Глава 1.
Коридоры, коридоры...
Белла выкручивает запястья нещадно — а я даже не могу развернуться и врезать ей по-маггловски, ибо рядом, как предрассветные, длинные серые тени, следуют ее муж и деверь: палочки наизготовку, и рука не дрогнет, посылая Аваду.
И я не знаю, покориться ли этой грубой силе, или наоборот — вывернуться. Вцепиться в горло, и душить, пока не увижу несущийся прямо в зрачки зеленый свет, открывающий мне двери в другой мир, где я избавлюсь, наконец, от обоих своих хозяев...
Коридоры, коридоры, лестницы...
Он все знает.
Лорд давно подозревал, что я неверен ему — и решил еще раз убедиться. Позор ему — но он не сумел пробить мой окклюменционный щит. Поэтому мне была придумана особая пытка. Три дня, три адовых дня мне не давали спать — едва я умудрялся смежить веки, как Риктумсемпра заставляла меня кричать и задыхаться от щекотки, выносящей мозг. Ни на секунду не оставляли одного — то Руквуд, то Долохов, то Беллатрикс, которую хлебом не корми, дай поиздеваться надо мной. О, Белла никогда мне не верила — даже когда я убил Дамблдора, защищая ее племянника от раскола души. Как она забавлялась, глядя на меня, выгибающегося от смеха и боли в диафрагме... Три дня. Три адовых дня — и я сдался. Когда мое сознание само сняло щиты, все до единого, чтобы защитить мозг от необратимых изменений, пришел сам Лорд. Он сковырнул мою защиту, как ребенок счесывает запекшуюся кровь на ранке, даже зная, что будет кровить. Он вторгся мне в разум так быстро, так сильно, что пришлось раскрыться — или я упал бы наземь, пуская слюни, и больше никогда бы не встал. Лорд долго копался в моих мозгах, выясняя, что мне известно о тайных планах Дамблдора, и я не сопротивлялся — я просто стоял на коленях, ощущая на согнутой спине тяжелый сапог Руквуда, и ждал расправы. И ужасно хотел ее. Я хотел спать и не просыпаться никогда.
Но меня не убили.
Лорд слишком хорошо знал меня. Он в курсе, что после смерти Лили, женщины, которую я умолял пощадить для меня, Смерть — не то, чтобы желанная гостья в моем доме, но не враг мне. Тем более, поняв, что Поттер-младший тоже играет в моей жизни определенную роль, Лорд решил наказать нас обоих: изловить Поттера, рассказать ему про мою любовь к Лили Эванс, уничтожить меня на глазах у несостоявшегося Героя, а потом...
Он не станет убивать Поттера. Он знает пророчество. Лорд слишком любит жить.
Я иду и сплю на ходу — в буквальном смысле сплю. Мои глаза закрыты, и я даже начинаю видеть сон, а ноги несут, покорно несут меня перед моими палачами — бывшей семьей, Мордред ее побери...
Болезненный тычок между лопаток заставляет меня вздрогнуть, и в следующий момент меня впечатывают носом в каменную стену. Кровавая юшка течет по стене, капая мне на изодранную, посеревшую от пыли и грязи, и местами бурую мантию. Бурых пятен основательно прибавится, когда я остановлю кровь.
Меня впихивают в камеру тяжеловесным ударом сапога, и я приземляюсь на что-то мягкое. Визг бьет меня по ушам. Моих ладоней не хватает, чтобы зажать уши — тут не хватит и лопатообразных рук Хагрида. Звуки будто усиливаются Сонорусом, так я ощущаю их в пустой, странно легкой голове...
— Мисс Грэйнджер?
О, Мерлин, это вправду она! Голосит, как маггловская сигнализация, подтягивает костлявые коленки к невыразительной груди, забивается в угол — поди, вытащи голыми руками!
— Замолчите! — рявкаю я, вспомнив Хогвартс, и это срабатывает.
Грйэнджер встряхивает спутанной паклей на голове, и ее глаза принимают осмысленное выражение — узнала. Сейчас что-то будет.
— Профессор? — как жалко это слово звучит в крохотной клетушке, где мало места двоим — тощему мужчине и худой, прозрачной девчонке, моей бывшей студентке. — У вас кровь идет...
— Я знаю, — невежливо буркаю я, прижимая крылья носа пальцами — под ними хлюпает и пузырится.
Пахнущее солью и железом молчание затягивается. Я пытаюсь остановить кровь, но она только сильнее хлещет — нос всегда был моей ахиллесовой пятой. Завтра на пол-лица у меня будет такой синяк, что все фестралы Лондона будут завидовать и перешептываться: мол, я угостил.
Грэйнджер неловко шарит в соломе, на которой сидит, выхватывает что-то и тщательно трет об остатки свитера, едва прикрывающего ей выступающие, как у скелета, ребра.
— Приложите, — шепотом говорит девчонка, протягивая мне ложку — не самую чистую, но прохладную. — Снимет отек.
Морщась, прижимаю выпуклую часть ложки к носу — приятная прохлада успокаивает раздраженные ткани и кровь затихает.
Молча забиваюсь в другой угол — не оттого, что хочется одиночества: просто так крысы не могут подобраться сзади.
— Ненавижу крыс, — шепчет Грэйнджер, и я вздрагиваю — кажется, я произнес это вслух.
Она вытягивается на соломе, укладывая руки вдоль туловища, и облегченно вздыхает. Привыкшими к тьме глазами различаю на ее спине рваные раны — заклинание бича, и тихо зверею — будь моя воля, я скормил бы Беллатрикс Арагогу еще в младенчестве.
И какое дело мне до этой костлявой выскочки, то и дело пытавшейся сорвать мне урок?..
Никакого. Не считая того, что мы сидим в одной камере в подземельях Малфой-менора буквально друг на друге. Не считая того, что нас пытают одни и те же враги. Не считая того, что мы оба малодушно мечтаем о смерти, но отчаянно, до крика и спазма в сухом горле, хотим жить.
Жить!
Мерлин, скорее бы кончилась война. Скорее бы нас вытащили отсюда — и без разницы, кто. Я буду рад и МакГонагалл, которая бесила меня до зубовного скрежета своей чопорностью, своей правильностью. Я обниму Хагрида, «чокающего» и мычащего, и не умеющего пользоваться ножом и вилкой правильно. Я расцелую Поттера — наглого, дерзкого мальчишку, постоянно нарушающего правила без последствий для себя. Мордред меня побери, если бы не умер Блэк, я и ему был бы рад...
Я давно мертв. Я мертв уже двадцать лет.
Но только на настоящей границе, когда вдруг понимаешь — все. Скоро последний рубеж. Скоро за тобой придет последний судия...
И так отчаянно, безумно хочется жить!
Грэйнджер тихо лежит, не шевелясь — но не спит. Губы ее шевелятся — то ли молится, то ли поет, то ли разговаривает сама с собой. Раны воспалены и болят — я вижу, что ей трудно повернуть голову направо, и зверею еще сильнее.
Белла.
Еще один выкидыш семейки Блэк, чтоб жрали муравьи Вальбургу еще сто лет...
— Вы тоже? — тихо спрашивает Грэйнджер.
— Тоже, — не совсем понимая, о чем она, отвечаю я.
— А я... Гарри жду, — то ли жалуется, то ли раскрывает сокровенную тайну девчонка. — Нас Беллатрикс...В плен... А Добби пришел и вытащил всех.. Только я не смогла уцепиться... Они вернутся и спасут меня.
— Добби? Домовик Малфоев? — припоминаю я, не зная, чем еще, кроме разговоров о домовиках, можно занять мой усталый ум.
— Он свободный домовик, — улыбается синюшными губами Грэйнджер. — Эльфам стоит выбрать его предводителем. Он не боится заявить о себе. Он работает за зарплату.
Мысленно хлопаю себя по лбу: начинается. Весь Хогвартс знает, что ненормальная Грэйнджер «повадилась» освобождать домовиков, работавших на нашей кухне не одну сотню лет. Вяжет кургузые шапочки и носки, раскладывает так, чтобы домовик взял, не заметив...
Глупая. Пока у Хогвартса есть фундамент и стены, у него будет кухня и домовики. Так было всегда.
— Когда вернемся в Хогвартс... Я подарю вам значок, — затухает голос Грэйнджер и наступает длительная, вязкая тишина.
Я дремлю и просыпаюсь, разбуженный ощущением падения в бездонный колодезь. Но нет — я сижу на прогнившей соломе, и маленькая наглая крыска уже подбирается к моей мантии, раздумывая, можно ли ее, засаленную, съесть.
Сон не идет. Грэйнджер так и лежит на животе — то ли спит, то ли умерла.
— Беллатрикс в Добби нож метнула, — голос Грэйнджер хоть как-то разбавляет тишину, разбивая ощущение небытия, и я не раздражаюсь.
Не могу же я сказать девчонке, что нож Блэк зачарован так, чтобы всегда находить цель?
Наверняка Поттер и его друзья сейчас рыдают над маленьким лопоухим тельцем.
Грэйнджер стихает, загребая гнилую солому грязными руками, с обломанными ногтями, и засыпает.
Только когда она немного отводит голову влево, я подслеповатыми уже — сорок лет, как-никак, скоро — глазами различаю на ее худющей шее ошейник и цепь, скрывающуюся между камней.
Только теперь мне становится понятно, почему Грэйнджер лежит так опасно близко к человеку, которого считает подлым предателем, и даже разговаривает со мной.
Она не может уползти из своего угла. Она способна лишь на два шага отдалиться.
И ей, как и мне, очень страшно. И она тоже очень, очень хочет жить, но сил на эту жизнь уже нет...
Снова падаю в бездонный колодезь. Лучше бы она болтала.
Глава 2
Не знаю, сколько я сплю — просыпаюсь от лязга замка.
— На выход, — мне в лицо упирается палочка, и волей-неволей приходится подчиниться.
Амикус Кэрроу сыт и силен. И его сестра-близнец, которая, заломив руки Грэйнджер, пинками подгоняет ее перед собой, тоже. Если бы у них было больше ума и амбиций, Лорд ходил бы перед ними на цыпочках — подобных садистов еще поискать. Круциатус Амикуса может заставить жертву сойти с ума в считанные мгновения. И он не гнушается применять его на женщинах, на детях, на стариках, которым совершенно нечего противопоставить...
Но Алекто еще хуже. У этой мрази кроме желания причинять боль есть еще недюжинная фантазия. По-моему, святая инквизиция Средневековья выгнала бы ее за излишнюю жестокость.
Нас затаскивают в маленькую комнатку под самой крышей Малфой-мэнора, где сейчас самый крупный рассадник зла, и Амикус накладывает Муффлиато. Увидев пыточного вида кресло, щипцы и различные другие приспособления, Грэйнджер обмякает в жестких ладонях Алекто.
— Ну, — резким движением встряхивает девчонку Кэрроу. — Будто в первый раз.
Грэйнджер силой усаживают в кресло и сразу же вокруг ее запястий, почти прозрачных — так она отощала — обвиваются цепи. Такие же цепи — тяжелые, массивные — приковывают ее за талию. Амикус связывает меня заклинанием, «роняя» на пол — я снова ударяюсь носом и на какое-то время отключаюсь.
Ведро не слишком чистой воды выливают мне на лицо, я кашляю и захлебываюсь.
— Лорд велел пытать грязнокровку, пока она не станет послушной девочкой, — нехорошо скалясь, сообщает мне Амикус. — А когда грязнокровка расскажет Лорду, где искать Поттера и что он намерен предпринять, ее отдадут Грейбеку.
Девчонка дергается от ужаса, тщетно пытаясь порвать свои путы, а Амикус шепчет мне:
— Будешь сидеть, и смотреть, как мы играем. Отведешь глаза или решишь помочь — от девчонки не останется кусочка, чтобы похоронить.
Ноги Грэйнджер зажимают между какими-то пластинами, и я с ужасом наблюдаю, как они начинают сдавливать ей ступни, сминая тонкие щиколотки. Девчонка мужественно терпит, но какое сердце выдержит эту пытку?..
Я не могу зажать уши — я связан и вынужден слушать, как Грэйнджер вопит дурниной, пока хрустят и ломаются ее лодыжки. Слезы рекой текут по ее щекам и шее — а Кэрроу знай добавляют...
— Ничего я вам не скажу! — дергается Грэйнджер. — Чтоб вы сдохли, оба!
И я понимаю, чего она добивается. Она пытается вывести из себя близнецов, чтобы ее, наконец, убили.
Но как бы ни была тупа Алекто, она соображает, что информация, которой владеет Грэйнджер, куда важнее. Девчонка бьется и кричит, пока сознание не оставляет ее.
Как я надеюсь, что пытка на этом закончится!
Не с моим везением.
Приведя Грэйнджер в себя, Амикус отмыкает сложный замок на ее ступнях и силой ставит на ноги. Гримасу боли, появившуюся на лице девчонки, я, наверное, буду видеть в кошмарах.
— Сама дойдешь.
— Мрази, — сквозь слезы повторяет Грэйнджер, через силу держась на покалеченных ногах.
— Спасибо, — ухмыляется Алекто и бьет ее по спине: — Шевелись, мугродье.
Грэйнджер делает первый шаг и валится на пол, взвыв от боли и хватаясь за лодыжки.
— Дайте, я ее донесу, — вырывается у меня, прежде чем я успеваю подумать.
— Сама пойдет, — Амикус снова ставит девчонку на ноги. — Шевели задницей, а то ускорения придадим.
Вся зеленая от боли и отчаяния, Грэйнджер ковыляет вслед за своими мучителями. Я приближаюсь к ней и осторожно подставляю свое плечо, предлагая помощь.
Гордая девчонка не опирается на него. Она лишь неестественно выпрямляет спину и продолжает идти, оставляя за собой кровавые следы. Пока мы спускаемся в подземелья, я все жду, что она упадет и свернет себе шею, но Грэйнджер проявляет просто чудеса выдержки — она сама заходит в камеру, покорно подставляет шею Алекто, и лишь когда на ее шее застегивается замок, а дверь лязгает, закрываясь, девчонка начинает подвывать от боли. Она зеленеет, становясь по цвету похожей на молодую елочку, и судороги сотрясают худое тельце.
— Сейчас, — бормочу я, стаскивая с себя остатки мантии. — Подожди. Поправим дело.
Разорвав на полосы рубашку, подставляю Грэйнджер голое плечо:
— Кусай.
Она непонимающе глядит на меня и мотает головой.
— Кусай, сказал. Не хватало болевого шока.
Мелкие зубки осторожно касаются моего плеча, и я резко и неожиданно дергаю ей лодыжку, вправляя отломки на места.
Боль, которую я ощущаю, не сравнить ни с чем. Зубы Грэйнджер так впиваются в меня, что я всерьез опасаюсь, что из плеча исчезнет кусок плоти. Как можно быстрее перематываю лоскутами рубашки щиколотки сокамернице и притягиваю к себе, пытаясь укачать и успокоить.
Девчонка бьется в истерике, царапаясь и кусаясь — но я терплю. Нельзя превозмогать боль — она ударит по сознанию и психике, и амба.
— Убейте меня, — слышу я хрип из ее горла. — Профессор, убейте меня.
— С ума сошла, что ли?
— Лучше Вы, чем они...
Но Грэйнджер не договаривает: в маленькое окошко двери просовывают миску. Я забираю еду, если это можно так назвать — разваренный в кашу вонючий горох и пару волоконцев мяса — девчонка не в состоянии шевелиться.
Нахальный крысенок успевает отгрызть порядочный лоскут от остатков моей мантии, когда Грэйнджер приходит в себя настолько, чтобы сползти с меня. Ее голодные глаза шарят по камере, пока не натыкаются на предположительно мою миску с полугнилым горохом.
Интересно, попросит? Или гордость не позволит просить еду у свидетеля собственных мучений? Не решается — ложится спиной вверх на солому и умолкает.
— Ешь, — двигаю я к ней миску.
— А вы? — слабо спрашивает девчонка, алчно глядя на пищу, которую и флоббер-червь в здравом уме жрать не станет.
— Меня не пытают, — коротко отвечаю я.
Грэйнджер пытается дотянуться до еды, но ошейник и цепь не позволяют двигаться. Вздохнув, кормлю ее с рук — как бы она ни была голодна, Грэйнджер ни разу не кусает меня за пальцы. Хотя ее взгляду позавидовал бы отощавший гиппогриф — голодные искорки в глазах выдают девчонку с головой, когда она останавливается и не принимает очередной комок гороха.
— Вы тоже поешьте, — шепчет девчонка, борясь со сном — непривычная сытость отягощает веки. — Вы же вторые сутки...
Отрицательно качаю головой и впихиваю ей между губ еще комок каши. Я учитель.
Каждый из преподавателей Хогвартса, не задумываясь, сделает все ради ученика — отдаст в лютую зиму последний теплый плащ, в голодную пору поделится сухой коркой, на войне — закроет от Авады. Любой — от Хагрида до меня, мрачной слизеринской сволочи, которая столько лет создавала свою репутацию ублюдка. МакГонагалл может сколько угодно кривиться при виде слизеринцев, и подсуживать своим «львятам» на квиддиче. Я могу сколько угодно выговаривать нервно икающему Лонгботтому за испорченные ингредиенты и наслаждаться его полуобморочным состоянием. Но если на квиддиче кто-то из слизеринцев сорвется с метлы — МакГонагалл мгновенно наложит Аресто Моментум. И если на Зельях Лонгботтом взорвет очередной котел, я поставлю Протего и на гриффиндорцев. Потому что они — дети. Неважно, чистокровные или нет. Неважно, умные или.. Или Лонгботтом. Каждый будет до последней капли крови драться за наших детей — тех, кто уже выпустился и тех, кто еще только пускает пузыри в колыбельках, не догадываясь о существовании магии и Хогвартса. Я учитель. Это неизлечимо.
Я не могу есть, когда рядом со мной, измученно положив голову на руки, лежит моя избитая ученица и с трудом сдерживает слезы боли и отчаяния. Это подло.
Меня-то не пытают.
Грэйнджер будто чувствует что-то — перебирается ближе ко мне, утыкается лицом в мои обтянутые вонючей мантией колени и отключается, обвив слабыми руками мою талию. Чувствую, что становится немного сыро — девчонка, наконец, плачет. И это хорошо — значит, будет жить.
Время тянется, подобно резине — Грэйнджер слабо вздрагивает во сне. Что она видит? Мертвого Уизли, с которым, насколько я знаю, встречается? Мертвого друга, попираемого ногой Темного Лорда? Себя — холодной и изломанной?
— Мама, — по-детски стонет девчонка, и мне становится стыдно.
Конечно, она видит мать. Ничто — ни дружба, ни любовь в таком возрасте не заменит материнской заботы. Одно дело, когда ты сыта, здорова, окружена друзьями, и родители преспокойно живут себе дома, гордясь дочерью — волшебницей. И совсем другое — когда холодно, грязно, больно, и не знаешь, где все близкие. А если знаешь — ничем не сможешь помочь.
Заднице неприятно сидеть на каменном полу, колени ноют от тяжести головы Грэйнджер, но я не шевелюсь.
Глава 3
— Подьем, — и тяжеловесный пинок в ребра вырывает меня из тяжелого сна.
Амикус тащит меня за шиворот, а я даже не сопротивляюсь — голод и плохой сон сделали свое дело. Я слаб, как новорожденный котенок. Алекто тащит за собой Грэйнджер — она едва удерживает сознание: даже тугая повязка не может помочь. Девчонка чуть не воет, но идет, гордо выпрямив спину, будто королева на плаху.
— Бей, — мне вручают натуральный кнут, а Грэйнджер привязывают к двери — она пляшет на цыпочках, а ее плечевые суставы почти хрустят.
— Да вы охренели? — возмущаюсь я, отбрасывая бич.
Грэйнджер оборачивается и, не мигая, смотрит прямо на меня, будто пытаясь что-то сказать. Я догадываюсь и осторожно скольжу к ней в сознание.
«Пожалуйста!»
«Я не палач!»
«Умоляю! Лучше Вы, чем они!»
А ведь девчонка права. У Кэрроу рука тяжелая — что у брата, что у сестры. Они в три удара запорют ее насмерть.
— Считай, — велю я, подбирая бич.
Мерлин, я никогда так не хотел быть чуть-чуть похожим на Беллатрикс! Она, конечно, стерва, и способна кнутом даже голову проломить или шею сломать, но при желании она может размахнуться и... и затронуть область величиной с кнат!
— Считай! — повторяю я, нанося первый, слабенький удар по ягодицам полуголой девчонки.
Она шипит и негромко поминает Мерлина.
— Считай, сказал! — я вытягиваю Грэйнджер еще раз.
Она что, не понимает? Я пытаюсь ее отвлечь от жгучей боли!
Девчонка бормочет что-то под нос, не замечая, как по ее лицу текут реки слез, а содранная кожа лоскутами свисает с окровавленных ног и ягодиц.
—... Рассечь воздух и взмахнуть, — разбираю я.
— Считай! — Амикус и Алекто с удовольствием любуются, как я избиваю свою ученицу. — Считай, дура! Считай!
— Легко, и резко, и со свистом...
Грэйнджер валится на пол, как тряпичная кукла. В ее широко раскрытых шоколадных глазах пустота, и только губы все твердят:
— Легко, и резко, и со свистом...
— Алекто, Амикус, — дверь раскрывается так резко, что я едва успеваю оттащить девчонку прочь.
— Вас Белла ищет! В ярости!
Когда перепуганные близнецы скрываются за дверью, Нарцисса — а это именно она — грациозным плавным движением опускается рядом на колени.
От нее не скрывается ничто — ни моя бледность, ни неловкий жест, которым я пытаюсь оградить несчастную девчонку от дальнейших издевательств. Грэйнджер похожа на птенца, попавшего в когти кошке — исходит кровью буквально на глазах.
Моих карманов быстро касаются маленькие руки и мгновенно исчезают. Ощущаю приятную тяжесть.
— Идите в камеру, идите, — Нарцисса слегка подталкивает меня в спину, когда я поднимаю Грэйнджер на руки. — Белла давно хотела поквитаться с Амикусом за его пошлые намеки. Идите скорее, там безопаснее.
Еле киваю леди Малфой и с почти бесплотной ношей своей возвращаюсь в камеру. Шарю по карманам и потрясенно вздыхаю:
— Нарцисса!
Полпузырька разбавленного Кроветворного, кусочек белой ткани — маленький, но чистый, пузырек чистой воды и два кусочка сахара: вот что содержал маленький сверток из пергамента.
— Нарцисса, — восхищенно повторяю я, мокрой тряпочкой протирая раны девчонки, все еще монотонно твердящей «Легко, и резко, и со свистом».
Раны чистые. Я, как могу, заращиваю их — и радуюсь, что Вулмера Санентур — беспалочковое заклинание. Вот только против таких ран я никогда его не использовал... Вливаю в Грэйнджер зелье и закладываю ей в рот сахар. Все, я сделал, что мог. Вздыхая, стягиваю с плеч обгрызенную крысами мантию, раздеваю девчонку, освобождая от окровавленных лохмотьев, и заворачиваю. Мои тряпки не чище, но пока и так неплохо.
Она все бредит, не замечая ничего вокруг. Черт, девчонку придется вытаскивать с помощью легилименции! Но без палочки я могу застрять в ее сознании сам и не вернуться...
— Рон, ты неправильно ставишь ударение, — стонет девчонка, пытаясь приподнять руку и сделать нужное движение.
Кладу Грэйнджер руку на лоб, успокаивающе поглаживая. Неожиданно резким движением она хватает мою руку и устраивается с ней, как ребенок устраивается с плюшевым мишкой. И я не выдерживаю:
— Legilimens. Videre volunt.
Меня тащит в водоворот ее мыслей и ужасов. Вокруг мелькают лица — знакомые и незнакомые, учителя, студенты, магглы...
— Videre volunt, — повторяю я и оказываюсь в туалете Плаксы Миртл.
Жутко воняющий, огромный тролль стоит посреди туалета и машет дубиной, разбивая в щепки кабинки и раскалывая раковины. Меня он не видит — он же воспоминание...
— Легко, и резко, и со свистом... — судорожный шепот слышится из одной, чудом еще целой кабинки.
Я прохожу туда и вижу скорчившуюся в уголке Грэйнджер. В руках у девчонки — палочка, и она в панике повторяет единственное заклинание, которое смогла вспомнить:
— Вингардиум Левиоса. Легко, и резко, и со свистом.
Руки Грэйнджер так дрожат, что вместо «рассечь воздух и взмахнуть» выходит невообразимое что-то. Бледная-бледная, почти зеленая от ужаса, она не может вспомнить ничего, кроме этого бестолкового, в общем-то, заклинания. Сажусь перед девчонкой на корточки, беру ее ладошки в свои руки и пристально смотрю ей в глаза:
— Давай еще раз. Вместе. Пойдем?
Она покорно встает и открывает дверь кабинки. От вида воняющего, озлобленного тролля на Грэйнджер нападает ступор — палочка пляшет в дрожащей ладони, как сумасшедшая.
— Он тупой, Гермиона, — мягко перехожу на имя я. — Он тупой. Ты умная ведьма, ты его одолеешь. Надо просто рассечь воздух и взмахнуть.
— Не могу, — мотает головой девчонка.
— Давай! — прикрикиваю я на нее и берусь за ее запястье. — Я помогу. Давай.
Тролль разворачивается в нашу сторону и заносит дубинку. Грэйнджер ойкает, сворачивается в клубочек под моими ногами, отчаянно пытаясь превратиться в песчинку и уползти.
— Вингардиум левиоса, — негромко произношу я, зная, что сейчас обладаю неограниченной магической силой — в воспоминаниях опытный легилимент способен на все.
Тем более во время «Videre volunt» — вытаскивания ущемившегося в страшных воспоминаниях разума. Я должен с ней пройти все этапы ее страхов, а потом отвести ее в место, где Грэйнджер чувствует себя счастливой.
Дубинка вырывается из рук тролля и нежно тюкает по темечку, отправляя хозяина в долгое путешествие по мирам грез. Беру Грэйнджер в охапку и вытаскиваю из туалета, попадая в коридор. Прямо в руках у меня она чуть-чуть взрослеет — вроде второй курс. В ладошках у нее зеркальце.
«Василиск», — сразу понимаю я.
Понять несложно — мы с Помоной Спраут варили зелье из мандрагор, и естественно, я был в курсе, кого зарубил Поттер в Тайной комнате.
Я отпустил Гермиону (когда она успела стать для меня Гермионой?) и она сразу окунулась в свою память — деловито пошла по коридору. Там, впереди, угол. И она заглянет за него.
— Стой, — я подбегаю к ней и хватаю за руку, притискивая к стене.
Она застывает, снизу вверх глядя на меня. Смотрит напуганно, покорно, и глаза такие огромные... Если бы я был поэтом, я бы сказал, что в них можно утонуть. Но я не поэт — и все же растворяюсь в них без остатка...
— Пойдем, — я беру девчонку за руку, ощущая, как под ее тонкой кожицей бешено мечется пульс. — Пойдем, Гермиона.
Она делает шаг, и картинка сменяется — теперь вокруг ночной лес. И с некоторым удивлением я вижу себя, закрывающего трех глупых подростков собой от разъяренного оборотня. И впервые за время своего присутствия в мыслях Гермионы ощущаю ее эмоции: она ужасно боится...
За меня...
Вокруг воздух трещит от ее страха, в котором явственно чувствуется: «Почему он?». Девчонка одна из первых поняла, почему я не терплю рядом Люпина, и сделала верные выводы — и сейчас, понимая, что я стою лицом к лицу с главным ужасом своей юности, боится не за себя, слабенькую ведьму-третьекурсницу, а за меня — преподавателя, вдруг решившего поиграть в благородство.
Ненавистного, злобного преподавателя, все время тыкающего ее носом в малейшие ее ошибки.
Невероятная девушка.
Иду к ним, зная, что моего «двойника» не тронут. Беру за руку Гермиону и отвожу в сторону, и чувствую, как ее волнение утихает. Кажется, я вытащил ее рассудок из плена страхов. Теперь нужно отвести ее «домой».
— Videre volunt, — шепчу я, снова невольно отмечая, какие же у нее огромные, красивые глаза. А в следующий миг мне уже не до девчонки. Ибо каждый волос встает у меня едва ли не дыбом — мог ли я знать, что увижу это?..
Я зажмуриваюсь до белых кругов в глазах, но все равно вижу, вижу небольшой, уютный домик с нарядной черепицей и светлыми, чистыми окнами. И повсюду аромат яблок, тяжело свисающих с упругих ветвей яблонь в саду вокруг домика. Из окон доносится умопомрачительный запах яблочных пирогов — с антоновкой, я точно знаю. Голодный желудок издает стон умирающего кита. Мягкая травка приятно щекочет ноги. Вот на подоконник упруго вспрыгивает пушистая дымчатая кошка — она царственно вылизывает лапку, а я не могу оторвать от нее глаз. Запах пирогов окутывает и убаюкивает, острым кинжалом ударяя в сердце, внезапно разнывшееся почему-то.
Я иду по аккуратной, ярко-рыжим песком посыпанной дорожке к этому дому, ведя за собой Гермиону. Каждый шаг отдается уколом мне в сердце, но я мужественно терплю — я должен завершить «Videre volunt», или мы застрянем в грезах навсегда.
Дверь открывается легко и без скрипа. Гермиона заходит внутрь и, оборачиваясь, произносит слова, которых я и подсознательно жду, и отчаянно боюсь:
— Останешься?
«Да!», — ноет сердце. — «Да!»
— Не могу, — через силу отказываюсь я. — Мне пора.
— Оставайся, — умоляюще шепчет Гермиона, но я выпускаю ее ладонь и делаю шаг назад.
Меня подхватывает, тащит, тащит, снова вертит и гулко ударяет оземь, и я прихожу в себя. Бесцеремонно отняв у Гермионы руку, я отползаю в дальний угол нашей темницы, подтягивая к груди колени. Меня бьет крупная дрожь — так, что зубы клацают. Этот домик, и яблони вокруг, и кошка на подоконнике, пушистая от усов и до хвоста, и рыжий песочек дорожки, и яблочные пироги, и нарядная черепица... Это моя мечта.
Это МОЯ мечта!!!
Именно об этом, именно о таком я мечтал, пока не променял свою душу на Метку, искалечившую мне жизнь. Я мечтал, как приведу в такой домик Лили. И она будет печь мне яблочные пироги, и рвать наливные, алыми боками пестреющие яблоки с низко кланяющихся веток. Это моя мечта. МОЯ!
Как же вышло так, что Грэйнджер мечтает точно о таком же?...
Она тихо улыбается во сне, успокоенная. Кровь остановилась, но раны все еще ужасны. А меня трясет, как в ознобе — я вдруг понял, что еще жив. И что положу жизнь, которую снова обрел, на плаху, но эту девочку, девушку, молодую женщину не убьют. У нее будет и домик, и яблони, и дымчатая кошка на подоконнике.
Все, чего лишился по собственной дурости я.
Глава 4
— Есть будешь? — буднично спрашиваю я, заметив, что Грэйнджер не спит.
Я долго не мог смежить веки. Картинка, врезавшаяся в мою память сильнее клейма, сильнее любой метки, не давала покоя. Гермиона сопела и улыбалась во сне, а когда проснулась, не сразу поняла, где находится. Но как же, наверное, больно было просыпаться!
— У нас есть еда? — слабо спрашивает девчонка, сворачиваясь на более-менее здоровом боку.
— Ешь, — коротко отвечаю я, пододвигая к ней миску полугнилого гороха.
— А вы?
— Я не хочу, — лгу я.
От голода мне давно уже свело кишки судорогой, но я знаю, что скоро наступит безразличие. Желудок, понимая, что пора затянуть пояс потуже, не требует пищи, и только иногда вздыхает, когда Руквуд приносит очередную порцию еды — раз в сутки, чтобы не разжирели на барских харчах-то.
Гермиона смотрит на еду, на меня, снова на миску — и ее губы начинают подрагивать.
— Что? — устало спрашиваю я. — Что с тобой?
— Вы меня кормите, — срывается голос у девчонки. — А я.. Черной неблагодарностью...
Гермиона плачет, а я никак не могу взять в толк, что с ней случилось. Вздохнув, обнимаю ее — и сам замираю, таким непринужденным и правильным вышло это движение. Она идеально умостилась спиной на моей груди, а мои руки, будто сами, легли ей на плечи — очень нежно, чтобы не повредить раны.
— Я должна признаться, — сквозь слезы шепчет девчонка. — Это я подожгла вашу мантию на квиддиче на первом курсе. Я не знала... Я не хотела... Я думала, вы убиваете Гарри!
Мысленно закатываю глаза.
— Мисс Грэйнджер, неужели вы думаете, что я не в курсе? — мягко спрашиваю я. — Да надо мной половина преподавательского состава смеялась — ученица обхитрила! А уж Хагрид вообще... Думаете, я просто так вас на зельях тиранил? Из любви к издевательствам?
— Это потому, что я — бесталанная и глупая ведьма, — мотает головой Грэйнджер, — Ой, сколько же я натворила...
— Что значит бесталанная? Да ты умнейшая ведьма Хогвартса! — возмущаюсь я, вдруг переходя на «ты».
— Я ни одной книги сама не выучила, — горько шепчет девчонка. — Я... Я стащила у Гарри мантию на первом курсе и пробралась в Запретную секцию. И нашла заклинание мгновенного запоминания. Так и до седьмого курса...
Вот уж что называется «улетела челюсть». Я пытаюсь переварить информацию, но на моем лице, видимо, застыла такая гримаса, что девчонка понимает ее по-своему и, плача, начинает оправдываться:
— Вы не представляете, как мне было трудно. Я с детства жила в окружении маминых сказок о фениксах и все такое... Она приучила меня верить в чудеса и сказочных принцев, и представляете, каково мне было в достаточно сознательном уже возрасте узнать, что магия существует? Да я без поезда бы на крыльях долетела до Хогвартса! А потом вдруг поняла, что я чужая в волшебном мире. Что у меня нет родителей, которые могут лишний раз показать заклинание, что у меня куда меньше волшебных сил...Я где-то прочитала, что у волшебников сила в волосах — до сих пор не стригусь! И учить все было так трудно, так тяжело!.. Я очень боялась, что меня выгонят... Я не хотела обратно, я была бы чужой среди своих...
Она снова плачет, утирая слезы о мои плечи, а я слова не могу сказать — Гермиона почти повторила слова Лили на третьем курсе! Она тоже очень боялась, что ее исключат и придется возвращаться, и хранить последнее, что осталось — память, не имея шанса вернуться... О, Мерлин, за что же?..
— Знаете, как я перепугалась, когда на первом курсе пришлось разгадывать загадку с флаконами? — жалуется девчонка. — Или яд, или застрять насовсем...
— Гермиона, ты так и не поняла, почему я снижал всем оценки на зельях? — перебиваю я.
Она смотрит на меня непонимающе.
— Зелья — не только теория. Ты могла бы догадаться и понюхать склянки? Только две из них не пахнули лимонами — и были безопасны. А в других была налита «живая смерть» в очень малых пропорциях — только усыпить. Неужели я стал бы действительно наливать туда яд, зная, что студентов хлебом не корми, дай им приключений?
Она смеется сквозь слезы:
— Какая я глупая, — и жмется ко мне.
А у самой сердечко трепыхается быстро-быстро, как у птички. Утыкаюсь носом в ее волосы, ставшие комом пакли, и закрываю глаза: пахнут яблоками. Несмотря на грязь, на кровь и давнишнее отсутствие душа — яблоками. И никак иначе.
— Можно я поцелую вас? — вдруг спрашивает она шепотом.
— Вот только стокгольмского синдрома мне и не хватало, — наигранно возмущаюсь я, а сердце, разбуженное видением в легилименции, сладко ноет.
Она все же касается губами моих губ — осторожно, нежно... И когда я отвечаю ей, сильно, но ласково проводя языком по ее нижней губке и слегка прикусываю, запах яблок от ее волос даже усиливается.
Дожили.
Убийца сидит в подземельях, целуется с собственной студенткой и мечтает о яблочном пироге.
Гермиона утыкается носом мне в шею и стихает. Чувствую, ей стыдно, очень стыдно за свою слабость. И мне стыдно.
— Может быть, ты человек опасный, но мне с тобой спокойно...
И снова сердце пропускает удар, когда она повторяет слова Лили. И снова непослушные, задеревеневшие губы мои отвечают Гермионе то же самое, что и двадцать лет назад — самую великую ложь:
— Это потому, что я могу тебя защитить.
* * *
Сны душат меня, придавливая к сырому вонючему полу своими лапами. Какое-то тревожное предчувствие сдавливает мне горло, не давая нормально уснуть. Мне бы не помешала хорошая фляжка Сна-без-сновидений, а лучше свою кровать вместо гнилой соломы под спиной...
Лязгает дверь, но у меня даже нет сил пошевелиться, не то, что открыть глаза: мне настолько безразлично, что происходит вокруг... Странная апатия одолевает меня: видимо, предвестник скорой гибели.
Странное сопение рядом раздражает меня — Гермиона обычно не засыпает так шумно. Она просто вырубается, ослабленная голодом и пытками...
С каких пор я знаю, как засыпает Гермиона? С каких пор она для меня Гермиона? С каких пор я так зависим от девчонки, с которой всего лишь неделю в плену?
О, Мерлин... Уже неделю...
Решительно открываю глаза, чтобы попросить Гермиону не так сопеть...
Но слова упрека застревают в моем горле, когда я вижу, как беспомощно она бьется в лапах Амикуса, одной здоровой ладонью зажимающего ей рот, а второй уже залезающего ей в белье...
Честно — я не даже не понимаю, откуда в моем ослабевшем теле взялся вдруг такой боевой дух. Мой кулак летит, и его не сдержать — Амикусу просто сворачивает челюсть, а я разбиваю костяшки в кровь о его зубы.
Гермиона отползает подальше, ее всю колотит. Она безуспешно пытается закрыться, закутаться в мою драную мантию, отгородиться от мира, чтобы никто, больше никто не полез ей с грязными лапами под подол!
А я в буквальном смысле беру Амикуса за горло. И душу, душу, с каким-то садистским удовольствием наблюдая, как его лицо синеет, а на мантии расползается позорное мокрое пятно...
Скоро и от тебя, мразь, мокрое пятно останется. И до сестры твоей доберусь, дай срок...
Помяни черта.
Меня подхватывает волна жуткой, непереносимой боли — кто-то кричит «Круцио!» и наступает тишина...
Прихожу в себя я от тупой боли в груди. Кто-то, плача, осторожно и нежно дотрагивается до гудящих ребер, гладя и утешая обиду растревоженных нервов:
— Бедный, бедный... — шепчет надо мной Гермиона, унимая кровь, текущую из расшибленной губы. — Вот тебе и слизеринец...
Как бы ни было больно, я улавливаю оттенок, с которым произносятся эти слова. Что-то царапает меня, а она тем временем продолжает:
— Будь я на месте директора, я бы вообще прекратила эту глупую традицию соревнований между факультетами, — тараторит она, не замечая, как у меня вытягивается лицо. — Нас же с детства приучают быть такими, какими хотят нас видеть преподаватели. Все хаффлпафцы по ум