Я возвращался домой по большой лесной дороге. Был осенний вечер. Дождь, зарядивший с утра, шёл не переставая и превращал укатанную глинистую почву в непролазное болото. Грязь так прилипала к сапогам, что ноги приходилось выдирать из неё на каждом шагу. В кромешной тьме уныло шелестели листья деревьев по обеим сторонам дороги, да слышно было падение частых и крупных дождевых капель. До дома было ещё не близко, а я успел уже вымокнуть до нитки и порядком продрогнуть. Правда, по дороге расположена деревня Южан. Там у меня сестра живёт, Ведаси. Я подумал, что хотя её муж, Патай Сопром, меня и не так уж крепко любит, а заночевать сегодня придётся у него.
Откровенно говоря, и я к Сопрому особенно нежных чувств не питал. Человек он, собственно, не глупый, грамотный, хороший плотник, но живёт как-то бестолково. Ведь вот, – плотник, и не плохой плотник, а свой дом построил косо и криво, окна без наличников, крыша из старых досок, карнизов нет, вместо шва две жерди положены и верёвкой связаны... В сени войти с улицы и то трудно: свалил пару чурбаков, доски сверху положил, да не прибил, – того и гляди, по лбу стукнут, как только ступишь на них. А в избе – грязь несусветная, тараканов лопатой не разгрести. И самое скверное то, что жена его, моя сестра Ведаси, поддалась влиянию мужа и тоже опустилась, такой же неряхой стала.
На этой почве у нас с Сопромом вечные ссоры да раздоры. Я его ругаю, а он этого не любит и считает меня чистоплюем.
А вообще говоря, Сопром – работник хороший и колхозник старательный, и рассказчик умелый. Как начнёт рассказывать – заслушаешься и насмеёшься до колик.
Я подошёл к дому зятя и подумал: «Сейчас начнёт потешаться надо мной...» Каждый раз при встрече Сопром не упускал случая отпустить по моему адресу несколько колких замечаний. Я обычно в долгу не оставался, и между нами начиналась не всегда безобидная перепалка. Сейчас один мой вид мог бы послужить прекрасным поводом для насмешек.
Однако, едва переступив порог, я невольно заметил какую-то перемену в доме. Под потолком на длинном крючке висела необычно яркая для этого дома семилинейная лампа. Сопром в углу строгал какой-то четырехугольный обрубок. При свете лампы можно было заметить, что примелькавшиеся глазу щели в станах заделаны, сами стены кое-где обшиты свежими дощечками, кое-где подструганы. Вдобавок по всей избе чувствовался какой-то странный аптечный запах.
Увидав меня, Сопром неожиданно приветливо улыбнулся и сказал:
– О, гость пришёл! Давненько ты у нас не бывал... Ведаси, согрей-ка чаю! Видишь, брат пришёл, продрог, небось...
Я просто не мог придти в себя от удивления: что случилось с моим зятем? Он, глядя на меня, щурил свои хитроватые глаза и улыбался. И я, поглядев на него, тоже не удержался и улыбнулся.
Внешность Сопрома вообще не могла не вызывать улыбки. На широких плечах коренастого, приземистого туловища сидела круглая голова с лицом, удивительно напоминавшим обычные изображения луны. Смешнее всего был нос, приплюснутый, почти лишенный очертаний, шевелившийся при разговоре и как-то по-особому приплясывавший, когда Сопром смеялся. Над широким ртом вместо усов торчало несколько длинных волосков, а с подбородка, точно клок мочалки, свисало некое подобие бороды.
– Чего так приглядываешься? – спросил Сопром. – И носом, как борзая, водишь... Пахнет, а? Это я тараканам войну объявил! Из терпения, дьяволы, вывели! Потом стену бумагой оклею и побелю...
– Что-то больно культурным становишься! – язвительно заметил я. – Того и гляди, ворона на хвосте унесёт...
– Ничего не поделаешь... Жизнь требует, – серьёзно ответил Сопром, пропуская мимо ушей мое замечание.
– Та-ак... – протянул я. – Ну, что ж, всё это хорошо... В избе чище становится, стол, вижу, у тебя новый, кровать, никак, мастеришь, а газеты вот не вижу.
Погоди, всё будет! – весело сказал Сопром. – Культурности моей всего-то без году неделя... Случай такой вышел... Две-три минутки – и все мои старые привычки точно корова языком слизнула! Сейчас вот чай поспеет, тогда расскажу...
* * *
– Нынче, в Октябрьский праздник, – начал Сопром, когда мы сидели за чашкой чая, – колхоз наш угощение устроил: быка зарезали, две большие бочки пива-медовки сварили, ещё кое-что напекли-настряпали, премии выдавали... Ну и у себя дома колхозники то да сё приготовили. Дня за три-четыре до праздника жена – сестра твоя – мне и говорит:
– Соседи на советский праздник угощение готовят. Давай, мол и мы чего-нибудь придумаем...
– В колхозе, – говорю, – праздник будет. Чего ещё надо?
А она мне на это:
– У соседей угощение готовят, стало быть, и нам отставать не приходится...
А ведь правда! подумал я и говорю; – Давай медок, что ли, приготовим.
Заварили ведёрко медовки. Я туда мятой рябины побольше положил и поставил на печку – бродить: там тепло. А тараканов, думаю, бояться нечего, – хотя и хитрые они у меня, черти, но в бочку, пожалуй, не проберутся.
Накануне праздника было у нас колхозное собрание. Пока начали, пока то да сё, народ шумит, галдит, разговоры разговаривает... Даже в ушах верещит... Однако, успокоились. Михаил – однорукий – стал доклад делать. Михаил – он парень хороший, сам в семнадцатом году в революции участвовал, тогда же и руку потерял. Рассказывает интересно, да вот беда – никак закруглиться не может... Слушал я, слушал, а потом ко сну клонить стало. Клюну носом, встрепенусь, а он все ещё рассказывает... Когда, думаю, конец этому докладу будет? Поужинать бы и домой – спать... Спектакль, правда, ребята затевали, да где уж там, думаю, дожидаться? К утру, дай бог... Словом, долго ли, коротко ли, а Михаил всё-таки свой доклад закончил: сам, видать, уморился... Ну, конечно, похлопали мы ему и ужинать стали. Наелся я супа мясного до отвала, а медок, что колхоз приготовил, взял с собой в посудину – и домой. Так и не стал спектакля дожидаться. Перед спектаклем премии должны были раздавать, да я на премию не надеялся.
Приволок я домой колхозное пиво – а его всего-то два литра было – и думаю, что с ним делать. Пить? Нам с Ведаси не хватит. Оставлять? Ещё испортится.
– Давай, – говорю я жене, – в наш бочонок вольём. Колхозное пиво на покупных дрожжах приготовлено – вместе хорошо перебродит.
– Ладно! – отвечает.
Смешали. И вот тут, понимаешь ли, не знаю... не то я бочонок заткнуть забыл, не то пробку вышибло, а только назавтра поглядел – вижу: затычки нет! Даже испугался. Теперь, думаю, в бочонок миллиона полтора тараканов налезло! Однако, около бочонка тараканов не видать, заглянул внутрь, лучинкой посветил – тоже как будто ничего нет! Ну, думаю, слава богу, обошлось, не пронюхали рыжие дьяволы, что бочонок открыт был!
– Да-а... А между прочим я в этот день собрался в колхоз «Красная Заря». Мне там с лета за двадцать ульев, что я им сделал, деньги причитались. Надел зипун и хочу уходить. А Ведаси мне и говорит:
– Почему под зипун пиджака не надеваешь?
– А на что? – спрашиваю. – Не на праздник – по делу иду. Ни к чему пиджак надевать.
– Да на тебе, – говорит Ведаси, – рубаха, как у трубочиста. Мало ли что... А вдруг к младшей сестре в гости зайдёшь.
– Куда там! Не по пути мне. Два километра крюку дать надо. Никуда ходить не буду.
Пошёл. Дорога грязная, скользкая. Дождь то перестанет, то снова зарядит... Два раза поскользнулся и упал. Первый раз обошлось ничего, а во второй – проходил мимо изгороди и, падая, зацепил рукавом за сучок... Встал, вижу: порядочный клок болтается. Хотел было оторвать – крепко держится. Ладно, думаю, пускай висит, дома зашью.
В «Красной Заре» я пробыл недолго. Получил деньги и собрался домой. Да вот, вишь ты, лукавый попутал: надумал к сестре зайти. Дождь, думаю, то да сё... Сестра, наверное, вчера заодно с октябрьским и праздник киселя* справляла. Чего доброго, стопка водки осталась, а она бы в такую погоду в самый раз была... Короче говоря, свернул в сторону и потащился грязь месить...
Сопром рассмеялся:
– Брюхо чертово! Куда не заведёт...
Потом о чем-то задумался, уставился на свою лампу:
– Светло-то как, а? Совсем – что твоё электричество! Вчера только купил... Хорошо!..
– Да ты рассказывай! – перебил я. – Что же дальше?
Сопром откашлялся, налил себе ещё чашку чая и продолжал:
– Дошёл я до сестры. А я, надо тебе сказать, два года у неё не был. Тогда она ещё единоличницей жила, маялась, с хлеба на квас перебивалась, с дочерью вдвоём голодала... Теперь прихожу, вижу: Овдачи моя совсем другая стала! И одеваться лучше стала и лицом круглее, откормилась, видать. Оказывается, год тому назад в колхоз вступила.
Сидим, разговариваем, так же вот чай пьём, четвертинку водки выпили.
– Кто, – спрашиваю, – у вас председателем?
– Гордеев, – говорит, – Фёдор.
– Гордеев? Неужто Фёдор Гордеев? Когда же это он домой вернулся?
– Ещё в прошлом году, – говорит сестра. – А ты его почем знаешь?
– Ещё бы мне его не знать! Вместе в германскую войну в царских окопах валялись, вшей кормили... Первый мой друг, можно сказать, был...
– Стало быть он, – говорит сестра. – К нему сегодня гости пришли, угощение будет…
«Э-ге! – думаю. – Надо бы к Фёдору заявиться. Небось, обрадуется. Расспросить бы его, где да как он жил всё это время».
– Кто у него в гостях, не знаешь? – спрашиваю.
– Агроном пришёл к нему, из МТС парень один, да ещё председатель сельсовета...
Глянул я на свою одежду: «Не больно казиста, – думаю, – ну да ничего! Авось, с кашей не съедят. Свои, как-никак, люди... А с товарищем повидаться надо! Когда это я ещё сюда забреду...»
В общем, пошёл. Прихожу, и сразу мне не по себе стало: изба у Гордеева совсем вроде городской квартиры. Картинки на стенах, цветы в горшках на подоконниках, занавески... Только вошёл, вижу: напротив меня тоже дверь отворилась и входит этакой замухрастый мужичишко, рваный, грязный... Откуда ещё, думаю, дверь? Кто это ещё идёт? Однако, пригляделся, – а это зеркало большое на стене висит! Фу ты, ну ты! – думаю, – ай да Фёдор! Посреди избы стол скатертью накрыт, а на столе всякого всего пальцем ткнуть некуда! Хозяина я сразу узнал:
Гордеев. Сколько лет прошло, ты подумай, а человек будто и не постарел. Лицо чистое, подбородок блестит, бреется, значит...
Встал я у дверей и, понимаешь, двинуться не могу. «За каким, думаю, чёртом, пришёл? Срамиться? Куда в таком виде в гости ходить? Уйти? Тоже не хорошо. Подумают – жулик... Вот ведь угораздило!..»
– Здравствуйте, говорю и сажусь на лавку у дверей.
– Здорово! – отвечает Фёдор и смотрит на меня.
Сейчас, думаю, узнает... Вот когда стыда наберусь.
Хоть сквозь землю провалиться! Однако Фёдор меня не узнал. Отлегло малость от сердца. За стол, думаю, всё равно не посадит, посижу здесь для виду и уйду. Но тут Федор подходит ко мне и спрашивает:
– Куда, товарищ, идёшь?
– В район, – говорю, – ходил... Теперь – домой... На дворе дождь, грязно...
– А ты из какой деревни?
– Из Южан-яла...
Сказал и осекся: из нашей деревни в район никто по этой дороге не ходит. Это и ребёнок знает...
– В «Красную Зарю», – объясняю, – заходил, дело было...
– Иди, садись к столу! – приглашает Фёдор.
– Спасибо! – говорю. – Я немного погреюсь и пойду...
– Брось! – отвечает Федор. – Куда в такую темень пойдёшь?
И тут наливает стопку вина и подносит мне. «Пить или не пить? – думаю... Как бы не захмелеть... Тогда с головой себя выдам...»
– В Южан-яле, – говорит Фёдор, – товарищ мой один живёт... Патай Сопром... Вместе с ним в германскую войну воевали... Знаешь его?..
– Знаю, – говорю. – Живёт...
Выпил я вино и думаю: бежать надо! Сейчас узнает меня Фёдор, нос выдаст... Встал, хочу уходить, а Фёдор взял меня за руку и к столу привёл:
– Садись, – говорит, – ешь, пей, не стесняйся! Домой завтра пойдёшь. Незачем ночью ходить, заблудишься в темноте...
Подошёл к столу, а напротив меня гости сидят, хорошо одеты, в галстуках, пьют, едят, разговаривают, смеются. А на столе – только птичьего молока не хватает! И как назло, есть захотелось, ну прямо терпения никакого нет. Выпил чашку чаю, думал брюхо успокоить, ан нет, ещё пуще кушать хочется. А возле меня хлеб лежит, тарелка супа стоит. Взял ложку, зачерпнул, а клок от рукава прямо в тарелку окунается... Я – ложку в рот, а клок как взмоет кверху да меня же по лбу – хлоп! Пришлось это дело бросить: уж очень перед чужими людьми стыдно рваным рукавом размахивать...
Увидал Фёдор, что дело у меня не ладится, и говорит:
– Зипун-то сними!
Упаси бог! – думаю. На мне рубаха, точно в трубе побывала... Лучше голым сидеть, чем в такой рубахе. Нет, зипун снимать не приходится. А кушать всё-таки хочется... Среди стола миска с кашей стоит, маслом заправлена, даже блестит! И до того каши этой попробовать хочется – даже сказать не могу! Да только если к ней руку протянуть, клок от рукава обязательно в супе выкупаешь... Что тут делать? Сухой хлеб мять, когда кругом столько всякого всего, просто стыдно... «Эх, – думаю, – дурака свалял, Ведаси не послушался, пиджака не надел!» На блюдо с мясом поглядываю, да по дороге к нему посудина с вареньем стоит... Вилку взял и думаю: зачем это вилки с такими короткими ручками делают? Что бы хоть на поларшина длиннее сделать!.. Она бы тогда, правда, вроде багра была, зато удобно... В общем, как лиса, во все стороны поглядываю, ко всему примеряюсь, а покушать ничего не могу. Только чай прихлёбываю. А между прочим, стопка вина, что Фёдор поднёс, в животе у меня, видать, повстречалась с той четвертинкой, которую я у сестры выпил, и пошли вместе колобродить да в голову шибать. Глаза у меня разбегаться стали, посуда на столе вроде двигаться начала... Осмелел я вдруг и думаю: чем я хуже других? Для того и угощение, чтобы угощаться... Хочу кашу есть – и буду...
А тут Гордеев ещё по рюмке налил. Гости, что напротив меня за столом сидят, чокаться начали, а я, не дожидаясь, свою опрокинул и тут же ложкой – да в миску с кашей... Зачерпнул побольше и осторожно этак ко рту подношу. Однако, рука дрогнула, комок каши попал в творог, другой – в мёд угодил, а клок от рукава раза три в чем-то выкупался.
– Слышь, дядя, – говорит кто-то из гостей, – потише, смотри, зипун держи аккуратнее!
А у меня язык и вовсе развязался. Смеюсь, понимаешь, и отвечаю довольно нахально:
– Зачем зипун держать? Не зипун же я окунул, всего только рукавом задел... Напрасно говоришь...
Гость на меня только посмотрел. Ничего не сказал. А я стая орудовать ложкой, ни на что не глядя. Сую её, куда попало, один раз вместо каши полную ложку каких-то конфеток мелких набрал и – в рот, другой разметил в уху, а попал в варенье. А клок на рукаве от того, что в нескольких чашках выкупался, стал тяжелый и болтается, как язык большого колокола... Чувствую, что делаю что-то неладное, а остановить себя никак не могу... Напротив меня агроном сидит, рыбу ест. Захотелось и мне. Сунул руку в тарелку (у агронома под носом стояла), да вместо рыбьей головы за агрономов нос ухватился, а клок от рукава ему в рот попал...
Тут агроном не на шутку рассердился и говорит Фёдору Гордееву:
– Что это у тебя за гость такой? Всё угощение на столе перепачкал! Роется в тарелках, как свинья... Порядочных людей за нос хватает...
Подошёл ко мне Фёдор, взял под руку и говорит:
Ну, мил человек, пошли спать. Устал, небось... Домой завтра дойдёшь...
И так это ласково говорит, что я даже чуть не заплакал. А стыдно стало, хоть сквозь землю провалиться!..
... На другой день, когда уходить собирался, сказал я Фёдору:
– Ты как был хороший человек, так и остался хорошим... Ведь я же Патаев Сопром, с которым ты в окопах три года вместе провалялся. Не признался я тебе вчера, потому что совестно уж очень стало...
– Да я и сам тебя узнал! – отвечал Фёдор. – У тебя, брат, нос приметный... Только уж выдавать тебя не стал...
– Спасибо, друг! – сказал я ему. – Проучил ты меня здорово! Увидел я вчера, что до сих пор свинья-свиньей жил... Гостей твоих обидел, угощение испачкал... Мне теперь вот как стыдно. И даю я тебе слово, как другу своему закадычному, – начну жить по-новому, по-человечески...
***
Сопром достал трубку, набил её табаком и закурил. Лицо его было серьёзно, глаза смотрели куда-то в одну точку. Ведаси, вероятно, не раз уже слушавшая этот рассказ мужа, с интересом ждала продолжения.
– Да-а! – протянул Сопром. – Шёл я домой и по дороге думал, вспоминал вчерашний вечер и никак понять не мог, что со мной было. Как это всё могло случиться? Очень много выпил? Да нет же! Бывало на праздниках и больше выпьешь, а до бесчинства не доходил... Нет, думаю, не в вине тут дело! А случилось так, будто всей моей прежней жизни проверка вышла... И показала она, прежняя моя жизнь, своё поганое лицо. Я ведь и раньше понимал, что живу не так, как следует, а переделать-то духу не хватало, то руки не доходили. Да и привычка... Жить в грязи легче, чем чистоту соблюдать... Однако, подумал я, только ли ругать такого человека, вроде меня, нужно? Может быть, его и пожалеть следует? Ведь его старый быт столько лет подряд калечил! Вот на мне, скажем, рваный зипун, рубаха грязная, кожа грубая... А под зипуном, под рубахой, под кожей ведь сердце горячее бьётся, душа живая живёт... Значит, не всё ещё пропало!..
– Это ты правильно говоришь! – сказал я.
– И понимаешь, – продолжал Сопром, – если бы Фёдор выгнал меня в три шеи, он был бы прав, и ругать бы его не за что было. Но если бы он так сделал, всё бы, может быть, осталось по-прежнему. И значило бы это, что он, кроме моего грязного зипуна, ничего во мне не увидел... А вот лаской своей он мне всю душу наизнанку вывернул! Мы с ним утром долго говорили. Рассказал он мне всё о себе, как все эти годы прожил, где бывал, что видел. Ну, а мне рассказывать-то нечего было. А только пришёл я домой и решил всю свою старую жизнь сломать и зажить по-новому!
– Да! – сказал я. – Интересно у тебя праздник прошёл.
– Ты погоди, – перебил меня Сопром, – сказке моей ещё не конец!
– Что же ещё? – удивился я.
– А вот послушай, коли охота. Вернулся я домой, а вечером ко мне однорукий Михаил приходит.
– Ты, – говорит, – почему с праздника рано ушёл? Почему раздачи премий не дождался?
– Сон, – отвечаю, – одолел. Да и ждать расчёту не было.
– Тебе, – говорит Михаил, – был расчёт подождать. Решили тебе премию выдать.
Развертывает свёрток и подаёт мне шапку.
– Вот тебе премия – шапка!
– За что ж это мне? – спрашиваю.
– За хорошую, – говорит, – работу!
Взял я шапку, примерил, – хороша! А главное, – приятно, понимаешь... «Эге! – подумал я. – Стало быть, и правда жизнь по-новому начинается, на исправную дорогу пошла...» Да только тут снова беда приключилась. Пришла к Ведаси старуха Мамулаева. (Есть тут у нас такая бабка, детей у женщин принимает). И уж если женщина родить собирается, Мамулаева задолго её обхаживать начинает. А ведь ты видишь, что Ведаси сейчас на сносях, старуха и подстерегает, когда её время придёт. Посмотрел я на неё и подумал: «У меня-то, положим, теперь не больно разживёшься: придёт время, я Ведаси в больницу свезу». А Мамулаева присела и разговор завела.
– Советский праздник справляете? Медовки, небось, наварили?
– Наварить-то наварили, – говорит Ведаси, – да ещё не пробовали.
– Что так? – говорит старуха. – Отчего не пробовать? Может, и меня угостите?
– Уж и не знаю, – говорит Ведаси и на меня поглядывает.
– Ну что ж! – говорю я. – Давай, налей старухе...
Мамулаевой хоть и стукнуло семьдесят лет, а слова «старуха» она терпеть не может.
– Какая, – говорит, – я старуха? У меня ещё зубы здоровые...
– Что же ты, невеста, что ли? – смеюсь я.
– Ну, хоть и не невеста, а всего-то пятьдесят лет...
– Да ведь ты, – говорю я, – слепая! А туда же ещё молодишься...
Я на неё, на Мамулаеву, давно уж зуб имею. С тех пор, как у меня Вечук родился. У него из-за неё грыжа сделалась. Не умеет она ребят принимать, а берётся.
Тут Ведаси медовку принесла. Налила старухе ковшик. Пьёт Мамулаева, даже кряхтит, – до того, значит медовка хороша... А только вдруг спрашивает:
– Что это под зубами хрустит?
– А это, – говорит Ведаси, – Сопром туда рябины много положил... Вот она, должно быть, и хрустит...
– Рябина – это хорошо! – отвечает Мамулаева и второй ковш наливает. А там и третий...
– Ну, – говорит, – напилась! Хороша медовка! Так по жилочкам и растекается!.. Пойду теперь. Будьте здоровы и счастливы...
Ушла. Я и себе налил ковшик. Выпил. Действительно, хрустит… «Рябина, – думаю, – жёсткая попалась, – Плохо размокла…»
– Да... Проходит часа два. Сижу я у окна и вдруг слышу, кто-то идёт и говорит: «Мамулаева старуха помирает!»
– Чего это она вдруг? думаю. А за окном – другой голос:
– Под вечер, – говорит, – к Сопромовой жене ходила, а как домой пришла, так животом маяться стала...
– Ну, ежели и помрёт, – говорит кто-то третий, – не велика беда...
«Так-то так, – думаю, – а всё-таки нехорошо... От меня домой ушла и заболела... Ежели помрёт, начнутся толки да пересуды, таскать ещё куда-нибудь будут, расспрашивать!..» Думаю я этак и чувствую, что у меня в животе неладное что-то делается! Так скрутило, понимаешь, что света не взвидел...
– Чего ты в медовку положила? – спрашиваю у жены.
– Ничего я, – говорит, – не клала.
– Отчего же живот болит?
– Может быть, тараканы в бочонок попали?..
Вспомнил я, что затычки тогда на месте не оказалось...
Стащил я бочонок с печки, вылил медовку, а там, – господи! –чертова гибель! Вот, стало быть, отчего в животе крутит! Вот почему Мамулаева помирать собралась!
– Выливай, – говорю, – Ведаси, к дьяволу всю медовку! В бочонке тараканов, что звёзд на небе, – не сосчитать!
– Зачем, – отвечает, выливать? Через сито пропущу; пить пригодится...
– Нет! – говорю. – Никуда она, к чёрту, не пригодится! Ни сам пить не стану, ни другому не дам.
Выплеснули мы медовку. Ну, думаю, теперь за тараканов приниматься надо! Осточертели, проклятые! Ладно, теперь вам от меня житья не будет!
А живот болит, все нутро переворачивает. Ночь не спал, маялся. Лежал и всё думал о тараканах... Да не о тараканах, а о том, что всю мою жизнь они испоганили! Сорок восемь лет прожил и не замечал их, а хоть и замечал – думал, что так и надо... Вместе с ними один хлеб ел... Ну, думаю, хватит! Ведь ни разу же выводить их не пробовал. А теперь не я буду, а выведу!
Потом вспомнил прошлую ночь, Фёдора Гордеева вспомнил... Живёт же человек хорошо... Что же она, хорошая жизнь, с неба ему, что ли, свалилась? Сам он её себе устроил. Я чем хуже? Недостатка у меня ни в чём нет. Мы с Ведаси вон сколько заработать можем! И жить можно хорошо да чисто, и про запас ещё кое-что останется...
Утром встал, пошёл Мамулаеву проведать. Прихожу, а она на полу лежит, умирать готовится. Подошёл я к ней, а старуха и говорит:
– Отравил ты меня! Ядом напоил...
– Какой, говорю, – яд? В медовку, оказывается, тараканы попали... Вот ты их и наглоталась...
Мамулаева как вскочит. Присела...
– Тараканы?
– Они! – говорю. И меня всю ночь на двор гоняли, проклятые...
– Ну! – говорит она. От тараканов я умирать не согласна! Поболит живот да перестанет...
Вот, старуха какая бедовая! Чёрт, а не баба. И действительно, поправилась...
Так что вот, брат ты мой, дела-то какие! Серьёзный, прямо скажу, праздник у меня вышел!..
Сопром встал из-за стола, хотел было перекреститься, да, видать, передумал, схватил поднятой рукой полотенце и вытер бороду...
* Праздник киселя – национальный религиозный праздник марийцев.