– Это бесполезно. У нее нет ни капли сострадания. Нет, нам надо уехать. Мы должны бежать отсюда.
– Куда? – горестно спросил Алессандро. – Я изготавливаю маски, Паскалина. Я больше ничего не умею. Как еще я могу заработать на жизнь? В Болонье или Генуе не бывает карнавалов. Откуда мне знать, может, и commedia dell arte [58]у них тоже нет. Я потеряю ремесло, и через месяц мы умрем с голоду.
– Но мы не можем здесь оставаться. Если она обвинит тебя… Ты не сможешь делать маски своими руками, Алессандро.
А Маргерита плакала навзрыд, умоляя родителей рассказать, что случилось.
– Кто она такая? О чем вы говорите? – Услышав же последние слова матери, она взвизгнула от ужаса: – Папа!
Отец вспомнил о ней и крепко прижал ее к себе.
– Не бойся, topolina. Не надо плакать. Все хорошо.
– Твои руки, папа. При чем тут папины руки, мама?
– Ни при чем. Все хорошо.
– Но кто эта тетя, папа? И почему мама плачет?
– Она – ведьма. И шлюха!
– Алессандро!
Услышав из уст отца такие слова, Маргерита настолько изумилась, что перестала плакать.
– Это правда. А как еще я должен называть ее? – Отец глубоко вздохнул. – Я поговорю с нею. У нее и так есть все, а у нас – ничего, кроме нашего маленького сокровища. Неужели же она может быть такой жестокой?
– Может, – с полной уверенностью ответила Паскалина.
– Пойдемте. – Алессандро встал. – У нашей девочки сегодня день рождения. Давайте отведаем этого замечательного пирога и вручим Маргерите ее подарки.
Взяв дочку за руку, он привел ее в portego,[59]длинную и узкую комнату с окнами в обоих концах, одно из которых выходило на calle, а другое – на маленький канал. Portego была обставлена очень скудно – родители Маргериты были бедны, но мама украсила вышивкой несколько маленьких подушечек, брошенных на деревянную скамью, а над столом повесила поношенный ковер, красная бахрома которого выцвела до бледно‑розового цвета. На стене висел чудесный гобелен, на котором были изображены стоящие в гавани корабли. На одном из них группа людей в роскошных костюмах синего, малинового и оранжевого бархата сидела за пиршественным столом, угощаясь фруктами, жареной птицей и вином, наливая его из кувшинов необычной формы. На другое судно грузили бочки и ящики, а третье как раз готовилось выйти в море, и его развернутые паруса ловили ветер. Маргерита очень любила этот гобелен. Ей нравилось представлять, как однажды и она отправится в странствие к дальним землям, где повидает всякие необыкновенные вещи, и где с нею случатся замечательные приключения.
Здесь, в portego, сидели богатые клиенты и пили вино, пока Алессандро показывал им ткани, перья, драгоценные камни и готовые маски. Пока заказчик описывал ему маску своей мечты, Алессандро набрасывал эскиз углем, и маска оживала на пергаменте, иногда – красивая, иногда – гротескная.
Отец Маргериты всегда говорил, что лишь под маской человек проявляет свою истинную натуру.
Маргерите не разрешали играть в portego, потому что никогда нельзя было сказать заранее, когда появится очередной клиент, так что комната всегда должна была оставаться чистой, прибранной и респектабельной. Семья использовала ее лишь по особым случаям, и поэтому глаза Маргериты изумленно расширились, когда она увидела, что мать застелила стол безукоризненно чистой белой скатертью, на которой расставила их лучшие оловянные миски и кружки. В синем кувшине стоял небольшой букетик маргариток, а в фаянсовой миске лежали три апельсина. На деревянной доске в полной готовности расположился грубый темный хлеб, а рядом, в миске с золотистым маслом и мелко нарубленным чабрецом, плавал мягкий белый сыр. В большом глиняном горшке исходил паром рыбный суп с фенхелем и стебельками свежей петрушки.
– Садись и поешь, topolina. – Алессандро подхватил Маргериту и усадил в единственное кресло, настоящий тяжелый трон из темного резного дерева с высокой спинкой и подлокотниками, на сиденье которого лежали мягкие подушки. Случись это три часа назад, Маргерита была бы вне себя от восторга. Она всегда полагала, что кресло принадлежало принцессе из сказки, и ей безумно нравились резные лапы вместо ножек и головы грифов, венчающие подлокотники. Но сейчас ей было грустно и страшно. Она не понимала, отчего так расстроены ее родители.
Маргерита взяла в ладошку медальон и в первый раз внимательно рассмотрела его. Он был искусно отлит в форме веточки петрушки и висел на тонкой золотой цепочке. Кулончик выглядел как живой – казалось, кто‑то сорвал зеленый побег петрушки в саду и окунул его в жидкое золото. Маргерита решила, что такого красивого медальона она еще в жизни не видела.
Мать подняла голову и увидела, чем занята дочь.
– Сними его немедленно. – Она выронила половник, который с лязгом упал на стол, разбрызгивая коричневые капли по белой скатерти. Паскалина сорвала цепочку с шеи Маргериты и выбросила ее в открытое окно. Через мгновение до слуха Маргериты донесся слабый всплеск, когда украшение упало в канал внизу.
– Мое ожерелье!
– Паскалина, это было глупо. А что, если она попросит нас вернуть ее подарок?
– Я не допущу, чтобы моя Маргерита носила какой‑либо подарок этой женщины.
– Паскалина, оно выглядело очень дорого…
– Мне все равно.
– Мое ожерелье! Ты выбросила его в окно.
– Прости меня, mia cara. Я куплю тебе другое, намного красивее, обещаю. Ты ведь на самом деле не хотела носить эту ужасную вещь, правда?
– Оно не было ужасным. Оно мне нравилось. Верни ожерелье обратно. – Маргерита разрыдалась и оттолкнула мать, когда та опустилась на колени рядом с нею. Паскалина тоже заплакала. Ее сотрясали сдавленные рыдания, которые так напугали Маргериту, что она замолчала. Она робко протянула руку и погладила мать по лицу, и Паскалина прижала ее к себе и зарылась лицом в ее волосы. На мгновение мать и дочь приникли друг к другу, а потом Паскалина вытерла глаза уголком фартука и встала.
– Прости меня, пожалуйста, моя маргаритка, но тебе не нужно то, что дала та женщина. Твой отец сказал правду. Она – колдунья. Ее подарки всегда обходятся слишком дорого. Мы с твоим отцом обязательно купим тебе что‑нибудь красивое, когда в следующий раз пойдем на рынок. А теперь ешь свой суп, пожалуйста, пока он не остыл.
Пытаясь улыбнуться, Паскалина разлила суп по тарелкам, Алессандро нарезал хлеб, пустил его по кругу, а потом передал Маргерите большой кусок сыра и оливковое масло. Но есть она не могла. Отложив ложку, она по привычке сунула в рот большой палец левой руки.
– Смотри, мы купили тебе апельсинов. Мы знаем, что ты их любишь. А еще я сшила тебе новое платье. – Паскалина развернула простое платье темно‑зеленой шерсти с поясом из ленты цвета меди в тон волосам Маргериты. Очевидно, мать купила его у старьевщика на рынке, а потом разрезала и аккуратно сшила вновь, чтобы скрыть пятна и прорехи. По всей видимости, на это у нее ушло несколько недель – ведь работать ей приходилось втайне от Маргериты. – А папа сделал тебе маску. Смотри, на ней нарисована маргаритка.
Маргерита уставилась на маску. Она была выкрашена в ярко‑желтый цвет, по которому были разбросаны кружочки цвета меди, обозначая сердцевину цветка. Во все стороны тянулись белые лепестки, окаймленные золотистыми полосками. Над отверстиями для глаз топорщились длинные золотистые ресницы, а рот растянулся в широкой счастливой улыбке.
– La sua bella,[60]– прошептала она, шепелявя сильнее обычного.
– Ты сможешь надеть ее на праздник Вознесения Господнего, который будет через несколько недель, topolina, – сказал Алессандро.
В другое время Маргерита подпрыгнула бы до потолка от радости, надев новое платье и маску, и распевала бы что‑нибудь веселое. Сейчас она лишь негромко прошептала:
– Спасибо.
– Тебе не нравятся наши подарки? – с тревогой поинтересовалась мать.
Маргерита кивнула и выдавила улыбку, в которой было столько же жизни, как и в масках из папье‑маше, висящих в отцовской студии.
Колдунья
Венеция, Италия – апрель 1590 года
На следующий день Маргерита вновь встретила колдунью. Женщина с глазами льва заглянула в окно мастерской и прямо через ставни заговорила с Маргеритой, которая сидела на скамье отца, перебирая бусины и перья.
– Доброе утро, Маргерита.
Девочка не ответила, хотя ручонка ее дрогнула, и серебряные бусинки раскатились по деревянной лавке.
– Ты должна быть готова прийти ко мне.
Маргерита покачала головой.
Колдунья нахмурилась.
– Что это значит? Или твоя мать забыла о своем обещании?
– Я… Я ничего не сказала ей, – повинуясь внезапному порыву, солгала Маргерита, и лицо ее залилось жарким румянцем.
– Что ж, передай матери, что я не забыла о ее обещании, и пусть она помнит о нем. Я рассчитываю, что она выполнит его.
Сунув большой палец в рот, Маргерита кивнула. Едва только колдунья ушла, как она бросилась на поиски родителей. Она слышала, как наверху раздаются их сердитые голоса.
– Она никогда не согласится, – причитала Паскалина.
– Я должен попытаться. Ведь не каменное же у нее сердце, в конце концов?
– Оно у нее ледяное!
– Все равно я должен попытаться. Для чего ей понадобилась маленькая девочка? А еще через семь лет chiacchere станет взрослой женщиной. Я пойду на рынок и найду там писца. Он знает, что и как полагается писать в таких случаях…
– Письмо? Мадонна, смилуйся над нами! Можно подумать, какое‑то письмо способно растопить ее холодное сердце. Алессандро, умоляю тебя, мы должны уехать отсюда.
– Она найдет нас где угодно, – резко и сердито отозвался Алессандро. – Она – ведьма, не забывай об этом. Мы не сможем спрятаться от ее взора.
– Но мы не можем отдать ей нашу piccolina!
– Мама, что такое ты говоришь? – Маргерита вбежала на кухню и бросилась к матери, обнимая руками ее ноги.
На мгновение воцарилась ошеломляющая тишина. Потом Паскалина наклонилась и обняла ее.
– Не бойся, доченька, не бойся, моя маргаритка. Папа все устроит, он сделает так, что все будет хорошо. Правда, Алессандро?
Отец Маргериты взглянул на дочь, и в глазах его читалась скорбь, сожаление и что‑то еще. Она с ужасом поняла, что это – страх. Маргерита не стала рассказывать родителям, что снова видела колдунью, а лишь сунула большой палец в рот и прижалась к матери, крепко вцепившись свободной рукой в ее юбку.
Алессандро расправил плечи и встал.
– Я пойду прямо сейчас. – Он снял свою кожаную куртку и накинул на плечи украшенный вышивкой и позументами дублет,[61]висевший за дверью. Перед уходом он погладил Маргериту по медно‑рыжей голове. – Не волнуйся, topolina, все будет хорошо. – С этими словами он вышел из дома.
После ужина Паскалина отвела Маргериту в спальню и уложила ее в постель, подоткнув одеяло. Девочка сжимала в руке рваный лоскут бледно‑зеленой материи, единственный уцелевший клочок своего детского одеяла. Перед самым рождением Маргериты Паскалина расшила серовато‑зеленую шерсть белыми атласными звездами, но от прежнего великолепия уцелела всего одна звезда в обрамлении рваной ткани. Маргерита называла клочок «Белла‑Стелла», и только недавно ее удалось уговорить не таскать его с собой повсюду, чтобы он не потерялся.
Сунув палец в рот, Маргерита свернулась клубочком под одеялом, а мать напевала ей колыбельную, пока пальчики девочки, которыми она крепко обхватила руку Паскалины, не разжались, и она погрузилась в сон.
Следующий день тянулся медленно. Отец мерил шагами мастерскую. Работать он не мог: все валилось из рук. Лицо осунулось. Мать сидела с шитьем на коленях, но руки ее судорожно сжались, сминая тонкое белое полотно. Они почти не разговаривали.
Когда миновал полдень, Алессандро поднялся на ноги.
– У нее было довольно времени, чтобы прочесть письмо. Я пойду и поговорю с нею.
– Мой дорогой, будь осторожен, – напутствовала его Паскалина. – Держи себя в руках и постарайся не разозлить ее. Умоляй ее… умоляй ее о снисхождении.
Алессандро надел свой лучший жилет и вышел. Паскалина сидела не шевелясь, словно в забытьи, пока к ней не подошла Маргерита и не забралась к матери на колени, обхватив ее обеими руками за шею.
– Мама, а почему…
Мать очнулась и встала, ссадив Маргериту на пол.
– А давай‑ка мы с тобой приготовим вкусный пирог для нашего папы, а? Он… он скоро вернется. И к его приходу у нас уже будет готово что‑нибудь вкусненькое.
Спустившись в погреб, они обнаружили, что крысы сожрали муку. Паскалина опустилась на нижнюю ступеньку и посадила Маргериту себе на колени, и обе долго смотрели на прогрызенный мешок.
– Надо же такому случиться именно сегодня, – пробормотала она. – Что ж, придется идти на рынок…
– Не надо. Пожалуйста, давай не пойдем.
Паскалина задумчиво пожевала губу. Ее веснушчатое лицо выглядело бледным и усталым.
– Нет, нужно пойти. Без муки я не смогу испечь ни хлеб, ни пирог, ни просто сварить суп. – Она встала.
– Я не хочу никуда идти. – Маргерита вцепилась в материнскую юбку, и глаза ее наполнились слезами.
Паскалина помолчала, словно представляя, каково это – идти на рынок с хнычущим ребенком, который цепляется за ее ноги на каждом шагу, а потом со вздохом сказала:
– Очень хорошо. Ты останешься дома, моя маргаритка. Я схожу на рынок сама. И скоро вернусь. Смотри, не отворяй дверь никому.
Маргерита поднялась в свою комнату, чтобы поиграть с куклой. Спальня ее была маленькой, с низкой наклонной крышей. В ней было крохотное окно, из которого открывался чудесный вид через узкий переулок на сад у дальней стены. Сад был самым прекрасным местом, какое когда‑либо видела Маргерита. Весной он превращался в океан нежных цветов, а летом был полон сочной зелени и фруктов. Осенью деревья радовали глаз золотым, алым и оранжевым буйством красок, столь же ярким, как волосы Маргериты. Сад был красив даже зимой, когда голые ветви отчетливо вырисовывались на фоне старых каменных стен и зеленых изгородей, причудливо окаймлявших клумбы зимостойких растений и цветов.
А вот мать Маргериты очень не любила смотреть на этот сад. Она всегда старательно закрывала ставни, так что в комнате Маргериты круглый год царил полумрак. Однако Маргерите требовался свет, чтобы видеть свою куклу, поэтому она раскрыла ставни и выглянула в сад.
Колдунья сидела под цветущим деревом и что‑то пила из золотого кубка, расправив юбки, подобно лепесткам синего цветка, и ее золотисто‑рыжие кудри сияли и переливались на солнце. Она подняла голову, улыбнулась Маргерите и поманила ее к себе. Маргарета с грохотом захлопнула ставню и юркнула в постель. Сердечко ее больно колотилось о ребра.
Немного погодя кто‑то забарабанил в дверь. Посетитель стучал и стучал, даже не думая униматься. Маргерита попыталась не обращать внимания на стук, но он был слишком громким. Она представила, что будет, если его услышат соседи и подумают, не случилось ли чего. Она представила, что с отцом могло произойти несчастье, или же на рынке что‑то случилось с матерью. Она более не могла выносить тягостной неизвестности. Маргерита встала с кровати, тихонько сошла по лестнице в мастерскую, где в полумраке со стен ей подмигивали и ухмылялись маски, и приоткрыла дверь, совсем чуть‑чуть.
На пороге стоял огромный мужчина, одетый в черное, с лицом круглым, как луна.
– В чем дело? Что случилось?
– La Strega Bella[62]хочет тебя видеть. – Мужчина легко распахнул дверь настежь, хотя Маргерита навалилась на нее всем телом.
Через порог шагнула колдунья.
– Маргерита, ты меня разочаровала.
От страха девочка не могла вымолвить ни слова. Она чувствовала, как у нее подгибаются колени.
– Ты передала матери мои слова?
Маргерита покачала головой.
– Но почему? Или ты боишься? Ты не должна опасаться меня. Я давно уже тебя жду.
Маргерита нахмурилась. Она знала, что ведет себя грубо, но извиняться не собиралась.
– Дай мне руку, – приказала колдунья.
Маргерита послушно протянула руку. На мгновение она даже решила, что колдунья хочет подарить ей еще одно ожерелье, и сердечко ее радостно забилось в предвкушении. Но потом она подумала, что колдунья может отшлепать ее по руке ивовым хлыстом, совсем так, как наказывал мальчишек школьный священник, и собралась отдернуть ладошку.
Но колдунья улыбнулась и наклонилась к ней, взяв руку Маргериты в свои, мягкие, белые и надушенные. Она поднесла ладошку Маргериты ко рту и откусила кончик ее левого безымянного пальца. Маргерита закричала.
Колдунья выплюнула окровавленный комочек плоти. Губы ее были перепачканы красным. Она промокнула их носовым платком, который извлекла из рукава.
– Передай матери, что она должна выполнить свое обещание, иначе я тебя съем, – любезно заявила колдунья и вышла на улицу.
Маргерита ногой захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. Из раны на левой руке струилась кровь. Она замотала ее передником. Через несколько мгновений на ткани расплылось красное пятно. Маргерита заплакала навзрыд. Она соскользнула по двери на пол и села, подтянув колени к груди. В руке пульсировала жгучая боль.
Она не знала, что делать.
Вскоре Маргерита услышала, как в замке поворачивается ключ. Она отползла в сторону, и дверь отворилась. В прихожую вошла мать, держа в руках корзинку с продуктами. Маргерита подняла заплаканные глаза к матери и протянула изувеченную руку, по‑прежнему замотанную передником. От неожиданности Паскалина выронила корзинку.
– Ой, святая матерь Божья! Что случилось?
– Она… Она пришла… И откусила мне палец… Она сказала… сказала, что съест меня… если ты забудешь о своем обещании.
Дико вскрикнув, мать упала на колени рядом с Маргеритой. Размотав окровавленный передник, она увидела рваную рану на кончике левого безымянного пальца дочери.
– Все не так плохо. Палец уцелел. Она откусила даже не весь кончик. Рана заживет. Она обязательно заживет, родная моя. Не плачь. Давай я перевяжу тебе пальчик. Ах ты бедненькая моя. Разве я не говорила тебе, чтобы ты никому не открывала дверь?
– Она сказала, что съест меня целиком. – Маргерите показалось, что она вдруг превратилась в двух разных людей. Одна ее половинка плакала и дрожала всем телом, протягивая руку в потеках крови, а другая стояла рядом, холодная и отстраненная.
Паскалина бережно перевязала Маргерите палец, подогрела суп, а потом стала кормить ее с ложечки, как маленькую, и дочка послушно открывала рот. Затем Паскалина усадила Маргериту себе на колени и принялась баюкать ее, напевая колыбельную.
– Farfallina, bella e bianca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la – poi si resta spora un fiore, e poi si resta spora un fiore … Бабочка, красивая и белая, летай себе, летай, никогда не уставай, порхай и здесь и там – и вот она отдыхает на цветке… И вот она отдыхает на цветке.
Уже давно сгустились сумерки, когда домой наконец вернулся Алессандро.
– Простите меня. Она заставила меня ждать очень долго, – устало пояснил он. – Chiacchere уже спит?
Маргерита на открывала глаз, прижавшись щекой к материнской груди.
– Пока ты обивал пороги ее дворца, La Strega Bella пришла сюда и откусила Маргерите кончик пальца.
– Что?! – Алессандро наклонился и бережно взял Маргериту за руку, рассматривая перевязанный палец. – Она сошла с ума?
– Это – предостережение.
– Мои руки. – Алессандро тяжело опустился на лавку. – Если мы не отдадим ей Маргериту, она обвинит меня в воровстве, и мне отрубят обе руки. Как мы тогда будем жить?
– Ты видел ее? – поинтересовалась Паскалина, когда молчание стало невыносимым.
Алессандро покачал головой.
– Она не пожелала принять меня. После долгого ожидания ко мне вышел этот ее слуга‑кастрат. Было очень странно слышать, как такой гигант разговаривает высоким, писклявым голосом. Он сказал…
– Что она не сжалится над нами, – мертвым, невыразительным голосом закончила Паскалина после того, как муж умолк на полуслове, будучи не в силах продолжать.
– Да. Она не смягчится. Она говорит, что я обокрал ее и теперь должен понести наказание. Господь свидетель, это была всего лишь пригоршня листьев, которая ровным счетом ничего не стоит, но ведь она может заявить, что угодно, и судьи поверят ей. Она спит с большинством из них.
Маргерита чувствовала, как тяжко вздымается материнская грудь, к которой она прижималась щекой.
– Бедная моя девочка.
– Ей исполнилось уже семь лет, – хриплым и незнакомым, каким‑то надтреснутым голосом заговорил Алессандро. – Она достаточно взрослая, чтобы отправиться в монастырь или поступить на службу. Будь у нас еще дети, мы были бы счастливы тем, что она хорошо пристроена.
– Но она у нас одна, наша родная маленькая девочка. Мы не может отдать ее в руки той женщине. Только представь, что она с нею сделает.
– Кастрат заявил, что синьорина Леонелли будет обращаться с Маргеритой, как с собственной дочерью. Она пойдет в школу и ни в чем не будет нуждаться.
– Но для чего она ей нужна? Или она хочет… – голос у Паскалины дрогнул и сорвался.
– Он поклялся мне, что синьорина Леонелли не станет… обучать нашу девочку своему ремеслу. По его словам, она пообещала, что с нею все будет в порядке.
– Мне… мне позволят видеться с нею?
Ответом ей стало долгое молчание.
– Не думаю, – наконец нашел в себе силы произнести Алессандро.
Паскалина вновь крепко прижала к себе дочь.
– Моя малышка. Прости меня, прости.
Маргерита не могла говорить. В животе у нее образовалась пустота, словно она спускалась по лестнице в темноте и вдруг обнаружила, что ступеньки под ногами куда‑то исчезли.
– Пойдем, я уложу тебя спать, родная моя. Я подоткну тебе одеяльце. Все в порядке, у нас все будет хорошо, обязательно. – Паскалина уложила Маргериту в постель и бережно пристроила забинтованную руку поверх одеяла. Она присела на край кровати и стала гладить дочку по голове.
Прижимая к груди клочок своего детского одеяла, Маргерита смотрела на лицо матери, бледное и напряженное в свете свечи.
– Мама, за что? – прошептала она. – Почему эта женщина хочет отнять меня у вас? Почему она откусила мне кончик пальца? Что она имела в виду, когда сказала, что ты обещала отдать ей меня?
Любит‑не‑любит
Кастельротто, Италия – ноябрь 1580 года
– Вся моя семья умерла от ужасной лихорадки, – сказала Паскалина, убирая непослушную прядку волос со лба Маргериты. Там, откуда я родом, мы называли ее blitz‑katarrh,[63]потому что она поражала стремительно и внезапно, как молния. Однажды моя мать пожаловалась, что у нее раскалывается голова и ей больно глотать. Через несколько дней она скончалась, а вся моя семья металась и горела в лихорадке. Я делала все, что могла, честное слово, но я и сама была больна. К тому же мне тогда было всего четырнадцать. А помочь мне было некому. Вскоре они все умерли: мои родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра и маленький братик.
У меня нет слов, чтобы описать весь тот ужас. Я не знала, что мне делать. Пришли сборщики трупов и уволокли тела, а потом свалили их в яму за городом. Меня заперли в доме, заколотив окна и двери, и я провела там сорок дней и ночей. Думаю, что тогда со мной случилось легкое помешательство. Мне ничего не оставалось, кроме как расхаживать по нашему маленькому дому, молиться и петь самой себе колыбельные. Дни тянулись бесконечной чередой, и я отмечала их черточками, которые рисовала углем на стене над очагом. Но на сороковой день никто не пришел, чтобы освободить меня. Я разбила окошко на чердаке и обнаружила, что улица пуста. Смерть унесла почти всех жителей.
Мне пришлось воровать еду из опустевших домов. В одном из них я наткнулась на мертвую женщину, рядом лежал умерший ребенок. Никто не позаботился отвезти трупы в яму за городом, куда сваливали умерших. Поэтому я оставила их лежать на месте, прихватив лишь несколько монет с каминной полки.
Я не знала, куда мне деваться. Я вышла на главный тракт и побрела по нему вниз с горы, потому что так идти было легче. Я шла и шла, просила милостыню или нанималась на какую‑нибудь работу за еду. Иногда люди были добры ко мне. Иногда – жестоки. И нигде я не находила счастья или хотя бы умиротворения. Участь, постигшая членов моей семьи, шла за мной по пятам.
Через два года после смерти родителей я добралась до Венеции. Она показалась мне сказочным городом, плывущим над водами лагуны, словно его сотворил добрый волшебник. Я сидела на лугу и смотрела на это чудо, срывала цветы у себя под ногами – клевер, маргаритки и лук виноградный – и плела венок. Потом я спустилась к берегу, и какой‑то мальчишка перевез меня на лодке через лагуну в обмен на поцелуй.
К этому времени моя одежда превратилась в лохмотья. Ноги были босыми. Очень сильно хотелось есть. Я ощущала себя легкой и невесомой, как пушинка, которую могло унести легчайшим дуновением ветра. Стояло лето. Мои ступни холодил мощеный булыжник площадей. Я наобум бродила по городу, шла туда, куда несли меня ноги. Вот так я и вышла на резной каменный мост, который вздымал свои широкие арки над водой, словно маленький город, выстроенный на лучах радуги. Я карабкалась по ступенькам, пока не поднялась на седьмой уровень с его сдвинутой набекрень каменной шапкой, и там остановилась, облокотившись о перила. Далеко внизу на воде подернулось рябью мое отражение, и я спросила себя, кто эта девушка… худенькая девушка с венком из полевых цветов на огненно‑рыжих волосах. Она нисколечко не походила на ту Паскалину, которую я знала. Кажется, я заплакала. И вдруг на воде рядом с моим лицом появилось еще одно: ко мне подошел какой‑то молодой человек.
– Почему вы плачете? – спросил он.
Я едва не ответила ему, что мне ужасно одиноко, но потом испугалась, что он неправильно поймет меня, поэтому я сказала ему, что голодна.
Он помолчал, а потом спросил:
– Вы не продадите мне свой венок? Здесь, в городе, нам нечасто попадаются такие красивые цветы.
Я кивнула, стянула с головы венок и отдала ему. Взамен он дал мне мелкую монетку и рассказал, как пройти на рынок. Я поблагодарила его и, выждав, пока он пройдет подальше, тайком последовала за ним. Так я узнала, что он живет в лавке, в которой висели самые диковинные и необычные предметы, какие я когда‑либо видела, – маски, сверкавшие драгоценными камнями, позолотой и яркими красками. Лавка показалась мне настоящей пещерой Али‑Бабы, полной сказочных сокровищ. Над лавкой было окно, в котором в ящике на подоконнике росли цветы и травы, а на веревке, протянутой над моей головой, висел чудесный ковер. Его выбивала щеткой милая и добрая на вид женщина. Ноздри мои уловили запах супа и свежеиспеченного хлеба. Картина эта выглядела настолько домашней и уютной, что я снова заплакала. Всем сердцем мне хотелось оказаться в таком вот доме.
Сжимая в ладони монетку, я подошла поближе и заглянула в окошко. Я услышала смех и звуки веселого голоса. Прямо над моей головой ему ответил тот самый молодой человек, что дал мне монетку.
– Ладно, признаюсь, она была очень красива. У нее восхитительные рыжие волосы. Хотя я купил цветы совсем не поэтому. Она выглядела такой печальной…
Я не стала больше подслушивать, боясь, что меня увидят, и осторожно пошла дальше по улице, то и дело оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что меня никто не заметил. Когда я обернулась в последний раз, то увидела, что с другого конца улицы на меня смотрит какая‑то женщина. Очень красивая. На ней было платье, какого я никогда раньше не видела, расшитое таким количеством драгоценных камней, что, казалось, оно переливается при ходьбе. Ее волосы были того же огненно‑рыжего оттенка, что и у меня, и она носила их распущенными, словно молодая девушка. И глаза у нее были под стать волосам.
Она улыбнулась мне:
– Ты голодна?
Я кивнула, и она отворила калитку в стене. За нею оказался самый необыкновенный сад, какой только можно представить, огромный, прохладный и прекрасный. В дальнем конце сада высился роскошный дворец. Здесь росли апельсиновые деревья, разные травы, овощи и цветы, обрамленные зелеными изгородями, подстриженными в форме цветов. Вдоль высоких каменных стен тянулись ряды фруктовых деревьев, среди которых я заметила абрикосы, сливы, гранаты и смоковницы. От волшебных ароматов у меня потекли слюнки.
– Угощайся, – сказала она.
Можешь мне поверить, я не устремилась в сад, забыв обо всем на свете. За последние несколько лет я научилась осторожности, и потому с подозрением взглянула на нее.
– А что вы хотите взамен?
– Просто поговорить с тобой.
Я с тоской посмотрела на сад, не решаясь, однако, переступить порог. Стены были чересчур высокими, чтобы через них можно было перебраться, а дверь, которую она распахнула для меня, сработана из дубовых плах толщиной с мою руку и обита полосами кованого железа. В замке торчал массивный железный ключ. Достаточно было одного движения, чтобы повернуть его и запереть меня внутри.
– Мы можем поговорить здесь, – сказала я.
Женщина улыбнулась, сорвала с дерева плод и протянула мне. Это оказался инжир, с кожицей цвета сумеречного неба. Я тут же представила его вкус у себя на языке и то, как сладостно он потечет по моему пересохшему горлу. Еще мгновение я пыталась устоять перед искушением, а потом вдруг вспомнила о монетке, которую сжимала в ладони, и протянула ее женщине.