Кровообращение и дыхание 14 глава

бы читать, мы должны были бы одинаково отчетливо воспринять в нашем сознании все элементы сравнительно длинного сло­ва или даже целого предложения. В дей­ствительности же в фокус внимания в каж­дый данный момент попадают лишь немногие элементы, от которых затем тя­нутся нити психических связей к лишь неотчетливо воспринятым, даже отчасти лишь физиологически в области непрямо­го видения падающим впечатлениям; со­вершенно также и в слуховом восприя­тии ритма моментально воздействующие слуховые впечатления соединяются с пред­шествовавшими, отошедшими в область бо­лее смутного сознания, и подготовляют наступление будущих, еще ожидающихся. Главная разница обоих случаев лежит не столько в формальных условиях объема внимания и сознания, сколько в свойстве элементов и их сочетаний.

Если мы обратимся теперь, получив та­кие результаты от опытов над зрением, вновь к нашим наблюдениям над метро­номом, то очевидно, что через эту анало­гию тотчас же возникает вопрос, нельзя ли и при опытах с маятником найти такие условия, которые делали бы возможной та­кую же изоляцию простых элементов, ка­кая была нужна для измерения объема внимания в области чувства зрения. Дейст­вительно, и в опытах с метрономом такая изоляция ударов такта произойдет тотчас же, как только мы не будем делать мыс­ленно никаких ударений, слушая удары маятника, так что не будет даже простейше­го размера в ²/₈ такта. Ввиду ритмической природы нашего сознания и всей нашей психофизической организации это, конеч­но, не так легко, как может показаться с первого взгляда. Все-таки мы всегда бу­дем склонны воспринимать эти удары маятника как ряд, протекающий по край­ней мере в ²/₈ размера с равными интерва­лами. Тем не менее, если только в ударах маятника нет заметной объективной разни­цы, удается достигнуть этого условия без особого труда. Только при этом промежу­ток между ударами такта должен быть до­статочно большой, чтобы мешать нашей склонности к ритмическому расчленению и в то же время допускать еще объедине­ние ударов в целое. Этому требованию, в общем, отвечает интервал в 1 ¹/₂ — 2 ¹/₂ се­кунды. В этих пределах можно после не-

которого упражнения довольно свободно схватывать удары маятника то ритмичес­ки, то неритмически. Если мы добьемся этого и так же, как и при ритмических опытах, будем через небольшую паузу после восприятия известного числа ударов метро­нома слышать одинаковое или чуть боль­шее или меньшее число, то и в этом случае можно еще отчетливо различать равенст­во первого и второго рядов. Если, напри­мер, при первом опыте мы выберем ряд А в 6 ударов, при другом же ряд В в 9 ударов (рис. 4), то при повторении обоих рядов тотчас же обнаружится, что при ряде А еще возможно вполне отчетливо различить равенство, а при ряде В это невозможно, и уже на 7-м или 8-м ударе сличение рядов становится в высшей степени ненадежным.

ГгГГггТГгГг гг'ггг¹

Рис.4

Поэтому мы приходим к тому же выводу, что и в опытах со зрением: шесть простых впечатлений представляют собой границу объема внимания.

Так как эта величина одинакова и для слуховых и для зрительных впечатлений, данных как последовательно, так и одновре­менно, то нужно заключить, что она означа­ет независимую от специальной области чувств психическую постоянную. Действи­тельно, при впечатлениях других органов чувств получается тот же результат, и если исключить ничтожные колебания, число 6 остается maximum еще схватываемых вни­манием простых содержаний. Например, если взять для опыта любые слоги, только не соединенные в слова, и сказать ряд их другому лицу с просьбой повторить, то при таком ряде, как:

ар ku no И за го,

повторение еще удается. Напротив, оно уже невозможно при ряде:

га ho xu am na il ok pu.

Уже при 7 или 8 бессмысленных сло­гах заметно, что повторение большею час­тью не удается; с помощью упражнения можно добиться повторения разве лишь 7 слогов. Итак, мы приходим к тому же ре­зультату, который получился и при так­тах А и В.

Но есть еще одно согласующееся с этим результатом наблюдение. Оно тем более замечательно, что принадлежит третьей области чувств, осязанию, и, кро­ме того, сделано независимо от пси­хологических интересов, по чисто прак­тическим побуждениям. После долгих тщетных попыток изобрести наиболее це­лесообразный шрифт для слепых, наконец, в половине прошлого столетия фран­цузский учитель слепых Брайль разрешил эту практически столь важную пробле­му. Сам слепой, он более чем кто-либо другой был в состоянии на собственном опыте убедиться, насколько его система удовлетворяет поставленным требовани­ям. Таким образом, он пришел к выводу, что, во-первых, известное расположение от­дельных точек является единственно при­годным средством для изобретения лег­ко различаемых знаков для букв и что, во-вторых, нельзя при конструкции этих знаков брать более 6 известным образом расположенных точек, если мы хотим, что­бы слепой еще легко и верно различал эти символы с помощью осязания. Таким образом, из шести точек (рис. 5, I), ком­бинируя их различным образом, он изоб­рел различные символы для алфавита слепых (рис. 5, II). Это ограничение чис­ла точек шестью, очевидно, было не слу­чайным. Это ясно уже из того, что боль­шее число, например, 9 (рис. 5, III), дало бы большие затруднения на практике. Тогда можно было бы, например, обозна­чить известными символами важнейшие из знаков препинания и числа, которые отсутствуют в системе Брайля. Но дос­тичь этого невозможно, так как при боль­шем, чем 6, числе точек вообще нельзя отчетливо воспринимать разницу между символами. В этом легко убедиться с по­мощью непосредственного наблюдения, если скомбинировать более чем 6 выпук-

• • •• • • t • •••

• • • • • • • t •

a q e a о

l Я - Ш

Рис.5

лых точек и осязать их. Таким образом, мы вновь приходим к той границе, кото­рая получилась и при опытах над чув­ствами зрения и слуха.

Однако значение этих выводов относи­тельно объема сознания и внимания отнюдь не исчерпывается количественным определе­нием этого объема. Значение их прежде все­го в том, что они проливают свет на отноше­ния содержаний сознания, находящихся в фокусе внимания, с теми, которые принадле­жат более отдаленному зрительному полю со­знания. Для того чтобы установить те от­ношения, которые прежде всего выясняются при этих опытах, мы воспользуемся для обо­значения обоих процессов (вхождения в соз­нание и в фокус внимания) двумя краткими терминами, примененными в подобном смыс­ле уже Лейбницем. Если восприятие входит в более обширный объем сознания, то мы называем этот процесс перцепцией, если же оно попадает в фокус внимания, то мы на­зываем его апперцепцией. При этом мы, конечно, совершенно отвлекаемся от тех ме­тафизических предположений, с которыми связал Лейбниц эти понятия в своей мона­дологии, и употребляем их скорее в чисто эмпирическо-психологическом смысле. Под перцепцией мы будем понимать про­сто фактическое вхождение какого-либо со­держания в сознание, под апперцепцией — сосредоточение на нем внимания. Перци­пируемые содержания, следовательно, созна­ются всегда более или менее смутно, хотя всегда поднимаются над порогом сознания; апперципируемые содержания, напротив, сознаются ясно, они, выражаясь образно, под­нимаются над более узким порогом внима­ния. Отношение же между обеими этими областями сознания заключается в том, что каждый раз, когда апперципируется изве­стное изолированное содержание сознания, остальные, только перципируемые психи­ческие содержания исчезают, как если бы их совсем не было; напротив, когда аппер­ципируемое содержание связано с опреде­ленными перципируемыми содержаниями сознания, оно сливается с ними в одно цель­ное восприятие, границею которого будет лишь порог сознания (а не внимания). С этим, очевидно, стоит в тесной связи то обстоятельство, что объем апперцепции от­носительно уже и постояннее, объем же перцепции не только шире, но и изменчи­вее. Меняется же он, как это ясно показы-

вает сравнение простых и сложных ритмов, непременно вместе с объемом психических образований, объединенных в некоторое це­лое. При этом различие между просто пер­ципируемыми и апперципируемыми частя­ми такого целого отнюдь не исчезает. В фокус внимания скорее же попадает всегда лишь ограниченная часть этого целого, как это в особенности убедительно доказывает тот наблюдающийся при экспериментах с чтением факт, что мы можем варьировать отдельные просто перципируемые состав­ные части, причем общее восприятие от этого не нарушается. Более широкая об­ласть смутно перципируемых содержаний относится к фокусу внимания — если вос­пользоваться образом, который сам пред­ставляет собою пример этого явления, — как фортепьянное сопровождение к голосу. Незначительные неточности в аккордах со­провождения мы легко прослушиваем, если только сам голос не погрешает ни в тональ­ности, ни в ритме. Тем не менее впечатле­ние от целого значительно ослабело бы, если бы не было этого сопровождения.

В этом отношении между перципиру­емыми и апперципируемыми содержани­ями сознания имеет значение еще другой момент, который проливает свет на выда­ющуюся важность апперцептивных про­цессов. Мы исходили из того, что для нас необычайно трудно воспринять ряд уда­ров маятника как совершенно равных, так как мы всегда склонны придать им изве­стный ритм. Это явление, очевидно, нахо­дится в связи с основным свойством ап­перцепции, проявляющимся во всех процессах сознания. Именно мы не в со­стоянии, как это хорошо известно и из повседневной жизни, постоянно и рав­номерно направлять наше внимание на один и тот же предмет.

Если же захотим достигнуть этого, то скоро заметим, что в апперцепции данного предмета наблюдается постоянная смена, причем она то становится интенсивнее, то ослабевает. Если воспринимаемые впечат­ления однообразны, то эта смена легко мо­жет стать периодической. В особенности легко возникает такая периодичность в том случае, когда самые внешние процес­сы, на которые обращено наше внимание, протекают периодически. Как раз это и наблюдается при ряде тактов. Поэтому колебания внимания непосредственно свя-

зываются в этом случае с периодами впе­чатлений. Вследствие этого мы ставим ударение на том впечатлении, которое со­впадает с повышением волны апперцепции, так что равные сами по себе удары такта становятся ритмическими. Каков именно будет ритм, это отчасти зависит от нашего произвола, а также от того, в каком объе­ме стремимся мы связать впечатление в одно целое. Если, например, удары такта следуют друг за другом слишком быстро, то это стремление к объединению легко ведет к сложным ритмическим расчлене­ниям, как это мы действительно видели выше. Подобные же отношения между апперципируемыми и просто перципируе­мыми состояниями сознания получаются также и при других, и в особенности при одновременных впечатлениях, однако в иной форме, смотря по области чувств. Если, например, мы покажем в опытах с тахистоскопом короткое слово, то оно схва­тывается как целое одним актом. Если же дать длинное слово, например:

" Wahlverwandtschaf ten",

то мы легко замечаем уже при непос­редственном наблюдении, что время вос­приятия становится длиннее и процесс вос­приятия состоит тогда из двух, иногда даже из трех очень быстро следующих друг за другом актов апперцепции, которые мо­гут протекать некоторое время и после момента впечатления. Еще яснее будет это следование актов апперцепции друг за дру­гом, если вместо слова выбрать предложе­ние, приблизительно равное по длине, на­пример следующее:

Morgenstunde hat Gold im Munde.

В этой фразе разложение восприятия на несколько актов существенно облегча­ется разделением фразы на слова. Поэто­му при восприятии подобной фразы заме­чаются обыкновенно три следующих друг за другом акта апперцепции, и лишь при последнем из них мы схватываем в мыс­ли целое. Но и здесь это возможно лишь в том случае, если предшествовавшие пос­ледней апперцепции части предложения еще находятся в зрительном поле созна­ния. Если же взять настолько длинное предложение, что части эти будут уже ис­чезать из поля зрения сознания, то наблю­дается то же явление, что и при ритмичес­ких рядах тактов, выходящих за границы возможных ритмических расчленений: мы

можем связать в заключительном акте апперцепции лишь одну часть такого последовательного данного целого. Таким образом, восприятие сложных тактов и восприятие сложных слов или предложе­ний по существу протекают сходно. Раз­личие заключается лишь в том, что в пер­вом случае апперципируемое впечатление соединяется с предшествовавшим, остав­шимся в поле перцепции впечатлением с помощью ритмического деления, во втором же случае — с помощью смысла, объединя­ющего части слова или слова. Поэтому весь процесс отнюдь не сводится только к пос­ледовательной апперцепции частей. Ведь предшествовавшие части уже исчезли из апперцепции и стали просто перципируе­мыми, и лишь после того они связываются с последним апперципируемым впечатле­нием в одно целое. Сам же процесс связы­вания совершается в едином и мгновен­ном акте апперцепции. Отсюда вытекает, что во всех этих случаях объединения бо­лее или менее значительного комплекса элементов связующей эти элементы функ­цией является апперцепция, причем она, в общем, всегда связывает непосредственно апперципируемые части целого с примы­кающими к ним только перципируемы­ми частями. Поэтому большое значение от­ношений между обеими функциями, перцепцией и апперцепцией заключается в высшей степени богатом разнообразии этих отношений и в том приспособлении к потребностям нашей духовной жизни, которое находит себе выражение в этом разнообразии. Апперцепция то сосредото­чивается на одной узкой области, причем бесконечное разнообразие других воздей­ствующих впечатлений совершенно ис­чезает из сознания, то с помощью расчле­нения последовательных содержаний, обусловленного ритмической (oszillato-risch) природой ее функции, переплетает своими нитями обширную, занимающую все поле сознания, ткань психических со­держаний. Но во всех этих случаях аппер­цепция остается функцией единства, свя­зующей все эти разнообразные содержания в упорядоченное целое, процессы же пер­цепции противостоят ей до известной сте­пени как центробежные и подчиненные ей. Процессы апперцепции и перцепции, взя­тые вместе, образуют целое нашей душев­ной жизни.

У.Джемс

ПОТОК СОЗНАНИЯ¹

Порядок нашего исследования дол­жен быть аналитическим. Теперь мы можем приступить к изучению сознания взрослого человека по методу самонаблю­дения. Большинство психологов при­держиваются так называемого синтети­ческого способа изложения. Исходя от простейших идей, ощущений и рассмат­ривая их в качестве атомов душевной жизни, психологи слагают из последних высшие состояния сознания — ассоциа­ции, интеграции или смещения, как дома составляют из отдельных кирпичей. Та­кой способ изложения обладает всеми педагогическими преимуществами, каки­ми вообще обладает синтетический метод, но в основание его кладется весьма сомни­тельная теория, будто высшие состояния сознания суть сложные единицы. И вме­сто того чтобы отправляться от фактов душевной жизни, непосредственно извест­ных читателю, именно от его целых кон­кретных состояний сознания, сторонник синтетического метода берет исходным пунктом ряд гипотетических простейших идей, которые непосредственным путем совершенно недоступны читателю, и пос­ледний, знакомясь с описанием их взаи­модействия, лишен возможности прове­рить справедливость этих описаний и ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как бы там ни было, но посте­пенный переход в изложении от простей­шего к сложному в данном случае вво­дит нас в заблуждение.

Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, отнесутся крайне неодобри­тельно к отстранению синтетического ме­тода, но человек, защищающий цельность человеческой природы, предпочтет при изучении психологии аналитический ме­тод, отправляющийся от конкретных фак­тов, которые составляют обыденное содер­жание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскроет элементарные психические единицы, если таковые существуют, не за­ставляя нас делать рискованные ско­роспелые предположения. Читатель дол­жен иметь в виду, что в настоящей книге в главах об ощущениях больше всего гово­рилось об их физиологических условиях. Помещены же эти главы были раньше про­сто ради удобства. С психологической точ­ки зрения их следовало бы описывать в конце книги. Простейшие ощущения были рассмотрены нами ранее как психические процессы, которые в зрелом возрасте по­чти неизвестны, но там ничего не было сказано такого, что давало бы повод чита­телю думать, будто они суть элементы, обра­зующие своими соединениями высшие со­стояния сознания.

Основной факт психологии. Первич­ным конкретным фактом, принадлежа­щим внутреннему опыту, служит убежде­ние, что в этом опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния созна­ния сменяются в нем одно другим. Подоб­но тому, как мы выражаемся безлично: "светает", "смеркается", мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше без­личным глаголом "думается".

Четыре свойства сознания. Как совер­шаются сознательные процессы? Мы заме­чаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состо­яния изменчивы; 3) всякое личное созна­ние представляет непрерывную последова­тельность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор.

Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем упот­ребить ряд психологических терминов, ко-

¹ Джемс У. Психология. М.: Педагогика, 1991. С.56—80.

торые могут получить вполне точное опре­деление только в дальнейшем. Условное значение психологических терминов обще­известно, а в этой главе мы их будем упот­реблять только в условном смысле. На­стоящая глава напоминает набросок, который живописец сделал углем на по­лотне и на котором еще не видно никаких подробностей рисунка.

Когда я говорю: "всякое душевное со­стояние" или "мысль есть часть лично­го сознания", то термин личное сознание употребляется мною именно в таком ус­ловном смысле. Значение этого термина понятно до тех пор, пока нас не попросят точно объяснить его; тогда оказывается, что такое объяснение — одна из трудней­ших философских задач. Эту задачу мы разберем в следующей главе, а теперь ог­раничимся одним предварительным за­мечанием. В комнате, скажем в аудито­рии, витает множество мыслей ваших и моих, из которых одни связаны между собой, другие — нет. Они так же мало обособлены и независимы друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособлена совершенно, но каждая связана с некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши — с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем сказать, не имея на это данных опыта. Состояния сознания, кото­рые мы встречаем в природе, суть непре­менно личные сознания — умы, личности, определенные конкретные "я" и "вы".

Мысли каждого личного сознания обо­соблены от мыслей другого, между ними нет никакого непосредственного обмена, ни­какая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная ра­зобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом слу­жит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль, при­надлежащая кому-нибудь". Ни одновре­менность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не мо­гут слить воедино мыслей, которые разъ-

единены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представ­ляет одну из самых абсолютных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью это­го положения, поскольку в нем утвержда­ется только существование "чего-то", соот­ветствующего термину "личное сознание", без указаний на дальнейшие свойства это­го сознания. Согласно этому можно счи­тать непосредственно данным фактом пси­хологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не "мысли и чувства существуют", но "я мыслю" или "я чувствую". Никакая психология не может оспаривать во что бы то ни стало факт существования лич­ных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательно­сти мыслей, сознаваемые как таковые. Худ­шее, что может сделать психолог, — это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной цен­ности.

В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает про­должительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень труд­но. Я только хочу моими словами подчер­кнуть тот факт, что ни одно раз минувшее состояние сознания не может снова воз­никнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мыс­ли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочета­ний простейших состояний. В таком слу­чае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одина­ковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зелено­го цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получа­ем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? От­рицательный ответ на эти вопросы может

показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не под­тверждает того факта, что центростре­мительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впе­чатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы ви­дим зеленый цвет того же качества, обоня­ем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невниматель­ности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы "Восприятие", мы увидим, как глу­боко укоренилась в нас привычка пользо­ваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричне­вой краске, в другом — к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же пред­меты выглядят, звучат и пахнут на раз­личных расстояниях и при различной ок­ружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.

Благодаря этому обстоятельству свиде­тельство о субъективном тождестве раз­личных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности из­вестного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два по­рознь воспринятых нами чувственных впе­чатления или нет. Внимание наше привле­кается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, кото­рый данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее тем­ный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине,

изображающей мраморное здание, освещен­ное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного насто­ящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувствен­ным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изме­няется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительно­сти лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зави­симости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бес­полезным; пение птиц вдруг начинает ка­заться монотонным, завывание ветра — пе­чальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависи­мости от изменчивости нашей чувстви­тельности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физи­ологического характера. Каждому ощуще­нию соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто­рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому измене­нию. Но последнее, строго говоря, физио­логически невозможно, следовательно, и аб­солютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответ­ствует некоторое изменение в сознании, ко­торому служит данный мозг.

Но если так легко обнаружить неосно­вательность мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться неизмен-

ным образом, то еще более неоснователь­ным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблю­дается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состоя­ния нашего ума никогда не бывают абсо­лютно тождественными. Каждая отдель­ная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими наши­ми мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них но­вые стороны. И мысль, с помощью кото­рой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать извест­ным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возмож­ность такого образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления пред­ставляются нам совершенно в новом све­те. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде произ­водило впечатление, теперь более не при­влекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то не­земными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы не­когда окружали каким-то небесным оре­олом, становятся с течением времени в на­ших глазах самыми обыкновенными земными существами, картины — бессо­держательными, книги... Но разве в про­изведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны со­чинения Дж.Ст.Милля, как это нам каза­лось прежде? Предаваясь менее наслажде­ниям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более про­никаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей. Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как

бы ни было трудно строго провести его через все частности исследования. Если вначале он и покажется читателю тем­ным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу толь­ко, что, если этот метод правилен, выстав­ленное мною выше положение о невоз­можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это ут­верждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгля­да, ибо, принимая его, мы совершенно рас­ходимся даже в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели ког­да-то почти безграничное влияние в Гер­мании и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явле­ний, рассматривая высшие состояния со­знания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра­зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи — как известного рода жид­кости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем сим­волические выражения, которым в при­роде ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся вре­мя от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.