А) БОЯЗНЬ КАК БОЯЗНЬ ЧЕГО-ТО, РАССМОТРЕННАЯ В ЕЕ СУЩЕСТВЕННЫХ МОМЕНТАХ

А) ФЕНОМЕН БЕГСТВА И БОЯЗНИ

Но прежде, чем перейти к анализу этих первичных стру­ктур вот-бытия, следует более детально эксплицировать один уже выявленный феномен бегство вот бытия от себя самого. В качестве отправного пункта для этого мы выявим от чего бежит вот-бытие в своем бегстве. чтобы одновре­менно показать в этом бегстве и базовую расположенность вот-бытия. которая имеет конститутивное значение для его бытия как заботы и именно поэтому скрывается наиболее основательно.

Спрашивается: что представляет собой это бегство вот- бытия от себя самого? Что есть то. от чего оно бежит? Формально можно сказать, что оно бежит от какой-то угрозы. Тогда каким образом испытывается эта угроза и то. что угрожает? Первично угрожающее дано не в бегстве, но в том. что фундирует само бегство, а именно в боязни. Всякое бегство коренится в боязни. Но не всякое уклонение от... непременно должно быть бегством, а вместе с тем и боязнью.

В античном понятии "φ\)γή" и в средневековом понятии "fuga". которое мы переводим просто как "боязнь", но боль­шей части смешаны оба эти значения. Иногда " бегство" означает то же. что "уклонение от", что вовсе не равнозначно бегству в строгом смысле; но это слово может означать и собственно бегство. Убегание от чего-то коренится в боязни чего-то. поэтому то, от чего бежит бегство, можно сделать зримым в том, чего боится боязнь. Специфическое бытие бегства должно быть эксплицировано на основе специфиче­ского бытия боязни, или же на основе бытийных структур, которые сами еще заключены в боязни. Таким образом, для того, чтобы постичь феноменологически этот феномен бегс­тва вот-бытия от себя самого, следует предварительно экс­плицировать феномен боязни.

При этом нужно зафиксировать, что феномен боязни представляет собой один из способов бытия к миру; мы испытываем боязнь всегда только по отнош<енню к миру или вот-бытию Другого. В той мере, в какой феномен боязни подвергался исследованию, его фактически всегда рассмат­ривали в этом смысле, и все его модификации определялись на основе чувства боязни перед чем-то внутри мира. Но мы сказали, что бегство вот-бытия в ниспадении есть бегство от самого себя, стало быть, не от мира и не от какой-либо определенной вещи мира. Если это так, если вот-бытие бежит от самого себя, то боязнь, которая фундирует это бегство, строго говоря, не может быть собственно боязнью, коль скоро боязнь всегда представляет собой вид бытия, сущностным образом соотнесенный с чем-то внутри мира. Иначе говоря, традиционный анализ феномена боязни имеет принципиальный недостаток, и ниже выяснится, что боязнь представляет собой производный феномен, который сам укоренен в феномене, который мы обозначим как страх.

Страх не является неким модусом боязни, но наоборот: боязнь всегда имеет своей основой страх. Чтобы облег чить феноменологическое постижение, мы начнем наше рас­

смотрение с феномена боязни и затем вернемся к феномену страха. При этом мы рассмотрим пять моментов: во-первых, боязнь как боязнь чего-то; во-вторых, бытийные модифика­ции боязни; в-третьих, боязнь в смысле боязни за что-то и боязни за Другого, в-четвертых, страх и. в-пятых, феномен "не-по-себе".

а) БОЯЗНЬ КАК БОЯЗНЬ ЧЕГО-ТО, РАССМОТРЕННАЯ В ЕЕ СУЩЕСТВЕННЫХ МОМЕНТАХ

Впервые этот феномен исследовал Аристотель в своей "Риторике" в контексте анализа страстей, πάθη¹. Анализ боязни, проведенный здесь Аристотелем, и его анализ аффектов вообще определил трактовку этого феномена у стоиков, а тем самым и у Августина и у средневековых мыслителей. Отсюда весь этот комплекс анализов, посвя­щенных сфере эмоционального, перешел — отчасти на об­ходном пути возобновления стоического учения об аффектах в эпоху Ренессанса — в новоевропейскую философию, не претерпев, по сути дела, никаких изменений. Так, Кант почти постоянно движется в горизонте этих античных дефи­ниций. Разумеется, мы не можем здесь остановиться на этих исторических связях, тем более, что они не прибавляют ничего существенно нового к трактовке Аристотеля, — можно только отметить, что стоики дали классификацию различных модификаций боязни.

В теологическом плане проблема боязни имеет особое значение в связи с теорией покаяния, искупления, любви к Богу и любви Бога, которая сама является основанием боязни. Для ориентации я укажу на исследование Хунцин гера ². Здесь дан краткий обзор развития этого понятия, хотя авторская интерпретация Августина нуждается в сущест­венной ревизии. Обширное исследование боязни провел Фо ма Аквинекий в связи с общей теорией аффектов^.

Конечно, я не могу остановиться здесь и на более точной интерпретации анализа, проведенного Аристотелем в его "Риторике": это было бы возможно только на основе дейст­вительного понимания главных структур самого вот-бытия; мы впервые увидим то, что видел Аристотель, лишь после того, как сами ясно представим себе соответствующие фено­мены. Для базовой трактовки боязни у Аристотеля харак­терно, что этот феномен рассматривается в связи с задачей риторики. А именно: для того, чтобы провести свой план и

[1] Ср. Аристотель. Риторика, В 5. 1382 а 20 - 1383 b 11.

[1] Hunzinger A.W. Das Furchtproblem in der katholischen Lehre von Augustin bis Luther, 1906, 1. Abt. 2. Heft der Lutherstudien.

[1] Thomas. S. th. II¹ qu. 41 44.

свои предложения, или же склонить толпу (народное собра­ние) к их обсуждению, оратор может, помимо прочего, апеллировать к инстинктам и страстям толпы. Скажем, добиваясь военных субсидий, он. чтобы сделать собрание более сговорчивым, может постараться нагнать на слушате­лей страх. Он внушает им чувство боязни, угрожая им разрушением города. Если это чувство разбужено, оно обес­печивает готовность к обсуждению и облегчает одобрение и принятие предложений оратора. Аристотель анализирует это чувство боязни чего-то как конститутивный момент речи.

Последующий анализ ориентирован на выявленную выше бытийную структуру вот-бытия, но постоянно будет соотно­ситься с аристотелевской дефиницией. В феномене боязни мы различаем: во-первых, то, чего кто-то боится; во-вто­рых. способ бытия к тому, чего кто-то боится. (Мы не располагаем верным выражением для этого: собственно, следовало бы сказать "опасное", или "внушающее боязнь", если понимать "опасное" в совершенно формальном смысле, помимо каких бы то ни было отрицательных оценок.) В-тре­тьих, мы имеем то, за что кто-то боится. Боязнь — это не только боязнь чего-то, но в то же время и боязнь за что-то. В-четвертых, следует различать способы бытия к тому, за что боится боязнь.

Касательно первого структурного момента боязни — то го, чего кто-то ооится, — следует сказать, что по своему характеру оно есть нечто, встречающееся в мире, оно имеет бытийный характер значимости. То, что встречается боязни в качестве значимости, представляет собой нечто вредонос ное, как говорит Аристотель, некое κακόν, malum, причем это вредоносное всегда является чем-то определенным. Если бы мы уже располагали этим понятием, мы сказали бы, что это — нечто историческое, нечто определенное, что вторга­ется в обжитый мир озабоченного обхождения. Теперь гла­вное — увидеть, как это вредоносное встречается: как еще не наличное, но только наступающее. Причем это еще не присутствующее, но наступающее — эта своеобразная дан­ность — сущностным образом должно оставаться вблизи, точнее, оно является еще не наличным именно в качестве приближающегося. Как верно говорит Аристотель, нечто весьма далекое не вызывает собственно боязни, или же боязнь перед таковым исчезает, как только мы уясняем себе, что оно наступит еще не скоро, или даже, коль скоро оно так далеко, вовсе минует нас. Эта своеобразная близость еще не наличного, но наступающего, образует структуру встречи вредоносного. Как определенная, еще не присутствующая вредоносность, она сама по себе стремится к тому, чтобы стать наличным. То, что имеет такую структуру встречи, мы называем угрожающим. Характер угрожающего имеет стру­ктурные моменты еще не присутствующего, но наступаюше-го. вредоносного, еще не наличного, но приближающегося. Таким образом, то, чего кто-то боится, имеет характер угрожающего; оно представляет собой malum futurum пли κακόν μέλλον, однако не в смысле события, в отношении которого объективно установлено, что оно когда-то насту­пит. но как futLirinn. которое в своем приближении посылает весть о себе в само вот-бытие.

Тем самым уже проясняется и второй момент боязни — способ бытия к угрожающему. Это бытие к угрожающему представляет собой одну из форм заинтересованности встре­чающимся миром. Первоначально оно не является знанием о грядущем бедствии — знанием, к которому затем как бы добавляется некоторая доза боязни: боязнь представляет собой тот единственный вид бытия, в котором угрожающее открыто, и в котором оно может встречаться, входя в озабоченную заинтересованность миром. Как верно говорит Аристотель (не буквально, но de facto), боязнь не есть что-то вроде φαντασία в смысле позволения увидеть угрожа­ющее. но она существует έκ φαντασίας, на основе позволе­ния увидеть κακόν μέλλον, подступающее вредоносное. Пра­вда. у Аристотеля, как и в позднейшей схоластике, собственная связь фундирования между этой φαντασία и самой по себе боязнью остается неопределенной и понимае­тся. в сущности, превратно.

Но из изложенного выше мы знаем, что именно предста­вление о чем-то. что должно наступить, первично всегда фундировано в озабоченной и заботящейся заинтересованно­сти и в допущении встречи. В известном смысле я первона­чально не знаю об угрожающем в его полном собственном бытии, но напротив, я вижу и могу видеть угрозу в ее подлинности, могу иметь в боязни что-то угрожающее — только на основе первичного доступа к нему в боязни. Отсюда впервые вырастает возможность рассмотреть само это угрожающее и постичь его уже тематически. Если я лишь присматриваюсь к угрожающему и мыслю о нем только как о том, что объективно становится, то я никогда не испытаю боязни.

Так вот, поскольку угрожающее всякий раз представляет собой определенное сущее мира, оно всегда затрагивает определенную озабоченность, определенное бытие-при и бы­тие-в-мире. Угрожающее наталкивается на озабоченность, которая не может справиться с ним средствами, находящи­мися в ее распоряжении, т.е. — переходя к третьему моме­нту — то, за что я боюсь в боязни, — это само бытие-в-мире.

Угрожающее всякий раз представляет опасность для со­ответствующей озабоченности, или же для присущего ей намерения. Этим определяется также и последний момент — способ бытия к тому, за что боится боязнь. Когда озабочен­ность попадает в опасность со стороны угрожающего, аппрезентпрованного в боязни, местоположение вот-бытия пре­вращается в растерянность, т.е. нарушается ориентация озабоченности. Ситуацию, в которой угроза превосходит силы вот-бытия, характеризует бездумное метание туда-сюда — специфическое беспокойство, в котором нарушаются са­мые прочные отношения ориентации в сфере связей-отсылок знакомого окружающего мира. В этом состоит смысл расте­рянности. которая всегда более или менее, в той или иной мере - сопутствует боязни.

β; МОДИФИКАЦИИ БОЯЗНИ

Теперь, имея в виду эти моменты боязни чего-то. мы можем, переходя ко второму пункту, прояснить ее бытийные модификации. Боязнь претерпевает определенные бытийные модификации в зависимости от того, как варьируются эти ее конститутивные моменты. Близость, входящая в структу­ру встречи угрожающего, в этом случае представляет собой акцентированный модус встречи того, что еще не присутст­вует, точнее, самого этого "еще-не", которое, однако, в любой момент может разразиться. Когда же такое угрожаю­щее в своем "пока еще нет, но в любой момент..." внезапно разражается в текущем моменте озабоченною вот-бытия. боязнь становится испугом.

Здесь в угрожающем надо различать, во-первых, его ближайшее приближение, конститутивное для всякой бояз­ни, во-вторых же, — модус встречи приближающегося, здесь это модус внезапности: например, когда поблизости вдруг падает граната или в землю вонзается мина, и вместе с тем внезапно возникает аппрезентация ближайшего приближе­ния, а именно — взрыва, который может случиться в любой момент. При этом, по меньшей мере в данном примере, само угрожающее представляет собой нечто повседневно знако­мое. То, перед чем возникает испуг, может быть чем-то вполне известным, и чаще всего действительно является таковым.

Если же угрожающее имеет характер чего-то совершенно незнакомого, а не просто неожиданного, но при этом извес­тного, то боязнь становится ужасом. Там, где угрожающее встречается в качестве ужасного и в то же время в модусе испуга, т.е. своеобразной внезапности, боязнь обретает ха­рактер содрогания.

Модификации могут претерпевать и другие конститутив­ные моменты боязни, тогда как то сущее мира, которое встречается в качестве угрожающего, не имеет существенно­го значения. Так. способ бытия-в-мире озабоченности может иметь характер неуверенности. Озабоченность может быть неуверенной в своем деле, незнакомой с ним по существу.

^ЛТогда во встрече с незначительным угрожающим может

проступать боязнь, имеющая своеобразный характер сомне­ния. который мы называем опаской. Здесь мы не можем задерживаться на феноменах такого рода. Сюда относятся прочие модификации боязни, такие как застенчивость, робость, напуганность, настороженность и пр. — Зафи­ксируем лишь одно: что сами эти феномены можно понять только на основе первичного анализа боязни чего-то. опира­ясь в первую очередь на то. в чем укоренена всякая боязнь — на феномен страха, хотя, вероятно, не только на него.