистик. – Сейчас она сядет на метлу и вылетит в форточку».
– О чём ты, Толян, я же не пролезу. Да и какое помело меня выдержит, во мне сто тридцать килограммов?
– Чекашкин, на выход!
Он плёлся по коридору изолятора временного содержания – руки назад – и удивлялся, как после стольких побоев ещё может идти.
Кажется, сломали ребро – болит при вдохе.
Вначале он пробовал отмахиваться, но быстро сообразил, что этим только озлобляет сокамерников.
Пинки приносили физические страдания. Они выбивали из него живую душу, курочили и сметали человеческое достоинство.
Да, два высших образования не пропьёшь. Но их можно легко УШАТАТЬ.
Били его грамотно и, можно сказать, аккуратно.
Через неделю такой жизни математик и статистик уже знал, что вот этого кавказца с железными зубами он загрызёт до смерти – если самого не угробят раньше.
Оказалось, что сразу потрясшие его скученность в камере и вонючая государственная еда – это цветочки. Он здесь – изгой, чухан, самый худший и презренный. Но даже крайняя шконка у параши была счастьем, когда его пускали хоть на час провалиться в черноту, из которой громкий смех, ругань и гром засова железной двери были едва слышны. Спали здесь по очереди. Вместо будильника – пинки в область почек.
Чекашкин ничего не знал о ельцинском указе, по которому в изоляторе временного содержания без предъявления обвинения могли продержать до тридцати суток. Когда его просветили, время словно остановилось.
Часы отобрали при аресте. Окна в камере не было. С ним не разговаривали, на его вопросы не отвечали. Зная, что он тут единственный, кто не получает с воли передач, бросали ему со стола объедки, сначала на них поплевав.
Не хватало воздуха. К толчку, возле которого ему определили место, была постоянная очередь.
Единственное, что удерживало от того, чтобы разбить себе голову о стенку, это ощущение нереальности происходящего. Он убеждал себя, что вот‑вот проснётся.
Сначала спасался тем, что решал в уме интегральные уравнения, декламировал про себя по‑английски Киплинга, вспоминал текст диссертации, включая многочисленные статистические таблицы.
Пробовал задерживать дыхание по системе йогов – помогло ненадолго.
Последнее, что он услышал на выходе из камеры, были слова: «Отмяк. Пора опускать».
Его привели не в комнату, где подследственные встречаются с адвокатами и следователями, а в служебный кабинет. Стол был накрыт, как в ресторане, только без спиртного.
Здесь чистый воздух и не было сокамерников.
Чекашкин, ни о чём не спрашивая, набросился на еду.
Он молчал и только слушал собственное свинское чавканье, чего за ним раньше не водилось.
На десерт пышноусый мощный адвокат предложил ему чифирь, предварительно чего‑то в него плеснув из маленького термоса.
– Не бойтесь – не отрава. Это китайский лимонник. Он взбодрит минимум часов на двенадцать.
– Закурить бы, – проглотив кусок жареного мяса, буркнул арестант.
– Какие предпочитаете? – роскошные белые усы скрывали улыбку адвоката.
– «Приму».
Отовсюду уволенный перспективный учёный, преподаватель техникума и сторож‑грузчик гастронома блаженно затянулся. Силы действительно прибывали.
– А ты знаешь, братан, что раньше на малолетке курить «Приму» было западло?
Чекашкин ничего не понял, хоть речь была русской. Адвокат это заметил и перевёл:
– Раньше в колонии для несовершеннолетних курить «Приму» было не по воровским понятиям. А знаете почему? Потому что пачка этих сигарет красного цвета, а «красные» на зоне – «козлы», враги правильных пацанов. Этим я только хотел сказать, что за забором вас ждут большие проблемы. Сидеть в России надо уметь. Да и статья у вас – убийственная.
– Я ни в чём не виноват. Одного не пойму, кому я мог насолить? Такая подстава, наверное, стоит немалых денег? – Чекашкин всё пытался понять, что это за адвокат такой? Кто его мог нанять?
– Виноват – не виноват, это решает суд. По закону вам положен адвокат, бесплатно. Вы об этом не знали?
Рукой с сигаретой подозреваемый обвёл стол, яств на котором не стало меньше даже после его голодного налёта:
– Это тоже бесплатно?
– Угощение – лично от меня. Давайте знакомиться. Меня зовут Лев Захарович Рокотов, член коллегии адвокатов. Вам представляться необязательно, о вас мне известно всё. Поберегите силы, хлебайте этот таёжный напиток, курите и слушайте.
Лимонник взбодрил.
– Вот теперь мне ваше лицо нравится, – адвокат встал, опёрся на спинку стула.
– Наберитесь мужества, Анатолий Владимирович. Я внимательно изучил ваше дело. И пришёл сюда, чтобы заявить вам, что хочу от него отказаться. Я привык всё делать степенно, но мгновенно. Здесь так не получится. Мать потерпевшей работает в администрации губернатора и настроена очень серьёзно, у неё мощный ресурс. Вижу, что не расстроил вас ничуть. Это хорошо. Не надо ни агрессии, ни депрессии. Сейчас я уйду, а вы ещё можете поесть, посмаковать этот замечательный напиток. Минут двадцать вас никто не потревожит. Здесь нет ни камер слежения, ни микрофонов, это я вам гарантирую. Но времени не теряйте. Настройтесь на то, что в ближайший час в вашей жизни произойдёт тектанический сдвиг. И единственный человек, который сможет вам помочь, это вы сами.
Арестант ощутил на собственном лице чужую улыбку.
Он обратил внимание, что адвокат легонько постукивает ладонью у того места на столе, где стоит его нетронутый прибор. Под скатертью что‑то угадывалось.
– Тот вызов, который вам бросит жизнь, имеет два исхода. Выберите для себя более жёсткий. И ничего не бойтесь. Если выберете другой… Что ж, и «опущенные» живут. И после отсидки выходят на свободу с чистой совестью, женятся, заводят детей, – тоже вариант. Теперь выбор за вами. Завтра вам предъявят обвинение, переведут в следственный изолятор. А сейчас поведут в другую камеру, но обыскивать не будут.
Когда дверь за адвокатом закрылась, Чекашкин допил чифирь с лимонником и снова закурил.
Есть больше не хотелось, а набивать карманы едой бессмысленно. Сокамерники из его рук не возьмут и ему не дадут.
Как всякий генетический бабник он каждой клеткой чувствовал смертельный холод, которым веяло от слов адвоката: и «опущенные» живут.
Он медленно встал, обошёл стол и задрал полог белой хрустящей скатерти.
На рассохшейся столешнице золочёной отделкой блистал отцовский кортик.
В юности Чекашкин писал стихи. Университетское издательство выпустило тоненькую книжечку его лирики. И сейчас, идя по незнакомому коридору изолятора временного содержания и фиксируя в рукаве обнажённый клинок длиной двести двенадцать миллиметров – ножны оставил под скатертью, – в такт шагам он про себя декламировал: «Мы идём, / но на пройденном месте /остаются клоки нашей шерсти. / И саднит в нас израненность чести, / И гнетёт неразмененность мести./ Мы идём с несмышленностью зверя. / Мы идём, даже в путь свой не веря./ Задвигаются чёрные двери, /а за ними – потери, потери…»
В камере широкой улыбкой его встретил Ахмет, – тот, что больше всех издевался, красавец восточных кровей с железной пастью. Он картинно распростёр объятия, предоставив кандидату в «петухи» насладиться галереей наколок на безволосом торсе. В спецкамеру его перевели, пока Чекашкин общался с адвокатом:
– Ну‑ка, акробат, подмигни нам своим шоколадным глазом!
За спиной тяжело грохнула запорами дверь.
Двое других сплясали русского, звонко и слаженно отшлёпав себя по голым животам и бёдрам.
Четвёртый, «петух», задиристо пропищал:
– Один раз – не пидорас! Второй раз – как в первый раз. А третий – вжик, и – опять мужик!
Своего голоса Чекашкин не услышал.
Во всё горло, пронзительно, как загнанный зверь, он орал свои юношеские стихи.
«Но и так: наше шествие – праздник!» – кортик снизу вошёл Ахмету под правое ребро, надвое рассёк лёгкое. «Во‑о, ты, фра‑ае‑эр…», – только и смог выдохнуть вор‑рецидивист, никак не ожидавший от жизни такой подлянки.
Второй, Рогожа, охотник на инкассаторов, уставился на оседающего долу Ахмета и на мгновение впал в ступор. «Даже ночью стыда и боязни!..» – и Рогожа поймал клинок в солнечное сплетение по самую рукоятку, захрипел и очумело выдавил: «Ну‑у, бля‑а‑а…»
У третьего, Желтка, мастера по разбойным нападениям на одиноких старушек в сквозных питерских дворах, уже были секунды, чтобы оценить ситуацию. Он попытался достать нападавшего ногой, но поскользнулся, рефлекторно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. «Даже утром объявленной казни!..» – и Желтка левым незащищённым боком швырнуло прямо на острое жало боевой стали.
Именно Рогожа и Желток должны были в известной позе держать за руки новообращённого, но зайти кандидату в «петухи» сзади они не успели.
Последний обитатель спецкамеры, опущенный Цыпка, форточник, младший и самый тщедушный, упал губителю в ноги, обнял их и завопил:
– Дя‑а‑денька‑а! Родно‑ой! Не убива‑ай! – чем заглушил нижнюю строку поэтического сопровождения кровавого действа: «Даже так: боль рождения – праздник!»
Вбежали два вертухая.
Один вывернул руку душегуба, подхватил звякнувший о цементный пол кортик, быстро протёр рукоятку заранее приготовленной салфеткой и сунул в ладонь обезумевшего от страха Цыпки.
Убийца почувствовал укол в плечо, и залитое кровью узилище крутанулось полом вверх.
Очнулся он утром следующего дня на кожаном диване, в чьём‑то богатом каминном зале.
Камин был холодный. Художественная ковка позолоченных аксессуаров, огромный напольный подсвечник на четыре рожка с горящими свечами и полутораметровая, каслинского литья ваза говорили о том, что он попал в мир иных, малознакомых стандартов, контролируемых горизонтов и солидных, уверенных в себе денег.
Он увидел того самого адвоката и лысоватого, с серым лицом и мощными подвижными желваками властного человека в дорогом тёмно‑синем костюме и розовой сорочке без галстука. Они сидели в глубоких креслах и внимательно смотрели на него.
– Как вы себя чувствуете? – спросил незнакомец.
– Кортик отца верните.
Наверное, и дети не умеют так смеяться, как эти двое.
Адвокат в жёлтой сорочке и бордовой кожаной безрукавке хохотал тонко. У него был настоящий драматический тенор и, вполне возможно, он об этом не догадывался. Его напарник сипло хихикал.
– Вот это по‑нашему! – набирал воздух адвокат для нового приступа смеха. – Это… вполне…
– … нагло – вплоть до безобразия, – перебил второй, вытирая белоснежным платком обильно слезящиеся глаза. Подвижные желваки гуляли под кожей.
Успокоились внезапно, в одну секунду.
Чекашкин спросил себя: я их действительно рассмешил или мне показалось?
Тот, что был меньше, но значительнее, встал.
Он был чуть ниже среднего роста, не лишён изящности. В нём чувствовалась высокоорганизованная энергетика человека, наделённого большой властью над людьми и обстоятельствами.
– Кортик мы обязательно вернём, но пока это – вещдок. Изымем после суда над Цыпкой.
Бесшумно отворилась дверь, и белое воздушное длинноногое создание с ошеломительным бюстом, в алой юбочке величиной в два пионерских галстука вкатило тележку, богато уставленную снедью и напитками.
– Ча‑ай? Ко‑оф‑а? – пропела оно с мягким южнорусским акцентом.
При этом блондинка игриво смотрела на новенького. Вкусы остальных ей, скорее всего, были хорошо знакомы.
– Китайский лимонник, если можно.
– Понравилось, – констатировал адвокат. – Ликуша, принеси.
Возвращаясь в реальность, статистик сел и только сейчас с изумлением заметил, что одет в тончайшие дорогие брюки цвета индиго, горчичный пуловер и чёрную сорочку из шёлка невероятного качества. Носки были тоже чёрные и шёлковые. У дивана стояли ярко‑коричневые туфли и вкрадчиво нашёптывали: «Мы – прямо из Италии, последний писк от Валентино».
Пахло неведомым одеколоном.
Всё это можно было увидеть, пощупать или понюхать только в дорогих бутиках, дорогу к которым он не знал.
– Это не моё! – «Больной» оттянул на груди роскошный пуловер, дёрнул плечами, словно хотел, чтобы одежда свалилась с него сама.
– А это теперь и не вы, – твёрдо произнёс адвокат, подкатил тележку ближе и указал на третье кресло.
Туфли без шнуровки объяли ноги мягко и ласково.
На сером лице над розовым воротником задвигались желваки:
– Вы среди друзей, бояться нечего. У вас много вопросов, у нас – ещё больше. Будем разговаривать.
Появилась Ликуша. Жёлтая керамическая чашка с серебряного подноса плавно перенеслась на столик.
– Ваш лимонник, господин с длинным кортиком.
Тот молча пригубил напиток. Почувствовал, что от него ждут реакции на пошлость девчонки.
Когда Ликуша вышла, адвокат спросил:
– А вы знаете, кто с вашего провонявшего изолятором тела смывал кровь Ахмета, Рогожи и Желтка? Кто одевал, сбрызгивал этим чудесным одеколоном «Мокрая пыль»?
Человек с лимонником попробовал шутить:
– Она одевала труп – как для погребения.
– Наоборот, – рождающегося для новой жизни, – повысил голос адвокат. – И не будем обижать Ликушу. Своё дело она сделала хорошо, даже подстригла вас модно. Брить не стала, убедила, что щетина вам к лицу. Так что давайте простим ей эту двусмысленность. Хотя бы – за такую грудь. На её хрупком теле – она как невозвратный банковский кредит физического лица. Кто‑кто, а вы должны оценить…
Хозяин поинтересовался:
– Скажите, а кто вас воспитывал? В моём досье ничего об этом нет.
Человек с изрядной щетиной сделал большой глоток:
– Всему – и хорошему, и плохому во мне – я обязан капитану первого ранга Владимиру Сергеевичу Чекашкину. Это мой отец. Вам это имя вряд ли что скажет…
– Только не надо грязи! – перебил адвокат, – это капитан атомного подводного ракетоносца, совершивший беспрецедентный поход без всплытия с заходом на американскую базу подлодок. О чём в США узнали годы спустя – от советских товарищей.
– А почему этого нет в досье? – возмутился человек с серым лицом.
– А потому, Палыч, что в твоей команде пока мало образованных людей. – Адвокат набивал трубку душистым табаком.
– Владеть кортиком вас научил отец? – Палыч перелистывал досье, морщился и одними губами истово матюгался.
– Кортики я коллекционирую пятнадцать лет. И знаю о них всё. Например, то, что это не заточка, а настоящее боевое оружие. Ими когда‑то пользовались при абордажах. Боюсь, что и этого вы в досье не найдёте.
– Слушай, братан, – тут же поменял тон Палыч, – а как тебе удалось замочить сразу троих? Лично я рассчитывал на одного, и то с проблемами.
Между тем лимонник начал своё действие, окончательно просветлил голову.
– У меня нет братьев, даже двоюродных. А грамотно передвигаться по полу во время поединка меня учил олимпийский чемпион по боксу Парис Богутин. В вашем досье не указано, что я мастер спорта? Удар я использовал пиратский, снизу вверх, от него практически нет защиты. Это самое эффективное нападение, когда неожиданно бьёшь первым, – их было четверо, а я один.
Палыч зашвырнул досье в другой конец каминного зала:
– Зато я знаю, как ты, падла, трахаешь маленьких девочек!
Оба кореша внимательно следили за лицом испытуемого, но смущения не уловили. «Гость» только допил тонизирующее зелье и поставил чашку на столик:
– Извините, вы не представились. Как к вам обращаться?
– Я – Желвак. Слыхал, надеюсь? Захарыч, обзовись.
– Толстый, – адвокат попыхивал трубкой.
Боксёр и убийца расслабился в кресле:
– Оправдываться не буду. Но относительно несовершеннолетних это совсем не так.
– Верно, оправдываться – западло. Давай о деле.
Палыч с лёгкостью переходил с «вы» на «ты», и наоборот. Это нервировало собеседника, не давало сориентироваться и понять, кто он здесь – человек или говно?
– Скажите, всё, что со мной произошло, организовано вами?
– Только с момента посещения астролога. Пенелопа нас консультирует, она считает, что астрологическая грамотность – половина успеха. Я, честно говоря, в эту байду мало верю, но пока работает.
– Зачем я вам понадобился?
– На меня трудится много разных людей. А чтобы – два высших образования, учёная степень, иностранные языки… Таких голов пока нет. А работы для настоящего интеллектуала – выше крыши. Получать будете раз в пятьдесят больше, чем в прежних конторах – вместе с гастрономом.
Чекашкин почувствовал себя участником пьесы в театре абсурда.
В бандиты он не годился.
Да, он убил нелюдей, которые хотели превратить его в тюремного опущенца, больное животное, и готов за это ответить. Но перевернуть свою жизнь, переквалифицироваться в бродяги!
Немыслимо.
Хозяин каминного зала продолжал:
– Пришлось пойти на определённые расходы, чтобы помочь вам в беде. Я имею в виду ту маленькую потаскушку… как там её?.. Мне не просто нужен человек для серьёзной работы, а – МОЙ человек. Вы понимаете? Мы могли бы вас просто вывезти из изолятора, устроить побег. Но интересно было посмотреть, как вы выкрутитесь. Коллектив у меня специфический, и, чтобы в него влиться, нужно немало заплатить. Ты посадил на перо самого Ахмета, это и была твоя плата за вход в мой бизнес. Этого чурку приговорили те, кто имеет такую власть. А приговор в исполнение привёл ты. Двое замоченных сверх того – как говорит Толстый, для украшения жизни, лишняя звезда на твои погоны. Ты теперь наш, и это факт, а не реклама. О тебе знает братва и уважает. Тебе уже и погоняло дали.
– Неужели, Кортик? – от лимонника стало весело.
– Хотели так, но Толстый забраковал. Говорит, кортик – девок портить. Ты теперь, братело, – Кинжал. А с девками придётся завязывать, оставить минимум, только по необходимости.
Чекашкин возразил:
– Это разные виды холодного оружия. Кинжал и колет, и рубит, и режет, а кортик только колет. Может, лучше – Крис? Так называется малайский кинжал.
Хозяин криво усмехнулся. А Толстый сказал:
– Не дорос ты ещё погоняла давать. Крис очень смахивает на самца крысы, а это у нас западло. Слышал, небось, кто на зоне «крыса»?
«Гость» пожал плечами.
– Те, кто ворует у своих братанов, таких же зеков, как сам. Большой грех! Так что – Кинжал, и – все дела.
– Вы что – обыскивали мою квартиру?
– А ты как думал! Мы люди серьёзные, всё делаем степенно, но мгновенно. Нашли кортик, правда, никакой коллекции не обнаружили. Решили так: воспользуешься – наш человек. Нет, – как говорит Захарыч, на нет – и Бога нет. Ну, так что – идёшь ко мне?
– А у меня есть выбор?
– Сам как думаешь? Ты зарезал троих. Да, мы подставили несчастного пидора Цыпку. Но вопросов будет уйма. Как этот тушкан смог отправить на тот свет трёх серьёзных братков? Попробуем разыграть фактор обиды и неожиданности. Цыпку уже тренируют для следственного эксперимента. Но на кортике – номер, смекаешь? И он приведёт к тебе. Времени спиливать не было, да и не хотелось портить вещь – не ствол какой‑то… Ты из изолятора исчез, значит – в бегах. Если будет доказана твоя вина, – cколько, Захарыч, стоит это удовольствие?
– Убийство двух и более лиц в состоянии аффекта – до пяти лет.
– Но это чепуха по сравнению с тем, что тебе полагается за ту девочку. Толстый, давай, поясни.
– Статья сто тридцать первая, часть вторая. Изнасилование, совершённое с особой жестокостью по отношению к потерпевшей, срок – до десяти лет. Мать потерпевшей работает в Смольном и это дело так не оставит. Ты, оказывается, не только полдня насиловал её несчастную дочь, но и гасил об неё окурки от сигарет «Прима».
– Вы же знаете, что это неправда, – начал терять самообладание «обвиняемый». – Я пригласил Юлю домой по её просьбе, чтобы проконсультировать. Она пишет курсовую работу по Набокову, тонко чувствует настоящую литературу, знает наизусть почти всю «Лолиту». Это случилось по её инициативе, она призналась мне в любви. Девушка развитая, взрослая, она не была девственницей. Поверьте, у неё половой аппарат взрослой женщины!
Желвак – как не сидел:
– Ты ещё скажи, что сунул только кончик, и делал это только секундочку! Благодари, что мы не на зоне в моей хате! Тебя бы уже давно порвали, как Тузик грелку!
Любой, не сидевший на тюремных нарах, для Желвака полноценным человеком не считался. Таких он вблизи себя старался не держать – жизни не знают.
Слизняк, параша! Всех заложит, выдаст с потрохами – и себя в первую очередь. Любой следак‑практикант на раз расколет его по самую жопу.
«Ну, кто его за язык тянет – рассказывать о себе такое!
Неужели его не учили – не колоться!
Нет – и всё! Не был, не видел, не знаю! Не слышал, не знаком!»
Он кивнул Толстому, прикрыл глаза, подумал, что всё это – дохлый номер, и равнодушно вполголоса выдавил:
– За метлой следи, а то гвоздём к асфальту прибьём. Бумаги говорят, было изнасилование. И факт особой жестокости подтверждён медицинской экспертизой. Если даже ты только поимел этого ребёнка, а окурки об неё гасил кто‑то другой, для тебя это ничего не меняет. Меня другое удивляет: ты же преподаватель, едрёна вошь, и в педофилах никогда не ходил. Ты должен был знать точный возраст этой… опять забыл, – Желвак вдруг сыграл сильное волнение и негодование.
У Чекашкина вспотели ладони. Он ухватил жёлтую чашку, но она была пуста:
– Второкурсница… семнадцать лет…
Раскрыв записную книжку, заговорил Толстый:
– Следующий раз, если, конечно, он у тебя будет, готовься к подобным мероприятиям более основательно. Зачитываю: Пекшина Юлия Вахтанговна, родилась 24 апреля 1984 года. В школу пошла с шести лет – прямо во второй класс. В восьмом классе мать перевела дочь в техникум, используя свои связи, тоже сразу на второй курс, говорят, девочка гениальная. В родной школе ей оставаться было нельзя: она влюбилась в учителя физики, уложила его в постель. Ей сделали аборт, а тому физику сейчас, боюсь, не до закона Архимеда. На момент твоего с ней эксцесса ей только исполнилось тринадцать с половиной лет. Я видел бумаги, там всё грамотно и очень убедительно. Та же сто тридцать первая статья, но уже часть третья: срок – до пятнадцати лет.
«И здесь я – палач», – самооценка математика и поэта была предельно лаконична.
Он вскочил, повинуясь какому‑то тёмному безотчётному импульсу всё и вся крушить. Перед глазами пал красный туман, из горла вырвался рык.
Но даже сквозь алую муть он угадал внезапно выросшие из разных углов просторного зала четыре тёмные фигуры. Атлетическим сложением они не отличались, но на белых одинаковых лицах прочитывалось: одно резкое движение – и ты труп.
Вспышка агрессии тут же угасла, – пожить <