– Ты говоришь так, – язвительно высказался герцог Орлеанский, – чтобы скрыть тот факт, что сама ты никому не нужна. Тебе предлагали руку самые богатые женихи во всем христианском мире, но ты так и не сумела найти себе мужа.
Анна‑Мария‑Луиза залилась краской и поспешно уткнулась в свою тарелку.
– Ее Высочество могла выйти за кого угодно, – холодно заметила королева Анна. – Но король Карл Английский оказался для нее слишком уродлив, а король Португалии Альфонс – немощен…
– Да он же наполовину парализован, – запротестовала Анна‑Мария‑Луиза. – И слабоумен вдобавок.
– А герцог Савойский – слишком молод, – продолжала королева Анна.
– Он на семнадцать лет моложе меня. И до сих пор позволяет своей матери править вместо него.
Возникла неловкая пауза. Король выпятил подбородок, а на лице королевы‑матери отразилось замешательство. Она столько лет оставалась регентшей Франции, что до сих пор не могла отказаться от этой роли. Осушив кубок вина, королева‑мать, подкрепившись, возобновила нападение.
– А что ты скажешь об императоре Фердинанде? Выходить за него ты тоже не пожелала.
– Он на двадцать лет старше меня.
– Полагаю, ты сочла это достаточной причиной, чтобы отказать и моему брату, – заявила королева.
– Он же кардинал!
– Фи! Ну и что с того? Его так и не посвятили в духовный сан, ведь он был инфантом Испании. Здесь можно было что‑нибудь придумать. – И королева с неудовольствием встряхнула салфетку.
Анна‑Мария‑Луиза закусила губу, по‑прежнему не поднимая взгляда от тарелки.
– Они готовы были жениться на мне только ради денег. А я… я хочу, чтобы кто‑нибудь полюбил меня ради меня самой. – Голос у нее дрогнул.
– Ты рассуждаешь, как молочница, – голосом, в котором звучало нескрываемое презрение, заявил король. – Ты – внучка короля Франции. И твой брак – вопрос политический. Это должен быть союз, который принесет нашему трону богатство и влияние.
– Значит, меня можно продать, как корову, тому, кто больше заплатит? – отозвалась Анна‑Мария‑Луиза, судорожно сжав руки.
– Если я так велю, – был ответ. – Иной пользы от тебя быть не может.
И вновь за столом воцарилось долгое напряженное молчание. Анна‑Мария‑Луиза едва сдерживала слезы.
– Но ведь Франция наверняка располагает достаточными властью и влиянием? – сказала мать и улыбнулась королю. – Вся Европа только и говорит, что о роскошном дворе «короля‑солнце».
На его лице не дрогнул ни один мускул.
– Но такая роскошь стоит денег. И добыть их можно только на брачном рынке.
– Но если Ее Высочество не хочет выходить замуж, – продолжала мать с явным сочувствием в голосе, – то в этом нет насущной необходимости?
– Это – не вопрос выбора. Это – вопрос долга и приличия, – ответил король.
– Кроме того, женщине нужен мужчина, чтобы повелевать ею и защищать ее, – добавила королева Анна. – Мой супруг король скончался почти двадцать лет тому, и я не знаю, что бы делала без помощи и совета моего дорогого Жюля, – и она ласково улыбнулась кардиналу Мазарини, который, откинувшись на спинку стула, хмурил брови, не сводя глаз с лица моей матери.
– Но при этом вы многие годы были регентшей короля, – заметила maman. – Вы сами вырастили двух сыновей, как я воспитываю своих дочерей после смерти моего дорогого супруга.
– В самом деле, – согласилась королева Анна. – Это правда.
Кардинал Мазарини нахмурился, и королева поспешила добавить:
– Хотя у меня был самый лучший советчик и наставник.
Maman горячо продолжала:
– Хотя я очень скучаю о своем муже, я по праву владею титулом и поместьями, и моей обязанностью всегда было управлять ими ко всеобщему процветанию. К тому же у моего супруга хватало собственных забот. Замок Шато де Казенев принадлежит мне, а после меня он перейдет к моей дочери.
Анна‑Мария‑Луиза смотрела на нее блестящими от любопытства глазами.
– Выходит, мадам, вы полагаете возможным для женщины иметь свой собственный уголок мира и быть его хозяйкой?
– Разумеется, – ответила мать. – Женщины были святыми, воительницами и матерями. Они более чем способны сами позаботиться о себе. – И обе обменялись теплыми понимающими улыбками.
– А известно ли вам, что женщины несовершенны и зачаты в пороке, что они – искажение мужского начала? – с язвительным презрением осведомился кардинал Мазарини. – Святой Клемент говорил правду, когда сказал, что каждая женщина должна чувствовать себя раздавленной стыдом оттого, что она – женщина.
Женщины за столом, как по команде, уткнулись в свои тарелки. Герцог Орлеанский подмигнул своему конфиденту. Я же страшно разозлилась. Почему молчит maman? Почему не скажет ему, как неоднократно говорила нам: «Для чего Господь дал нам разум, если не хотел, чтобы мы воспользовались им?» Я с сомнением посмотрела на нее. Она сидела, выпрямив спину, лицо ее раскраснелось, а между бровей пролегла глубокая складка. Она явно рассердилась, но хранила молчание.
– Нынче вечером я вижу только одну из ваших дочерей, – вдруг заметил король. – А где же та, которая скакала так, словно за нею гнался сам дьявол?
– Не уверена, что понимаю, кого имеет в виду Ваше Величество, – прохладно отозвалась мать.
– Вы говорите о том маленьком создании, которое мы видели сегодня? – спросила Анна‑Мария‑Луиза. – Это, наверное, какая‑нибудь крестьянская девчонка?
– Маленькая девочка с большой собакой. – Король неотрывно смотрел на мать поверх края кубка.
– У нас здесь много маленьких девочек и еще больше охотничьих собак, Ваше Величество, – сухо прозвучал голос матери.
– Высокий серо‑голубой пес в черную крапинку, с высоким благородным носом, – не унимался король. – Эта собака принадлежит вашей дочери, не так ли?
– Если вас интересуют собаки, Ваше Величество, вы можете завтра осмотреть наши псарни. – Мать подала знак Монтгомери, и тот распорядился унести пустые тарелки и подать на оловянных тарелках яблочный пирог с хрустящей корочкой, взбитыми сливками и арманьяком.
– С удовольствием, – король неприятно улыбнулся. – Но где же ваша младшая дочь, мадам?
– Она уже спит, Ваше Величество. Она еще ребенок и слишком мала для подобных увеселений.
– Две дочери и ни одного сына, – с набитым ртом проговорила королева Анна, давясь медовыми сливками. – Какой позор. Мы должны взять одну из них ко двору, Людовик. Старшая, по‑моему, относительно смазлива. Давай пристроим ее ко двору и найдем ей мужа.
Сидящая за столом чуть поодаль, Мари отчаянно покраснела и опустила глаза. Я же гневно воззрилась на королеву. Как она смеет называть Мари «относительно смазливой»? Я, например, считала сестру самой красивой девушкой из всех, кого я когда‑либо видела. Правда, ее темные глаза и теплого оливкового цвета кожа были сейчас не в моде при дворе, но она, по крайней мере, не унаследовала от отца крупный нос с горбинкой, какое несчастье случилось со мною.
– Муж ей понадобится, если она намерена стать наследницей, – сказал король. – Поместье выглядит процветающим. Нужен кто‑нибудь, кто управлял бы им. – И он искоса взглянул на мою мать.
Мама нетерпеливо отмахнулась.
– Я неплохо управлялась со всеми поместьями и без помощи мужчины, Ваше Величество, и Мари готовили к этой роли с самого ее рождения. Так что она вполне способна взять бразды правления в свои руки.
– Женщина, управляющая большим поместьем, противна природе вещей, – изрек кардинал Мазарини. – Мужчина рожден повелевать, а женщина – подчиняться. В семье не может быть двух хозяев. Это все равно, что два солнца на небе.
– Или как слуга, отдающий приказания господину, – подхватила королева Анна.
– Или лошадь, едущая верхом на всаднике, – со смешком добавил герцог Орлеанский.
Кардинал Мазарини одарил его страдальческим взглядом.
– В конце концов, от женщин никогда не требовалось быть сильными. Не забывайте, Господь создал их из ребра Адама, так что они хрупки, слабы и покорны чужой воле.
Мать крепко сцепила ладони.
– Ваше Высокопреосвященство, вот чего я никогда не понимала и была бы вам очень обязана, если бы вы объяснили мне это. Если женщина и впрямь создана из ребра Адама, то разве не должны мужчины иметь на одно ребро меньше, чем женщины? Тем не менее все мои наблюдения свидетельствуют, что у мужчин и женщин одинаковое количество ребер с обеих сторон.
– Вы ошибаетесь, – нахмурившись, заявил кардинал. – У мужчин на одно ребро меньше.
– А вы никогда не пробовали сосчитать свои ребра? Могу сообщить вам, что у меня их по двенадцать с каждой стороны, и ровно столько же было у моего покойного супруга.
Кардинал оскалился, что, очевидно, должно было означать улыбку.
– Боюсь, вы ошиблись в подсчетах, мадам.
Мать сердито открыла рот, но потом опомнилась и явно проглотила гневную отповедь. Но на щеках у нее заалели два ярких пятнышка.
– Вы должны пересчитать свои ребра нынче же ночью, Ваше Высокопреосвященство, – насмешливо улыбаясь, сказал герцог Орлеанский. – А потом найти женщину, которая позволила бы сосчитать ее. Быть может… – Он повернулся к матери, которая густо покраснела и поспешила долить арманьяка в свои сливки, помешивая их. – Пожалуй, нет, так не годится. Только представьте, какой выйдет конфуз, если кардинала застанут за подсчетом ребер королевы! – Он перевел взгляд на брата, который, нахмурившись, внимал ему. – Знаю, Луи. Ты скоро женишься. Посему я поручаю тебе пересчитать ребра твоей новобрачной. Но ты обязательно должен сообщить нам о том, что обнаружишь. То есть, разумеется, если сумеешь отыскать ребра своей возлюбленной. Судя по всему, она – пухленькая премиленькая голубка. Держу пари, тебе будет нелегко нащупать их.
– Право, что за вздор ты несешь, – запротестовала королева Анна, но как‑то неискренне. – Умоляю вас, Луи, не обращайте внимания на Филиппа.
– Я никогда не обращаю на него внимания. – Король вперил свой мрачный пронизывающий взгляд в мою мать, которая сидела, словно аршин проглотив, и судорожно сжимала кулаки. – Вы отвергаете Писание, мадам? Но разве там не сказано, что женщина должна хранить молчание и не пытаться обрести власть над мужчиной?
– Разумеется, я не отвергаю Писания, Ваше Величество.
– Вы ведь одна из этих реформаторов, не так ли?
Мать прямо встретила взгляд короля.
– Да, Ваше Величество. Но мы не отвергаем Писания. Мы верим, что в нем содержится все необходимое для служения Господу и нашего спасения.
Он нахмурился.
– Но вы выступаете против единой истинной Церкви, разве нет?
Мать ответила, осторожно подбирая слова.
– Единую истинную Церковь составляют те истинно верующие, кто согласен следовать слову Божию.
Король выпятил нижнюю губу и нахмурился еще сильнее, став похожим на обиженного ребенка, который колеблется, стоит или нет закатывать истерику.
– А что вы думаете о заступничестве всех святых? – пожелал узнать кардинал Мазарини. – И об исповеди, и о жертвенной мессе?
– Я думаю, что это слишком серьезные вопросы, чтобы говорить о них за обедом в честь посещения нашего дома Его Величеством, – ответила мать с улыбкой, которая выглядела несколько натянутой. – И уж, конечно, они не принадлежат к числу тех, которые я, простая женщина, осмелюсь обсуждать с миропомазанниками государства и церкви. – Отвесив легкий поклон королю и кардиналу, она, улыбаясь уже более естественно, добавила: – Скажу лишь, что если бы кто‑либо дерзнул собрать все частицы Честного и Животворящего Креста Господня, то у нас хватило бы дерева построить целый корабль.
За столом раздался дружный смех, но кардинал выглядел уязвленным, да и на лице короля застыло недовольство.
– Умоляю простить меня, Ваше Величество, – сказала мать. – Я ничуть не хотела показаться вам неучтивой. Но разве не свободны мы все в выборе веры в соответствии со своей совестью, как то следует из мудрого рескрипта вашего деда? Но прошу вас, давайте лучше поговорим о том, что мы можем сделать, дабы развлечь вас во время пребывания у нас. Желает ли Ваше Величество поохотиться?
Взгляд короля просветлел.
– И в самом деле, желаю. Ваши леса выглядят густыми и богатыми. Какая дичь в них водится?
– Леса Казенев славятся оленями, медведями, дикими кабанами и волками, если вы предпочитаете грубые развлечения.
– Чем грубее, тем лучше, – вкрадчиво пробормотал герцог Орлеанский, и его мать вновь покраснела, а король даже легонько шлепнул его перчатками по руке.
Охота
Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция – май 1660 года
Охотники собрались во дворе замка на рассвете, когда над землей еще висела легкая туманная дымка. Лошади ржали и нетерпеливо переступали копытами по каменным плитам, а свора гончих рвалась с поводков.
Король уже вскочил на огромного гнедого жеребца, разодетый в бархат и кружева. Рядом в дамском седле красовалась его кузина, Анна‑Мария‑Луиза, свесив ноги на одну сторону и сжимая рукой в перчатке длинный хлыст. Она как и вчера надела большую шляпу под вуалью, закрывающую лицо от солнечных лучей. Ее Высочество оказалась одной из немногих женщин, поднявшихся в такую рань. А вот я была разочарована, потому что надеялась посмотреть, как тушу вдовствующей королевы будут общими усилиями водружать в седло. По моим расчетам, для этой цели потребовалось бы не меньше десяти человек и очень выносливая лошадь.
Охотники уже сидели в седлах, держа в руках огромные рога. Многие подкреплялись глотком арманьяка из серебряных фляжек, чтобы согреться.
В конюшне нас с сестрой тоже подсадили на пони. Виктуар уже оседлал старую кобылку с провисшей спиной. Рядом со мной, как обычно, сидел Цезарь, пятнистой головой доставая мне до стремени.
– Не спускай с девочек глаз, Виктуар, – с усталой улыбкой обратилась к нему мать. Она выглядела так, словно провела бессонную ночь.
– Разумеется, мадам, – ответил тот, приподнимая шляпу.
Я ерзала в седле от нетерпения.
– Если только он сможет угнаться за нами на своей старой кляче. У него такой вид, словно он оседлал кресло!
– Прости меня, Виктуар, – сказала мать. – В свите короля оказалось слишком много господ, которые не взяли с собой гунтеров.[94]
– Я понимаю, мадам. Ничего, мы с моей Тучкой понимаем друг друга.
– Девочки, я надеюсь, что вы будете вести себя как полагается, – обратилась к нам мать. – Не заставляйте старого бедного Виктуара гоняться за вами.
– Жаль, что ты не едешь с нами, maman, – сказала Мари.
Мать улыбнулась ей.
– Мне тоже. Но здесь у меня слишком много дел. Ничего, мы отдохнем, когда король уедет.
Тут заревели рога, и собаки залаяли в нервном возбуждении. По телу у меня прокатилась знакомая дрожь восторга. Я любила охоту. Опьянение погони, ощущение свободы, состязание в уме и хитрости с благородным противником – все это делало chasse a courre [95]моей любимой забавой. Мне не нравилось смотреть на то, как убивают животных, зато я обожала есть жареное мясо после долгого дня, проведенного в седле. Старший егерь говорил, что я должна видеть это. «Лучше, чтобы вы знали, как это делается, – говорил он. – Олень умирает, чтобы мы могли жить дальше».
Весело переговариваясь, мы с Мари выехали во двор. Maman вела моего пони под уздцы.
– Разве вы не едете с нами, мадам? – окликнул ее король.
– Нет, Ваше Величество, но я с нетерпением буду ждать возможности отведать нынче вечером жареной оленины, – ответила она.
Завидев меня, король насмешливо улыбнулся.
– Кого мы видим! Младшая дочь едет на охоту. Она еще слишком юна, чтобы принимать участие во взрослой забаве.
– Шарлотта‑Роза очень хорошо ездит верхом, Ваше Величество. Мои девочки привычны в лесной охоте.
– Я покажу вам дорогу, Ваше Величество, – вскричала я, и толпа придворных расхохоталась.
Мать дернула меня за юбку, заставляя наклониться к ней.
– Молчи и веди себя уважительно, Бон‑Бон. Боюсь, Его Величество обидчив и злопамятен.
Я с вызовом вздернула подбородок. Кровь закипела у меня в жилах. Я покажу королю, что умею ездить верхом.
– Бон‑Бон, – строго сказала мать.
– Хорошо, maman, – смирившись, пожала я плечами.
Она отпустила мои юбки.
В следующий миг мы сорвались с места. Лошади пошли галопом, растянувшись длинной кавалькадой по парковому лесу, и яркие наряды вельмож весело контрастировали с невзрачным, туманным небом. Возглавляли процессию собаки; сейчас они бежали молча, вынюхивая след. Мы промчались по самому краю долины, пересекли реку по узенькому мосту и углубились в темный лес, стеной стоявший на другом берегу. С веток деревьев здесь свисала паутина мха, и наше продвижение сразу же замедлилось. Лошади осторожно ставили ноги, пробираясь сквозь густой подлесок, и всадники растянулись цепочкой по одному, когда тропа сузилась. В кронах весело щебетали птицы, и я заметила лису, поспешно убравшуюся с дороги. С каштанов свисали зеленые сережки, и нам то и дело попадались дикие сливы, окутанные белой кипенью цветов и резко выделявшиеся на фоне еще голых дубов и берез. Воздух благоухал чистотой и свежестью, к которой примешивались ароматы молодой листвы, воды, мха и цветов.
Старший егерь спешился, высматривая следы «бархата»[96]на стволах деревьев. Собаки рыли землю носами вокруг его ног, вынюхивая запах.
Цезарь задрал морду к небу и испустил долгий громкий вой, а потом побежал вперед, не отрывая нос от следа. Остальные собаки с радостным лаем устремились за ним. Старший егерь взлетел в седло, и все перешли на легкий галоп. Мы мчались напрямик по лесной чаще, огибая встающие на пути исполины и перепрыгивая через попадающиеся на пути упавшие стволы. Гарнет была хотя и низкорослой лошадкой, но очень быстрой, и скоро я оказалась в голове колонны. Впереди я увидела оленя, он бежал, подняв рога. Я заулюлюкала и дала шенкелей своей лошадке, заставляя ее ускорить бег.
Копыта стучали по земле, подали голос гончие, и охотничьи рога присоединили свой торжествующий рев к будоражащей кровь музыке охоты. Олень свернул и перепрыгнул через огромное упавшее дерево, скрывшись в зарослях на другой стороне. Король натянул поводья, останавливая своего жеребца.
– В объезд, в объезд, – закричал он, размахивая руками. – Ствол слишком толстый. Его не перепрыгнуть.
Но я ударила пятками в бока Гарнет, посылая ее вперед, к поросшему мхом гигантскому стволу. Я хорошо знала лес и уже прыгала через это упавшее дерево. На другой стороне была чистая прогалина, куда можно приземлиться.
– В объезд, – вновь закричал король.
– Здесь невысоко. – Сорвав с головы шляпку и торжествующе размахивая ею, я послала Гарнет в прыжок, и мы перелетели через ствол, имея несколько дюймов высоты в запасе.
Гарнет аккуратно приземлилась по другую сторону и устремилась в погоню за оленем, а вслед за мною через ствол упавшего дерева хлынули охотники и собаки. В мгновение ока гончие окружили оленя, и он остановился, выставив рога и грозя поднять на них любого, пока псы лаем и нападками удерживали его на месте.
Спустя некоторое время к нам присоединился король с остальными придворными. Лицо его потемнело от гнева. Он метнул неприязненный взгляд, после чего совершенно перестал обращать на меня внимание, хотя несколько вельмож приветствовали меня восторженными криками:
– Прекрасный прыжок, мадемуазель.
– Глупая ты девчонка, – прошипела мне на ухо Мари. – Неужели ты не понимаешь, что короля нельзя обгонять вот так? Ты выставила его на посмешище перед всем двором, и он тебе этого не забудет.
На глаза у меня навернулись слезы. Я ведь вовсе не намеревалась унижать короля, а всего лишь хотела показать ему, как умею ездить верхом. Мне пришлось вытирать злые слезы манжетой перчатки.
Старший егерь отступил в сторону, давая Его величеству возможность спешиться и обнажить кинжал. Король шагнул вперед и перехватил оленю горло. Светлая шкура животного окрасилась на груди кровью, хлынувшей из раны. Олень затрубил и тряхнул головой, а потом упал на передние колени и вновь заревел. Собаки завыли и дружно рванулись вперед, торопясь первыми добраться до поверженной добычи.
Я заставила себя смотреть, помня о том, чему меня учили. «Вы должны смотреть и запоминать увиденное, – говорил мне егерь. – Будьте благодарны оленю за то, что он отдает свою жизнь, чтобы мы были сыты. Без мяса мы ослабеем и будем страдать от голода. Но при этом не забывайте, что мы не убиваем ради забавы. Мужчина, который поступает таким образом, черен душой и прогнил изнутри, и его следует опасаться. Бойтесь людей, которые получают удовольствие от убийства».
И сейчас, глядя, как король отсекает переднюю ногу оленя и поднимает ее высоко над головой, с торжеством обводя взглядом шумно аплодирующих ему придворных, мне вдруг показалось, что он как раз из тех, кто получает удовольствие от убийства.
Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция – октябрь 1662 года
Два годя спустя, когда я и думать забыла о происшествии в лесу, мне пришлось вспомнить потемневшее от гнева лицо короля и то, как он держал над головой окровавленную переднюю ногу оленя.
Кардинал Мазарини скончался в половине третьего утра 9 марта 1661 года. Едва узнав об этом, двадцатидвухлетний король заперся в его кабинете. Выйдя оттуда через много часов, он провозгласил себя абсолютным монархом, которому более не требуются советники. «Государство – это я», – заявил он ошеломленным министрам, которые с ворчанием удалились, ожидая, что через неделю он вновь призовет их к себе. Этого не случилось.
Другим, необъявленным, честолюбивым его девизом стало: «Une foi, un loi, un roi ». Одна вера, один закон, один король. Хотя пройдет еще много лет, прежде чем Людовик XIV окончательно избавит Францию от гугенотов, – сотни тысяч их были убиты, проданы в рабство или отправлены в изгнание, – он приступил к делу сразу, начав с моей матери.
Поначалу, когда маркиз де Малевриер прибыл в Казенев в октябре 1662 года в сопровождении драгун, имея на руках предписание о заточении матери в монастырь, никто из нас ему не поверил. Это казалось нам ужасной шуткой.
– Но… я – баронесса де Казенев… и реформистка, – беспомощно проговорила мать.
– Таков приказ короля, мадам, – ответствовал маркиз де Малевриер.
Он был одет в черный бархат, с тяжелым крестом, украшенным драгоценными камнями, на шее, и его бородка клинышком лежала на белом кружевном воротнике.
– Но… этого не может быть… он знает, что я принадлежу к другой вере.
– Вы должны быть обращены в единственную истинную веру, мадам. Вы будете заточены в монастыре Анонсиадес до тех пор, пока настоятельница не убедится, что вы уверовали искренне. Ваше приданое и возмещение иных расходов за пребывание в нем будут возложены на это поместье. В сборах нет нужды. Монахиням не разрешено иметь личные вещи.
Мать смертельно побледнела.
– Позвольте мне самой взглянуть на приказ короля.
Маркиз де Малевриер протянул ей lettre du cachet. [97]Мать прочла его, прижав руку к горлу.
– Мои дочери… – выдавила она.
– Король, явив великое милосердие, поместил ваших дочерей под опеку государства, а меня назначил их опекуном до тех пор, пока не удастся устроить для них подходящий брак. Вы можете не опасаться за их безопасность.
Lettre du cachet, кружась в воздухе, упало на землю. Maman покачнулась и непременно упала бы, если бы один из солдат не подхватил ее. Ее усадили на небольшую повозку. Мы с сестрой плакали, кричали и призывали на помощь. Когда прибежал Монтгомери, солдаты выставили алебарды и едва не проткнули его насквозь. Повозка запрыгала на ухабах, и толчки вывели мать из ступора. Она упала на колени, протягивая к нам руки, и по ее лицу текли слезы.
– Mes fifilles! Mes fifilles![98]
Тогда я видела ее в последний раз. Немного погодя до нас дошли известия о том, что с помощью своего кузена, прослышавшего о намерениях короля, по пути в монастырь она сумела бежать. Но Его Величество отправил в Кастельно войска, и маму под стражей доставили в аббатство, где она и умерла.
Лувр, Париж, Франция – июнь 1666 года
Через четыре года, когда мне исполнилось шестнадцать, меня призвали ко двору, где король кивнул мне своей массивной кудрявой головой и сказал с жестокой улыбкой:
– А, да, я помню вас. Вы все еще ездите верхом, мадемуазель?
– Разумеется, – ответила я. – А вы?
Фантазия
…Увы, я старюсь, И сердце мое глухо к позывам любви, Идут года, пока я распускаю И вновь сплетаю сажени своих волос.
Уильям Моррис. Рапунцель
Легкое помешательство
Скала Манерба, озеро Гарда, Италия – апрель 1595 года
На следующий день после лунного затмения La Strega показала Маргерите, какими длинными стали ее волосы и зачем они понадобились куртизанке.
Она вынула косы Маргериты из‑под сеточки, намотала их на крюк, вбитый сбоку от окна, после чего перебросила конец через подоконник. Коса развернулась, словно веревка из червонного золота, и опустилась на сто футов вниз, к самому подножию башни, окруженному невысокими колючими кустами, ветки которых были усеяны крошечными белыми цветками. Внизу виднелись островерхие скалы, по краю которых тянулись обрывающиеся в бездну ступени, за которыми был только воздух. Башня была построена на краю утеса, а далеко внизу, в призрачной дымке, лежало голубое озеро, окруженное лесом у подножия горных вершин, увенчанных снежными шапками.
– Теперь ты видишь, что пытаться бежать отсюда бесполезно, – прошептала La Strega на ухо Маргерите, положив ей руку на плечо. – Ты разобьешься о камни, если окажешься настолько глупа, что прыгнешь вниз. А чтобы быть уверенной в том, что ты не предпримешь такой попытки, я закрою ставни.
– Прошу вас, не делайте этого. Пожалуйста.
Только прошлой ночью Маргерита думала, что большего страха или горя испытать уже невозможно. Ей хотелось лишь остаться одной. Но теперь, когда колдунья собралась уходить, под ногами у Маргериты вдруг разверзлись новые глубины ужаса. Мысль о том, чтобы остаться в полном одиночестве, показалась ей невыносимой.
– Не бойся, – пробормотала La Strega и заправила ей за ухо выбившуюся прядку волос. – Я скоро вернусь. Месяц – это совсем недолго.
Она влезла на подоконник, держа косу обеими руками. На какое‑то головокружительное мгновение Маргерита представила себе, как толкает ее вниз.
La Strega улыбнулась ей.
– Я вернусь через месяц. Береги себя. Не забывай о том, что если я упаду и разобьюсь насмерть или если ты сделаешь что‑либо со своими волосами, так что их нельзя будет сбросить мне вниз, то умрешь от голода. Никто ведь не знает, что ты здесь. И никто не придет тебе на помощь. А вот если ты будешь себя хорошо вести, по возвращении я принесу тебе подарок. Но если я узнаю, что ты не послушалась меня, то посажу на хлеб и воду.
– Пожалуйста, не оставляйте меня одну, – взмолилась Маргерита, но все было бесполезно. Колдунья с грохотом захлопнула ставни и заперла их на замок снаружи, предварительно пропустив косу сквозь отверстие в форме сердца. Маргерита оказалась заперта внутри.
А потом колдунья начала спускаться вниз по стене башни. Тяжесть ее тела едва не вырвала у Маргериты волосы с корнями, даже несмотря на крюк. Всхлипывая, девочка уперлась обеими руками в стену. Наконец рывки прекратились, и далекий голос прокричал:
– Я вернусь в следующее полнолуние.
И воцарилась тишина.
Маргерита втянула косу обратно, медленно перебирая руками, пока та не улеглась на полу у ее ног, повернулась и внимательно осмотрелась.
Небольшая комнатка. Кран. Пустая ванна. Большая корзина с дровами для очага. Кровать со скомканными простынями, подушками и шелковым покрывалом.
Ни двери, ни лестницы, ни открытого окна, ни глотка свежего воздуха, ни лучика света, ни звука.
Ее охватило легкое помешательство. Она заметалась по комнате, ища выхода. Взявшись за ставни, она затрясла их, а потом принялась барабанить в них кулачками. Прижавшись лицом к сердцеобразному отверстию в одном из них, она стала звать на помощь. Заглянула в дурно пахнущее отверстие в уборной. Вернулась к окну и снова закричала. Усевшись на пол, привалилась спиной к стене, закрыла лицо ладонями и горько заплакала. Затем она принялась яростно дергать себя за волосы в тщетной попытке вырвать их с корнями. Вскочив на ноги, она заходила по комнате, волоча за собой по полу груду волос. Маргерита кричала, звала на помощь, плакала и умоляла, пока не сорвала голос. Потом она вернулась к отхожему месту и вновь заглянула в сливное отверстие. Уронив в него сосновую шишку, она принялась ждать, пока, спустя долгое время, наконец не раздался едва слышный звук удара о камни. Сев на край, она опустила в отверстие ноги, а потом стала осторожно опускаться сама, но тут же застряла. Когда ей, наконец, удалось освободиться, бедра у нее были поцарапаны и кровоточили, а ночная сорочка оказалась перепачкана и дурно пахла. Слезы душили ее. «Спасения нет, спасения нет, спасения нет », – повторяла про себя Маргерита.
В конце концов, вооружившись кочергой и орудуя носиком чайника, она сумела выломать один ставень, и он криво повис на петле. Маргерита легла грудью на подоконник и вдохнула такой вкусный горный воздух. Темнеющее небо было затянуто облаками, розовыми, персиковыми и темно‑оранжевыми, подсвеченными снизу жидким золотом. Она представила, как прыгает с подоконника и как ее подхватывают ласковые невидимые руки. И, лежа на мягкой перине облаков, она полетит над горами прочь отсюда, сжимая в руке светящийся зигзаг молнии, а небо позади нее будет темнеть от грозы. Она прилетит в Венецию, город каменного кружева и тенистых каналов, который сам иногда парит под облаками. Она опустится с небес на землю, целая и невредимая, прямо перед окном, за которым лежит пещера Аладдина, полная чудесных масок, блесток и цветных перьев. Дверь распахнется, оттуда выбегут родители, раскинув руки ей навстречу, и она заплачет от счастья.