Как-то осенью 1959 года я дежурил по терапевтическому корпусу Боткинской больницы. Вечером сестра доложила, что у одного из больных внезапно поднялась температура до 40 градусов. Я поспешил к нему. Он поступил в нашу клинику некоторое время назад с жалобами на боли в области сердца, одышку и субфебрильную температуру. В сочетании с давним митральным пороком сердца этого было в ту пору достаточно, чтобы диагностировать обострение ревматизма и назначить стандартное тогда лечение – аспирин и дигиталис.
Больной рассказал, что уже со вчерашнего дня его стало сильно знобить, а сегодня резко поднялась температура. Я внимательно обследовал его. Никаких простудных явлений не было, суставы не болели, в легких было чисто, но при аускультации сердца я нашел не только признаки митрального порока, но и слабый дующий диастолический шум на аорте и в 5-й точке, не отмеченный в истории болезни. Это указывало на аортальный порок – наиболее частую локализацию подострого септического эндокардита! Это заболевание было мне хорошо знакомо: я уже несколько раз курировал таких больных, и давно решил для себя, что самым надежным и тревожным признаком этого заболевания являются повторные ознобы на фоне клапанного, особенно аортального порока сердца. Селезенка не была увеличена, узелков Ослера или других высыпаний я тоже не обнаружил, но уже не сомневался, что это начало подострого септического эндокардита – опаснейшей болезни, которая стала излечимой только совсем недавно – с наступлением эры антибиотиков. Я тотчас назначил пенициллин в максимальной дозе как внутримышечно, так и внутривенно, а утром рассказал об этом лечащему врачу. Он согласился со мной, и энергичное лечение было продолжено.
|
|
Через несколько дней на утренней конференции очередной дежурный врач сообщил, что температура у этого больного снизилась, но появилась сыпь. Все решили, что это аллергическая реакция на пенициллин, которая, действительно, бывает довольно часто. Антибиотик спешно отменили, но состояние больного продолжало ухудшаться, а сыпь стала еще обильнее и покрыла все тело. В коридоре меня встретил доцент А. П. Никольский – пожилой и очень опытный врач – и сказал: «Н.А., Вы не видели этого больного с аллергией? О-о-чень интересный случай, я такого никогда не встречал, советую посмотреть!». Я тотчас побежал в палату.
Действительно, зрелище было незабываемое. Больной лежал оглушенный, вялый. Вся его кожа была багрово-красной, на ней имелось громадное количество мелких гнойничков, из которых буквально сочился желтоватый гной. Все постельное белье было в пятнах и в гнойных корках; его, очевидно, не меняли уже несколько дней. Отвернув простыню, я присел рядом, потрогал воспаленную кожу и гнойнички, выслушал сердце, поискал селезенку и, закончив осмотр, вышел из палаты. Как обычно, никаких перчаток я не надевал (в терапевтическом отделении мы их тогда даже не держали в кармане халата, на всякий случай, про запас!), халат не сменил…. Сама палата была очень маленькой. В ней стояло шесть кроватей впритык друг к другу, и я еще ужаснулся тому, в каких условиях находятся соседи этого больного. Увы, таковы были тогдашние условия.… Никаких мыслей о каком-то другом заболевании у меня не возникло.
Кстати, вот курьезная деталь об использовании перчаток терапевтами. Как-то попалось мне первое издание книги Н.Д.Стражеско о пальпации живота, изданное на Украине году в 1924 (между прочим, оно было значительно лучше и интереснее, чем второе, изданное большим тиражом в годы моей учебы, когда автор был уже знаменитым академиком). Описывая пальцевое исследование прямой кишки, автор ворчливо осуждал современных врачей, которые, дескать, избаловались настолько, что надевают резиновый напальчник! Ведь это притупляет тактильные ощущения! Я изумился: значит, в начале 20-го века принято было исследовать прямую кишку, так сказать, невооруженным пальцем! В дальнейшем и напальчник показался недостаточным, все перешли на исследование в перчатке… А через много лет, в Израиле я видел, как врач перед ректальным исследованием надевал уже одну перчатку на другую – для пущей безопасности…
|
|
Тем временем, совсем в другом больничном корпусе, где располагалось отделение отоларингологии, заболел тамошний доцент, пожилой человек лет 65. У него появилась сыпь, похожая на ветряную оспу, и врачи вокруг всё удивлялись, как это возможно в таком преклонном возрасте заболеть детской болезнью? Лишь через несколько дней кому-то пришла в голову мысль – а уж не настоящая ли это оспа?!
И только тогда вдруг вспомнили, что недели за две до этого в приемный покой Боткинской больницы скорая помощь доставила больного с неясным тяжелым заболеванием, который недавно вернулся из поездки в Индию. У него была очень высокая температура и обширные множественные подкожные кровоизлияния. Не приходя в сознание, он вскоре скончался. Диагноз остался неясным даже после вскрытия. Остановились на предположении о тяжелом токсическом диффузном поражении мелких сосудов – васкулите. Такое заболевание иногда возникает, как осложнение самых разных болезней – сепсиса, опухолей, коллагеноза и т.п. Тем не менее, учитывая возможность какого-то экзотического заболевания (больной вернулся из Индии), труп был кремирован … Я услышал об этом тогда же, но, как и все, попустил это мимо ушей – мало ли чего ни бывает в приемном покое громадной скоропомощной больницы….
|
|
Пока этот больной находился в приемном покое, к нему на консультацию вызывали самых разных специалистов, в том числе того самого доцента отоларинголога, а также терапевта из нашего мужского отделения. Теперь-то все стало ясно: у скончавшегося больного была оспа в самой тяжелой форме - геморрагическая, или «черная» оспа, которая протекает без характерной кожной гнойничковой сыпи и почти всегда оканчивается летально. Непосредственно от него заразился и заболел врач отоларинголог. Наш терапевт, также осмотревший больного в приемном покое, сам не заболел, но перенес инфекцию тому самому больному в нашем мужском отделении. Ознобы и высокая лихорадка в течение трех дней с последующим снижением температуры и высыпанием на четвертый день – типичное начало оспы!
Немедленно всю больницу закрыли на карантин. К нам в клинику пожаловала целая бригада инфекционистов во главе с известным профессором и академиком - все в устрашающих многослойных больших марлевых масках, в защитных очках, резиновых перчатках и сапогах, в двойных халатах. После краткого осмотра был оглашен гробовым голосом приговор: у нашего больного настоящая, несомненная оспа! Оспенного больного перевели в инфекционный корпус, в отдельный бокс, а всех остальных – и нас, врачей, и больных – заперли в нашем отделении.
Но люди остаются людьми: перед этим заведующая отделением разрешила мне съездить домой (метро + трамвай), чтобы взять бритву, зубную щетку и другие мелочи… В этом отделении работала больничным ординатором милая и очень скромная женщина, хороший врач Юлия Андреевна Туполева, дочь известного авиаконструктора. Н.С.Хрущев часто брал его с собой в зарубежные поездки, и Юлия Андреевна тогда сопровождала отца как личный врач. Поэтому мы решили отпустить её домой – вдруг она понадобится в этом качестве… Сначала срок карантина определили в 14 дней, но потом для большей надежности его продлили до 21 дня.
Ежедневно мы тщательно осматривали своих больных и друг друга, три раза в день измеряли температуру. На протяжении многих десятилетий вакцинация против оспы была в СССР обязательной и поголовной, так что у каждого на плече был след от прививки, сделанной в раннем детстве. Тем не менее, всем в отделении снова сделали прививку. Через несколько дней у меня на месте скарификации кожа покраснела, стала чесаться, появилось несколько папул и пустул. Именно такая реакция бывает у детей, когда им впервые прививают оспу. Значит, иммунитет от моей прежней прививки уже давно исчез, и, следовательно, когда я обследовал оспенного больного, не соблюдая элементарные правила гигиены, я не был защищен! В отличие от меня, у большинства врачей и больных прививка не «принялась», что подтверждало наличие у них активного противооспенного иммунитета. Я, было, приуныл, но всё обошлось…
Дни вынужденного заточения приближались уже к концу, как вдруг у одного больного совсем в другой палате (через несколько комнат!) возник сильный озноб, и поднялась температура. Этот больной был госпитализирован по поводу лимфогранулематоза, и поэтому сначала всем хотелось думать, что это просто обострение основной болезни. Увы, ознобы и высокая лихорадка продолжились, а на четвертый день появилась характерная сыпь – новый случай оспы! Напрасно больной уверял нас, что такие «прыщики» у него всегда возникают при повышении температуры, напрасно мы даже смазали первые «прыщики» зеленкой, - к вечеру картина стала безошибочной. Делать нечего, мы вызвали инфекциониста. Не помню, почему, но до него пришел к нам малограмотный служитель из патолого-анатомического отделения, татарин. Он взглянул на больного и воскликнул: «Что вы наделали! Ведь это же оспа!!!» Увы, диагноз был ясен даже ему... Карантин вновь пришлось продлить.
В то время больниц в Москве было гораздо меньше, и закрывать такую громадную скоропомощную больницу на длительный срок было просто невозможно. Поэтому наше отделение целиком перевели в помещение родильного дома (кажется, на Соколиной горе). После этого я мог похвастаться, что я один из немногих мужчин, у которого в анамнезе была госпитализация в родильное отделение родильного дома!... На сей раз никто больше не заболел, и вспышка закончилась.
Всего в Боткинской больнице оказалось четверо больных оспой. Из них выздоровел только один (отоларинголог), остальные погибли. Такая смертность – 75% – подтверждает, что и теперь, даже при поголовной вакцинации, это очень опасное заболевание.
Конечно, печально, что природа этой инфекционной вспышки была распознана с таким большим запозданием, хотя дело происходило в одной из лучших клинических больниц Москвы. Снова подтвердилось старое клиническое правило: «Чтобы диагностировать болезнь, надо сначала хотя бы подумать об этой болезни!». Оспа так давно не встречалась в Москве, что врачи в затруднительном случае думали о самых разных причинах, но никто не вспомнил оспу!
Однако для меня поучение состояло не только в призыве к большей бдительности. Меня ужасно удивило, что ни один из соседей по палате нашего первого больного не заболел оспой, хотя здесь контакт был не только длительный, но и необычайно тесный, а количество инфекционного материала просто ужасающим. В дальнейшем болезнь поразила также только еще одного больного, да и то совсем в другой палате. Интересно, что у этого последнего больного повторная вакцинация «принялась», как и у меня. Но почему же не заболел я? Я ведь тоже не имел активного противооспенного иммунитета в тот день, когда ощупывал оспенные пустулы с нарушением всех правил гигиены и простой осторожности. Наверное, меня защитило то, что просто я был молод, здоров и крепок, то есть, выражаясь научным языком, обладал хорошим неспецифическим иммунитетом. В отличие от меня, у последнего больного был лимфогранулематоз, который, несомненно, снизил эту самую общую, неспецифическую сопротивляемость.
То, о чем я сейчас говорю, конечно, не ново. Известно, что ни одна прививка против инфекционной болезни не гарантирует стопроцентную защиту: даже самая победная статистика всегда говорит лишь о значительном уменьшении числа заболевших. Стало быть, заразиться можно и в том случае, если человек привит и обладает активным специфическим иммунитетом против данной инфекции. Дело в том, что мы наделены также прирожденным, неспецифическим иммунитетом, и потому можем сопротивляться любой внешней агрессии вообще. Если этот неспецифический иммунитет очень силен, то болезнь не возникнет даже у непривитого, как бы губительна ни была эпидемия. Наоборот, если эта неспецифическая сопротивляемость резко снижена, то не спасет и прививка.
Но что же такое этот неспецифический иммунитет? Почему один здоровый человек заболевает, а другой – в точно таких же условиях – нет? Все рассуждения сводятся, в конечном счете, к тому, что один из них крепче и здоровее. Но как измерить количество или силу здоровья? Даже сами эти понятия ускользают от четкого определения. Тем более трудно подступиться к их экспериментальному изучению. То ли дело выяснять конкретные и ясно формулируемые вопросы, например, какой микроб вызывает данную болезнь, какие вредные вещества содержатся в нем, каким образом он внедряется в организм, как в ответ на это внедрение вырабатываются специфические антитела, как затем эти антитела оказывают свое защитное действие и т.д. В центре внимания, как большинства исследователей, так и врачей оказался болезнетворный микроб, а не то, как защищается организм от инфекций вообще.
Этот односторонний взгляд еще более укрепился с наступлением антибиотической эры. Теперь при слове «инфекция» первая же ответная реакция у врача – «антибиотик!». Врач видит только вторгшегося врага, и спешит взять всё дело в свои руки. Он уже не думает о том, как бы помочь организму больного самому справиться с напастью. Ведь мы теперь так вооружены, что обойдемся и без помощников. Слава Богу, сегодня имеется столько противомикробных средств, что главная трудность – это выбрать наиболее подходящее. Оставим поэтому в покое пресловутую «целительную силу природы»! Больной может не беспокоиться и просто наблюдать, как мы один на один лихо расправляемся с врагом!...
Норберт Александрович Магазаник