Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw)
ПОЧЕМУ ДЛЯ ПУРИТАН? Многое изменилось в моей жизни за два года, прошедших с тех пор, как яподарил миру свои "Приятные и неприятные пьесы". Тогда я только что вступилв четвертую годовщину своей деятельности критика лондонских театров. Театрыедва не прикончили меня. Я выдержал семь лет борьбы с лондонской музыкой,четыре или пять - с лондонской живописью и примерно столько же с современнойлитературой, вкладывая в критическую битву с ними все свои силы и умение.Переход к деятельности театрального критика принес мне с точки зренияфизических усилий огромное облегчение. Различие между праздностью персидскойкошки и лямкой извозчичьей клячи не больше, чем различие между обязательным,раз или два в неделю, хождением театрального критика на спектакли иутомительной ежедневной беготней музыкального критика с трех часовпополудни, когда начинаются концерты, и до двенадцати ночи, когдазаканчивается опера. С живописью было почти так же скверно. Как-то раз некийальпинист, взглянув на толстые подошвы моих башмаков, спросил меня, незанимаюсь ли я восхождением на горы. Нет, ответил я, эти башмакипредназначены для твердых полов лондонских выставочных залов. Все же быловремя, когда в часы, остающиеся свободными от моей деятельностиновичка-революционера, я совмещал музыку с живописью, писал пьесы, книги ипрочие трудоемкие вещи. Но театр сбил меня с ног, как последнего заморыша. Я изнемог под еготяжестью, словно рахитичный младенец. Даже кости мои стали разрушаться, ипрославленным хирургам пришлось долбить их и скоблить. Я упал с высоты ипереломал себе конечности. Доктора сказали: "Этот человек двадцать лет не елмяса. Ему либо придется есть его, либо он умрет". Я сказал: "Этот человектри года ходит в лондонские театры, душа его опустошена и наперекор природепожирает тело". И я был прав. Я не стал есть мясо, но отправился в горы, гдене было театров, и там я начал оживать. Слишком слабый, чтобы работать, яписал книги и пьесы. Тогда-то и появились вторая и третья пьесы этогосборника. И теперь я гораздо здоровее, чем был когда-либо, с тех пор каквпервые в качестве театрального критика переступил роковой порог лондонскогобалагана. Почему же так получилось? Что произошло с театром, если здоровогочеловека он может довести до смерти? Это длинная история, но рассказать ее надо. Начнем хотя бы с того,почему я только что назвал театр балаганом. Упитанный англичанин, хоть он до самой смерти остается мальчишкой, неумеет играть. Он не умеет играть даже в крикет или футбол; он считает своимдолгом трудиться над ними. Именно поэтому он побеждает иностранца, который вних играет. По его понятиям, играть - значит валять дурака. Он умеетохотиться и стрелять, путешествовать и драться. Когда его приглашают наспециальные праздничные торжества, он способен есть и пить, бросать кости,волочиться, курить и бездельничать. Но играть он не способен. Попробуйтепревратить театр из места поучений в место развлечений, и театр сделаетсядля него не то чтобы настоящим балаганом, но источником возбуждений дляспортсмена и сластолюбца. Однако среди современной столичной публики этот сытый английскийнедоросль занимает незначительное место. В длинных очередях, в которыекаждый вечер выстраиваются около модных театров жаждущие зрители, мужчинывкраплены, как коринка в яблочном пироге. Большинство составляют женщины. Нои те и другие принадлежат к наименее здоровому из наших общественных классов- к тому классу, который получает от восемнадцати до тридцати шиллингов внеделю за сидячую работу и живет или в унылых меблированных комнатах, или жевместе со своими невыносимо прозаическими семьями. Эти люди ничего непонимают в театре: им не свойственны ни нетерпение философа постичьреальность (хотя реальность - это единственное, от чего он хотел бы уйти),ни жажда энергичного действия или удовлетворения, характерная дляспортсмена, ни опытная, лишенная иллюзии чувственность упитанного богача,будь он джентльменом или трактирщиком. Они много читают и отличноориентируются в мире популярных романов - этом рае для дураков. Они обожаюткрасавца мужчину и красавицу женщину; им нравится видеть их обоих модноодетыми, в изысканной праздности, на фоне элегантных гостиных и увядающихсадов, влюбленными, но влюбленными сентиментально и романтично: всегдаведущий себя как полагается леди и джентльменам. Все это безнадежноскучно зрителям партера, где места покупаются (если вообще покупаются)людьми, у которых есть собственные костюмы и гостиные и которые знают, чтоэто всего-навсего маскарад, где нет никакой романтики и очень мало того, чтоинтересовало бы большинство участников маскарада, - разве только тайная играестественной распущенности. Нельзя как следует изучить зрителей партера, если не принять в расчет,что среди них отсутствует богатый английский купец-евангелист со своимсемейством и присутствует богатый еврейский коммерсант со своей семьей. Я не склонен согласиться с мнением, что влияние богатых евреев на театрхуже, чем влияние богачей любой другой национальности. При прочих равныхкачествах люди в торговле наживают деньги пропорционально интенсивности иисключительности своего стремления к богатству. К несчастью, те, кто ценитбогатство больше, чем искусство, философию и благоденствие общества,обладают, благодаря своей покупательной способности, возможностью влиять натеатр (и вообще на все, что покупается и продается). Но нет никакихоснований считать, что их влияние более благородно, когда они воображаютсебя христианами, чем когда признают себя евреями. О влиянии евреев на театрможно по чести сказать лишь, что оно экзотично и что это не только влияниепокупателя, но и влияние финансиста. И потому естественно, что доступ втеатр облегчен тем пьесам и исполнителям, которые более соответствуютеврейскому вкусу. Английского влияния на театр, если говорить о партере, не существует,потому что богатый, обладающий высокой покупательной способностью англичанинпредпочитает церковь и политику: душа у него слишком неподатлива, чтобыочищаться с помощью явного лицедейства. Ему претит играть в чувственные илиромантические идеи. Когда ему нужны чувственные удовольствия, он импредается. От драмы идей (а это самое большое, на что способна драма) онждет поучений и ни за что другое, показываемое на сцене, платить не будет.Следовательно, театральная касса не станет проводником английского влияниядо тех пор, пока театр не повернет от романтической любовной драмы к драменравоучительной. Перейдем теперь от партера ко всему зрительному залу и подумаем надсмыслом того факта, что цены на места (кстати, слишком высокие) колеблютсяот полгинеи до шиллинга, а возраст зрителей - от восемнадцати довосьмидесяти лет; ведь каждый возраст и почти каждая цена билетапредставляют разные вкусы. Разве не ясно, что при таком разнообразии публикиневозможно удовлетворить каждого отдельного зрителя одним и тем же зрелищем?Ведь в этом царстве бесконечных причуд что здорово для одного - отрава длядругого и предмет вожделений одного возраста другому омерзителен. И тем неменее почти все то время, что я был обречен судьбой посещать театры, онипродолжали стремиться к этой своей цели. С другой стороны, самым простым делом для них было бы заинтересоватьлюдей разного возраста, общественного положения и темперамента, направляя ихмысль на какое-либо важное для всех явление, как это делают проповедники иполитики. Но театры отвергли этот путь, сочтя его разорительнойэксцентричностью. Театральные мудрецы упорствовали в мнении, что у всехлюдей одинаковые вкусы, увлечения и страсти, но зато не найти и двух людей содинаковыми интересами, а у большинства зрителей вообще нет никакихинтересов. И поскольку это убеждение полностью противоречит очевиднымфактам, большинство идущих в театрах пьес проваливалось, что было ясно дажевышеупомянутым мудрецам еще до окончания первого акта. Однако, неспособныеизвлечь урок, они снова кидались раздобывать и ставить пьесу, еще болеестрого отвечающую их теориям, и результат, соответственно, оказывался ещеболее катастрофическим. Количества денег, переходивших на моих глазах изкарманов театральных спекулянтов и синдикатов в карманы парикмахеров,костюмеров, декораторов, плотников, швейцаров, актеров, антрепренеров и всехпрочих, ради прибылей которых, по-видимому, только и существует большинстволондонских театров, между тем достало бы на содержание театра, которыйвсецело посвятил бы себя высокой драме. Если бы члены обществ Шелли иБраунинга были дураками, как вышеупомянутые мудрецы называют их за то, чтоони поставили "Страффорд", "День рождения Коломбы" и "Ченчи", если быруководители Независимого театра, Театра нового века и Театральногообщества, ставящие Метерлинка и Ибсена, были непрактичными чудаками, токакой же эпитет был бы достаточно презрителен для ставящих так называемые"популярные" пьесы? Актеры-антрепренеры были гораздо более удачливы, потому что они ставилипьесы, которые хотя бы нравились им самим; другие же, с их сложной теориейнасчет того, как потрафить всем и каждому, ставили пьесы, которые ненравились никому. Однако их случайные удачи в эротических пьесах итщательное замалчивание ими своих неудач только укрепляли представления,ошибочность которых полностью обнаруживалась, когда судьба пьесы целикомзависела от ее собственных достоинств и недостатков. Даже Шекспира играли,вытравив из него всякую мысль. В 1896 году, когда с Генри Ирвингом произошел несчастный случай, а миссЭллен Терри очень болела и не появлялась на сцене, "Лицеум" пришлось закрытьпосле недолгих попыток продержаться на притягательности одной из сыгранныхего труппой шекспировских пьес. Возможно, это вина Шекспира: ведь недаромсэр Генри Ирвинг позднее жаловался, что он потерял на Шекспире громаднуюсумму денег. Но Шекспир, если бы только мог, ответил бы, что громадная суммаденег была истрачена не на его драматическую поэзию, а на пышные сценическиеритуалы, сопровождавшиеся бессмысленным искажением текста. Все это былопредложено публике, о которой известно лишь, что ей свойственны естественнаясклонность почитать Шекспира и недоверие и неприязнь к ритуалам. Спору нет, эти зрелища в "Лицеуме" больше удовлетворяют эстетическоечувство и изысканное воображение, чем музыкальные фарсы, которые ставятсяустроителями театральных рождественских увеселений (с такими же печальнымидля финансов результатами). Но и здесь и там налицо преднамеренноеотсутствие мысли, опирающееся все на ту же теорию, будто публике мысль ни кчему, она не хочет думать и вообще не хочет от театра ничего, кромеразвлечения. В отношении определенной части публики эта теория, к несчастью,верна. За этой частью публики театры ухаживали, и она пошла в театр,вытесняя прочих зрителей. В конце концов даже эта часть публики сообразила(а истинным ценителям театра это давно было ясно), что в обыкновенномпроизводстве развлечений театру не под силу соперничать ни с другимиискусствами, ни даже с пошлым флиртом. Из всего того, что только доступнолондонцу, театральные картины - самый худший вид картин, театральная музыка- самая скверная музыка, а театральные декорации - самые худшие декорации.Примадонна или первый любовник, вероятно, так же соблазнительны для сидящегов партере обожателя, как кушанья в витрине харчевни для стоящего на улиценищего бродяги. Но люди, полагаю, ходят в театр не для того, чтобыиспытывать муки Тантала! Крах такой театральной политики был показателен. Когда режиссерыпытались провести в жизнь свою теорию о том, что театр должен угождать всем,Необходимость, всегда иронически посмеивающаяся над Глупостью, толкнула ихна поиски универсального развлечения. И так как многие невосприимчивы кмузыке или безразличны к живописи, то режиссеры неизбежно вернулись кполовому инстинкту, увидев в нем ключ ко всем сердцам. Конечно, этообращение к сексу могло привести только к одной неудаче. С позиций своегопола могу сказать, что примадонна не всем приходилась по вкусу: еехорошенькое личико часто дурнело, когда она старалась придать емувыразительность, голос у нее при первом неискреннем слове терял обаяние(если вообще им обладал). Из-за национальных предрассудков креслам хотелось,чтобы она больше напоминала Ревекку, чем Ровену, а партер хотел обратного.Может показаться странным и даже чудовищным, что мужчина способен питатьпостоянную привязанность к безобразным ведьмам из "Макбета" и в то же времязевать при одной только мысли провести еще один вечер в созерцаниисоблазнительных форм и длинных ресниц прекрасно загримированной и модноодетой молодой и красивой примадонны. Но именно это происходит со мной втеатре. Я не считаю, что положение в театре улучшилось с появлением дамы,притворяющейся страшно темпераментной "женщиной с прошлым", или пьес,называемых "проблемными", даже когда режиссер, а иногда, подозреваю, и самавтор были твердо уверены, что слово "проблема" - это наимоднейший эвфемизм,употребляемый взамен того, что судья Шеллоу называл "bona roba"[Благопристойное обличье (лат.)]. Конечно, ни режиссер и ни автор нерискнули бы и фартингом ради настоящей проблемы. Драматизм в этих, спозволения сказать, "проблемных" пьесах основывается на предвзятыхумозаключениях и самых пошлых общепринятых взглядах относительно половойморали. Взгляды авторов проблем не содержали. Единственное, чего им хотелось,это добиться, хоть в малой степени, ибсеновской притягательности. Имказалось, что все ибсеновские героини - испорченные женщины, и они пыталисьсочинять пьесы, изображая своих героинь порочными, причем очень старалисьсделать их красивыми и нарядными. Таким образом, эта псевдоибсеновская пьесапредставляла собой не более чем обычное пошлое театральное эротическоезрелище, доведенное до той степени откровенной порнографии, сколькопозволяли приличия. Я обнаружил, что вся эта эротическая театральщина, будь то Шекспир в"Лицеуме", музыкальный фарс или псевдоибсеновская пьеса, вызывает у меняотвращение, и не потому, что я ханжа или утончен до нетерпимости, а потому,что мне стало скучно. А скука - это такое состояние, при котором человек также чувствителен ко всему уродливому и раздражающему, как при головной боли кяркому свету и шуму. Будучи мужчиной, я разделяю общую глупость ивульгарность мужского отношения к сексу, что весьма удивляет женщин, длякоторых секс дело серьезное. Я не архиепископ и не притворяюсь, что всегдаследую одним только высшим побуждениям и настроениям: напротив, признаюсь,причудливые похождения "Комедии плута" и "Карьеры мота" доступны мне в тойже степени, как набожная высоконравственность "Знака креста". Например,Фальстаф, куда более грубый, чем любой из персонажей наших самыхлегкомысленных пьес, мне никогда не приедается. Меня не шокирует ДоллТершит, самая наипропащая из всех женщин. На мой взгляд, трагедия "Ромео иДжульетта" была бы гораздо скучнее, если бы из нее вымарали единственныйдошедший до нас фрагмент разговора кормилицы с мужем. Нет, мое отвращение небыло проявлением тонкокожей стыдливости. Когда моральное чувство возмущалосьво мне, как это часто случалось, до самых глубин, то лишь из-затошнотворного заигрывания театра с ходячей добродетелью. Если я презираюмузыкальные фарсы, то потому, что они всегда пасовали перед пороком. Привсех потугах установить взаимопонимание между дешевым комедиантом,отпускающим на сцене двусмысленные сальности, и подвыпившим школярам изпартера, эти фарсы все время подчеркивают свою добропорядочность, патриотизми верноподданничество, причем с той же жалостностью, с какой бедная уличнаядевица прикидывается пасторской дочкой. Разумеется, меня не может не оскорблять, когда постановщик, с грубойоткровенностью ублажающий меня, как ублажает пашу работорговец, предлагаетмне забыть о человеческой близости между мной и актерами, поскольку нетребует от них ничего, кроме соблазнительной внешности. Правда, лучшие нашитеатры до такой крайности не доходят. Продавцы, машинистки, клерки, те, кто,как я уже сказал, ничего не понимают в театре, никогда не поеме ги бынаходить в этом удовольствие. А если бы даже и посмели, то этого недопустили бы наши режиссеры, которые, столкнувшись с единственным логическимследствием своего принципа видеть в театре храм удовольствий, с негодованиемотказались бы переменить театральную профессию на профессию миссис Уоррен,ибо именно к этому сводятся, в конечном счете, все эти требованияудовольствий, предъявляемые к театру. И решение проблемы заключается не в том, что люди не должны стремитьсяк чувственным удовольствиям (тут ничего не поделаешь), а в том, что театр неможет доставить их, даже в пределах, допускаемых честью и совестью, театр -место, столь мало приятное и мало комфортабельное, что забыть о егонеудобствах можно только тогда, когда он заставляет нас отрешиться от самихсебя. Пьеса, которая не захватывает искателя удовольствий, очень скороподскажет ему, что он выбрал малоприятный и дорогой способ провести вечер.Ему хочется пить, курить, переменить пьесу, отделаться от докучающих емупожилых актеров и актрис и поглядеть на складных молоденьких танцовщиц ипластичных акробатов, проделывающих всякие забавные трюки. Словом, его тянетв мюзик-холл, куда он и отправляется, предоставляя постановщикам удивлятьсяэтому, для них неожиданному, но совершенно неизбежному следствию попытокдоставить ему удовольствие. Все было бы хорошо, если бы пьеса захватила его, пусть даже им овладелбы ужас; лишь бы ужас не овладел режиссером, драматургом и актерами,смертельно боящимися вызвать его неудовольствие. Итак, мы приходим к выводу, что театр - это то место, неудобствакоторого зрители будут терпеть, когда забудут самих себя; то есть когда ихвнимание будет полностью поглощено, их интерес глубоко возбужден, ихсимпатии с готовностью отданы, а их себялюбие совершенно уничтожено.Подумайте же, каков бывает результат такого руководства театром, когда онвзывает только к эгоистическим инстинктам людей, у которых нет ни внимания,ни интересов, ни симпатий, нет, короче говоря, ни ума, ни сердца. Такими ибыли театры, когда я писал о них, - вот поэтому они чуть было не погубилименя. Однако намерения антрепренеров очень хороши. Чувство собственногодостоинства у них, пожалуй, в избытке. Не зря же они ополчились противнравов богемы, отличавших актеров прошлых поколений, и теперь своейбезупречной респектабельностью столь настойчиво стараются добитьсяобщественного признания, что драма, забытая в этой борьбе, только-толькоробко начинает оживать в Англии после застоя, возникшего в шестидесятыхгодах, когда процветал Том Робертсон, и длившегося до девяностых годов,когда английскому актеру было впервые даровано дворянство. Режиссер,возможно, не жаждет хороших пьес, но он не хочет и плохих. Ему нужны пьесыизящные. Да, изящные пьесы, изящные костюмы, изящные гостиные, изящные герои- все это обязательно. Быть неэлегантным - хуже, чем провалиться. Янамеренно употребил слово "неэлегантный", ибо на сцене показывается жизнь,стоящая тридцать фунтов в день, не такой, как она есть на самом деле, атакой, какой ее представляют себе люди, зарабатывающие тридцать шиллингов внеделю. Реальность шокировала бы публику точь-в-точь так, как манерыстудентов и школьников шокируют опекунский совет. Потому и пьесы, являющиеся подлинной аристократией современнойдраматургии, наносят удар благоговению перед светскостью, которое правитнынешним театром. Возражение против Ибсена, например, не есть вдействительности возражение против его философии; это возмущение тем, чтоего герои и героини ведут себя не так, как по общепринятым представлениямподобает леди и джентльменам. Если вы восхищаетесь Геддой Габлер в реальнойжизни, завидуете ей, чувствуете, что ничто, кроме бедности, не мешает вамбыть столь же утонченным созданием, если вы уверены, что внезапный брак(хотя бы с гвардейским офицером, который влюбится в вас, пока выподсчитываете количество слов в телеграмме, поданной им через окошко) влюбую минуту может поставить вас на место Гедды, то сделанное Ибсеномразоблачение пошлости и бесполезности ее жизни покажется вам жестоким икощунственным. Эту точку зрения не разделяют умные женщины того класса, к которомупринадлежит Гедда. Они узнают лицо на портрете, аплодируют художнику,написавшему его, и понимают, что вся эта антиибсеновская суета означает небольше, чем мещанское возмущение тем, что Гедда обсуждает с судьей Бракомmenage a trois. [Жизнь втроем (франц.)] Беглое знакомство с популярнымипьесами скоро убедило бы этих умных дам, что героиня, которая в последнемакте достигает искупления через самоубийство, может делать все, о чем Геддатолько рассуждает, и никто - ни публика, ни пресса - ни одним словом неосудит ее. Возражают не против убийства, адюльтера, грабежа, - напротив.Возражают против недопустимого для леди взгляда на жизнь; иными словами -против посягательства на те общественные идеалы, которые дороги низшим слоямсреднего класса и тому солидному пополнению, которое за последние двадцатьлет они получили за счет выходцев из рабочего класса. Пусть только драматург занимает "джентльменскую" позицию - тогда егогероини могут делать все, что хотят. Паолу Тэнкерей зрители встретиливосторженно. А святую Терезу ее же самые зрители освистали бы за еепрезрение к идеалу который воплощен в модной портнихе, собственном выезде идюжине слуг. Хорошенькая проблема возникает здесь для режиссера! Он убежден, чтодраматизм пьесы зависит от того, насколько она взывает к половому инстинкту.В то же время недавно завоеванное им общественное положение требует, чтобыпьесы были вполне пристойны и пригодны для благочестивых прихожан.Следовательно, секс нужно подавать в границах благопристойности. Невозможно!- воскликнете вы. Ошибаетесь! Нет ничего более поразительного, чем масштабы,в которых в действительной жизни секс ограждается указанными границами, дажеесли это ведет к пожизненному сексуальному голоданию. Мало у кого достанетсилы, чтобы подчиниться велениям какого-либо из наших инстинктов. Нас можнозаставить жить в притворстве, что хорошо известно деспотическомуменьшинству. Но робкое большинство, неспособное властвовать где бы то нибыло, властвует, по крайней мере, в театре, и это вполне в порядке вещей,ибо единственное, что может существовать на сцене, это притворство. В жизниза показной внешностью таится реальная сущность. В театре нет ничего, кромевнешности. Однако может ли театр показывать ласки любовников? Нет, тысячу раз нет!И думать не смейте о возможности подобных неджентльменских зрелищ. Еслихотите, вам покажут точное воспроизведение драк, побегов, сожжений, судебныхзаседаний, стихийных бедствий, убийств, казней. Но не может быть и речи отом, чтобы столь же правдоподобно показывались проявления пола! Певец,танцор, обладающий драматическим талантом, изысканный декламатор пылкихстихов, тонкий художник, привносящий элементы всех этих трех искусств вбудничную работу театра, способные пленить публику одним выражениемдраматического чувства, могут сделать любовь предметом своего выступления.Но прозаический джентльмен наших модных театров, который реалистическисимулирует житейские события, не может обратиться к этой теме, не нарушаяприличий. Может ли дилемма быть сложней? Любовь считается единственной темой,которая безотказно трогает всех сидящих в зрительном зале - молодых истарых, бедняков и богачей. И тем не менее любовь - единственная тема, закоторую не смеет браться салонная пьеса. Из этой очень старой дилеммы родилась романтическая пьеса - та, вкоторой любовь не допускается на сцену, хотя и предполагается, что эточувство - единственная побудительная причина всех показываемых зрителюпоступков. В результате человеческое поведение нестерпимо извращается (покрайней мере, на мой взгляд). Есть два типа сюжетов, которые в самой основе своей представляются мнене только фальшивыми, но убого низменными. Один из них - этопсевдорелигиозный сюжет, герой или героиня которого вершат добро из сугубокоммерческих побуждений. На земле они неохотно расходуют свой небольшойзапас добродетели, надеясь, что это сторицей окупится на небесах. Оченьпохоже на то, как одалиска позволяет кади высечь себя за парочку миллионовзолотом! Второй - это роман, герой которого, тоже неукоснительнорасчетливый, все в жизни делает только ради героини. Конечно же, это вравной степени удручающе и далеко от жизни. Сравните это с откровенно неприличным, по нашим понятиям, изображениемлюбви в восточной литературе. Ни в одной из "Арабских сказок" (некоторые изних очень хороши) не соблюдается никакого декорума. В результате, все онибесконечно поучительнее, да и забавнее наших романов, ибо любовь в нихизображается так же естественно, как всякая другая страсть. В них нетзакостенелых условных понятий относительно последствий любви; нет ложногосоотнесения ее телесности с общей порочностью характера, а еесентиментальности - с общей возвышенностью; нет ложного убеждения, будтомужчина или женщина мужественны, дружелюбны и добры только тогда, когда онибезрассудно влюблены (неужто не найдется какого-либо достаточно храброгопоэта, который воспел бы Старых Дев Англии?); скорее мы найдем здесьнастойчивое подчеркивание ослепляющей и ограничивающей силы любовной горячки- источника несчастий и неудач царственных героев. Эти сказки, кроме того, делают очевидным ложность распространенногопредставления, будто интерес к этому самому капризному, непостижимому ибыстротечному из всех инстинктов неисчерпаем, и будто поле английскихроманистов самым безжалостным образом сужено ограничениями, в рамках которыхим дозволено писать о любви. Свободный от подобных ограничений, рассказчик арабских сказокнагромождает целую кучу персонажей, приключений, чудес, тогда как английскийроманист, подобно голодному бродяге, думающему лишь о том, как бынасытиться, не может, по-видимому, сбросить с себя одержимость сексуальнойтемой и готов переписывать даже Евангелие, поскольку в стиле оригинальноготекста отсутствует экстатическая чувственность. Вслед за Мартином Лютером мы давно не требуем безбрачия от священников.Однако мы все еще требуем его от нашего искусства. Результаты получаютсяочень нежелательные и неожиданные: ни один редактор, издатель или режиссерне примет теперь повести и не поставит пьесы без "любовной темы". Вотнедавний пример - "Война миров" Герберта Дж. Уэллса, повесть о нашествии наземлю марсиан. Великолепная история, от нее невозможно оторваться. Любовнаятема несовместима с ее научной проблематикой: ничто не может быть болеенеуместным и досадным. Тем не менее г-ну Уэллсу пришлось сделать вид, чтоего герой влюблен в молодую особу, сочиненную для этой цели, и намекнуть,что только из-за нее он переживает тревогу по поводу, очевидно, неизбежногоуничтожения человечества марсианами. Еще один пример. Несколько лет назад один, недавно умерший,американский романист завоевал огромный успех, сочинив "Бостонскую утопию"на основе проектов, составленных небольшими группами убежденных коммунистов,которые со времен Фурье и Оуэна пытаются периодически создавать утопическиеколонии, вне рамок нашей коммерческой цивилизации. И даже в этойэкономической утопии мы натыкаемся на неизбежную любовную интригу! Герой,проснувшись после волшебного сна в далеком будущем, встречает юнуюжительницу Бостона, сотворенную специально для того, чтобы он в неевлюбился. Все женщины в то время уже ходят в брюках. Но она, щадя чувствагероя, добывает из музея древностей юбку и в его присутствии носит ее,дожидаясь, пока он не освоится с обычаями нового века. Когда я дошел доэтого трогательного эпизода, я, подобно Паоло и Франческе, "ту книгу большене читал". Увеличивать количество примеров не буду. Но если такого родадурацкая чушь проникает даже в книги, где развиваются метеорологические иэкономические гипотезы, то что же сказать о размерах, которых она достигаетв чувствительных романах? Самое худшее вот в чем. Так как человек по большей части мысленнопредставляет себя таким, каким его описывают в книгах, то он в конце концовприемлет ложное представление о себе самом, которое навязывает емулитература, и исходит из него в своих поступках. Если бы во всех зеркалахнаши носы получались вдвое длиннее, мы жили бы и умирали в убеждении, чтовсе мы Панчи, и считали бы правильное зеркало вещью, сделанной дураком,безумием или шутом. Нет, я даже уверен, что, согласно законуприспособляемости, открытому Ламарком, мы увеличили бы наши носы до желаемыхразмеров. Я заметил: едва какой-нибудь тип лица, появившись в живописи,начинает вызывать восхищение как образец прекрасного, он сейчас жераспространяется и в жизни. Сегодняшние Беатриче и Франчески картинныхгалерей, которым поэты посвящают стихи, озаглавленные "Моей возлюбленной",завтра оживают в типе лица горничных и официанток. Если условности романа будут поддерживаться достаточно долго иединообразно (это условие гарантируется единообразием человеческой глупостии тщеславия), то для огромных масс, обученных грамоте в обязательномпорядке, ничего, кроме романов, не читающих, эти условности превратятся взаконы личной чести. Так, обязательной сделается ревность - а она ведь нечто иное, как подлый эгоизм или особого рода помешательство. Ничтожныесобытия, которые, если отнестись к ним естественно и просто, гроша ломаногоне стоят, повлекут за собой (и уже влекут) катастрофы, остракизм, распадсемьи, дуэлянтство, убийство, самоубийство, детоубийство. Людей станутбессмысленно истреблять на поле боя, поскольку, с точки зрения офицеров, ихпервый долг заключается в романтической демонстрации показной храбрости. Асквайра, который никогда и часа не урвет от охоты на приходские дела,признают патриотом, так как он готов убивать и быть убитым ради того, чтобынавязать свой образ жизни другим странам. В судах дела будут решаться исходя из романтических, а не юридическихпринципов; при наложении штрафов и вынесении приговоров судьи будутприслушиваться к вздорным свидетельствам и отвергать или заглушать разумныепоказания, и это уничтожит самый смысл законов. Кайзеры, генералы, судьи,премьер-министры покажут пример того, как надо добиваться дешевойпопулярности. Любой писака обретет возможность играть на романтическихиллюзиях людей, которых в обязательном порядке обучили грамоте, и будетводить этих людей за нос еще успешней, чем когда играли на их быломневежестве и предрассудках. Но почему я сказал "будет водить"? Это делаетсяи теперь. Одно десятилетие чтения дешевой литературы превратило англичан изсамой флегматичной нации Европы в самую истеричную и театральную. Думаю, теперь ясно, почему театр был несносен для меня; почему от негопострадали и мое тело, и характер нации, почему, наконец, я призываю пуританспасти английский театр, к они спасли его однажды, когда он в глупой погонеза удовольствием погрузился в светскую пустоту и безнравственность. Пожалуй, в своем отношении к искусству я всегда был пуританином. Ялюблю прекрасную музыку и совершенную архитектуру, как любили их Милтон,Кромвель и Беньян. Но если бы я увидел, что эти искусства систематическипоклоняются чувственности, я почел бы за блага взорвать динамитом все соборыв мире вместе с их органами и прочими принадлежностями и не обратил быникакого внимания на вопли искусствоведов и утонченных сладострастников. Икогда я вижу, что девятнадцатый век взлелеял идолопоклонство передискусством обожествления любви, и считает, что всякий поэт, провозгласивший,будто Любовь превыше всего, будто она - Все, Весь Мир, - не иначе, какзаглянул в святая святых, я чувствую, что Искусство было в большейбезопасности в руках любого из самых фанатичных кромвелевских генералов, чемоно будет в моих, если, конечно, когда-нибудь в них попадет. Я симпатизирую наслаждению чувствами, я его разделяю. Но подменятьинтеллектуальную деятельность и честность чувственным экстазом - нет, этоникуда не годится! Это уже привело нас к парламентскому обсуждению билля отелесных наказаниях и, в качестве реакции на него, к появлению на сценеженоподобных героев. Если эта эпидемия будет распространяться до тех пор,пока демократические позиции не превратятся полностью в романтические,реалистам, будь они филистеры или платоники, нечем будет дышать в нашейстране. И когда это случится, грубая и умная сила человека действия, которыйне терпит вздора, - человека бисмарковского склада - объединится с тонкостьюи духовной энергией человека мысли, которого никакие подделки не смогут ниобмануть, ни увлечь. Этот союз противопоставит себя романтизму. И тогда гореромантизму: он рухнет, даже если ему придется увлечь за собой Демократию, -ибо все установления, в конце концов, должны опираться на природу вещей, ане на воображение. ОБ ЭТИКЕ ПОКЛОННИКОВ ДЬЯВОЛА Существует глупое убеждение, будто каждый автор должен писать так,чтобы его произведения сами говорили за себя, а если он объясняет их впредисловиях или послесловиях, значит, он плохой художник, вроде тогоживописца, на которого ссылался Сервантес и который подписал под своейкартиной "Это петух", чтоб, чего доброго, никто не ошибся. На это легковесное сравнение уместно ответить, что художники всегдаснабжают свои картины такими ярлычками. Что представляет собой каталог Королевской академии, как не сериюутверждений, вроде: это - "Долина отдыха", это - "Афинская школа", это -"Холодный октябрь", это - "Его высочество принц Уэльский" и т.п.?Большинство драматургов не пишут предисловий к своим пьесам только потому,что не умеют: чтобы быть мастерами, им не обязательно быть и мыслящимифилософами, и опытными критиками. Выдавая свою неспособность за достоинство,они, естественно, либо отвергают предисловия, как нечто постыдное, либо же.напустив на себя скромность, просят какого-нибудь известного критиканаписать его для них, будто бы говоря тем самым: "Если я захочу сказать осебе правду, я поневоле покажусь хвастуном. А не говоря всей правды, япричиню себе ущерб и обману своих читателей". Что же касается критика,которого приглашают со стороны, то ему ничего не остается, как намекать, чтонеобычайный драматический талант его друга превзойден только его прекраснымичеловеческими качествами. Ну, а я думаю - к чему же поручать другому человеку хвалить меня, еслия сам могу это делать? Мне не приходится жаловаться на свои возможности.Дайте-ка мне вашего лучшего критика, и я раскритикую его в пух и в прах.Если говорить о философии, то это я своей "Квинтэссенцией ибсенизма" научилкритиков тому немногому, что они понимают в ней. А теперь они обращают наменя свои орудия - орудия, которые я же для них зарядил, и заявляют, что япишу так, словно у людей есть Интеллект, но нет Воли или Сердца, как ониназывают Волю. Неблагодарные! А кто же научил вас различать между Волей иИнтеллектом? Не Шопенгауэр, полагаю, а Шоу. Еще они заявляют, что вот мистер такой-то не пишет предисловий и онничуть не шарлатан. Ну а я шарлатан. Сначала я заставил британцев слушатьменя, когда, стоя на повозке в Гайд-парке, произносил речи под трубные звукидухового оркестра. И я сделал это вовсе не потому, что волей-неволейжертвовал своей любовью к уединению ради политической необходимости, апотому, что я прирожденный скоморох, как все истинные драматурги и мимы. Япрекрасно понимаю, что рядовой британский гражданин требует, чтобы всескоморохи, платя дань уважения святости его ничтожной личной жизни, накоторую он обречен из-за своей неспособности жить жизнью общественной, темсамым как бы признавали свою профессию постыдной. Так, Шекспир сначала объявил: "Замшелый мрамор царственных могилисчезнет раньше этих веских слов", а потом, в духе условностей эпохи, сталкаяться: "Пред кем шута не корчил площадного". И так уж с тех пор повелось,что британец, забывая шекспировские фанфары, цитирует его покаянные слова. Когда актриса пишет свои мемуары, она в каждой главе жалуется нажестокие страдания, пережитые ею из-за необходимости выставлять себя напоказперед публикой. Однако она не забывает украсить книгу дю