Мышление и решение задач 2 глава

Вследствие этого изменения формы за­висимости индивид преобразуется. Так как

' Дюркгейж Э. О разделении общественного труда // О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. С. 322—327.

та деятельность, которая перевозбуждает специфическое действие социальных при­чин, не может закрепиться в организме, то к телесной жизни присоединяется новая жизнь, также sui generis. Черты, отличаю­щие эту более сложную, более свободную, более независимую от поддерживающих ее органов жизнь, проявляются все резче по мере того, как она прогрессирует и укреп­ляется. По этому описанию можно узнать существенные черты психической жизни. Без сомнения, было бы преувеличением утверждать, что психическая жизнь начи­нается только вместе с обществами, но вер­но и то, что она становится значительной только тогда, когда общества развиваются. Вот почему, как это часто замечали, прогресс сознания находится в обратном отношении к прогрессу инстинкта. Что бы об этом ни говорили, не первое разлагает последний; инстинкт, продукт накопленных в течение поколений опытов, обладает слишком боль­шою силою сопротивления, чтобы пере­стать существовать только потому, что он становится сознательным. Истина в том, что сознание захватывает лишь те области, которые покинул инстинкт, или те, где он не может установиться. Не оно заставляет отступать его; оно только заполняет остав­ленное им свободное пространство. С дру­гой стороны, если он регрессирует, вместо того чтобы увеличиваться с увеличением общей жизни, то причина этого лежит в большей важности социального фактора. Таким образом, важное различие между человеком и животным, а именно большее развитие психической деятельности, сво­дится к его большей социальности. Чтобы понять, почему психические функции с пер­вых шагов человека были подняты на неиз­вестную животным степень совершенства, надо было бы сперва узнать, каким образом случилось, что люди, вместо того чтобы жить одиноко или небольшими группами, стали образовывать более обширные обще­ства. Если, повторяя классическое опреде­ление, человек — разумное животное, то потому, что он общественное животное или, по крайней мере, бесконечно более обще­ственное, чем другие животные¹.

Но это не все. Пока общества не дости­гают определенных размеров и определен-

ной степени концентрации, единственная истинно развитая психическая жизнь — это та, которая присуща всем членам груп­пы, которая у всех одинакова. По мере того как общества становятся обширнее и осо­бенно плотнее, возникает психическая жизнь нового рода. Индивидуальные раз­личия, сначала затерянные и слившиеся в массе социальных сходств, выделяются из нее, становятся рельефнее. Масса явлений, остававшихся вне сознаний, так как они не затрагивали коллективного существа, становятся объектами представлений. В то время как прежде индивиды действовали только увлекаемые друг другом, кроме случаев, когда их поведение вызывалось физическими потребностями, теперь вся­кий из них становится источником само­произвольной деятельности. Образуются отдельные личности, которые начинают сознавать себя, и однако, это приращение индивидуальной психической жизни не ослабляет социальную, а только преобра­зует ее. Она становится свободнее, обшир­нее, и так как в конце концов она не имеет другого субстрата, кроме индивидуальных сознаний, то последние в силу этого увели­чиваются, становятся более сложными и гибкими.

Таким образом, та же причина, которая вызвала различия, отделяющие человека от животных, принудила его возвыситься над самим собой. Все увеличивающееся рассто­яние между дикарем и цивилизованным человеком не имеет другого источника. Если из первоначального смутного мира чувств выделилась мало-помалу способ­ность порождать идеи; если человек на­учился образовывать понятия и формули­ровать законы; если его ум охватывает все увеличивающиеся объемы пространства и времени; если, не ограничиваясь сохране­нием прошлого, он все больше посягает на будущее; если его эмоции и стремления, сначала простые и малочисленные, так ум­ножились и разветвились, то все это пото­му, что социальная среда непрерывно изме­нялась. Действительно, эти изменения — если только они не возникли из ничего — могли иметь причинами только соответ­ствующие изменения окружающей среды. Но человек зависит только от троякого

¹ Определение Катрфажа, делающее из человека религиозное животное, есть частный случай предыдущего, ибо религиозность человека — следствие его высокой социальности <...>.

рода среды: от организма, внешнего мира, общества. Если игнорировать случайные изменения, происходящие от наследствен­ных комбинаций, а их роль в прогрессе че­ловечества, конечно, не очень значительна, то организм не изменяется самопроизволь­но; необходимо, чтобы он был к этому при­нужден какой-нибудь внешней причиной. Что касается физического мира, то с нача­ла истории он остается приблизительно тем же, если только не принимать в расчет изменений социального происхождения¹. Следовательно, остается только общество, которое достаточно изменилось, чтобы этим можно было объяснить параллельные изменения природы индивида.

Итак, теперь нет ничего безрассудного в утверждении, что, какие бы успехи ни сде­лала психофизиология, она всегда сможет представлять собой только часть психоло­гии, так как большая часть психических явлений не происходит от органических причин. Это поняли философы-спиритуа­листы, и великая услуга, оказанная ими науке, состоит в борьбе со всеми доктрина­ми, сводящими психическую жизнь к неко­ему расцвету физической жизни. Они весь­ма справедливо думали, что первая в своих высших проявлениях слишком свободна и сложна, чтобы быть только продолжением последней. Только из того, что она отчасти независима от организма, не следует вовсе, что она не зависит ни от какой материаль­ной причины и что ее должно поместить вне природы. Все те факты, объяснения которых нельзя найти в строении тканей, происходят от свойств социальной среды; по крайней мере, это гипотеза, имеющая на основании предыдущего весьма большое правдоподобие. Но социальное царство не менее естественно, чем органическое. Сле­довательно, из того, что есть обширная об­ласть сознания, генезис которой не объяс­ним одной только психофизиологией, не надо заключать, что оно образовалось само по себе и что оно не подвластно никакому научному исследованию, но только, что оно относится к другой положительной науке,

которую можно было бы назвать социопси­хологией. Составляющие ее содержание яв­ления действительно смешанной природы; они имеют те же существенные черты, что и другие психические факты, но происхо­дят от социальных причин.

Не следует, стало быть, подобно Спен­серу, представлять социальную жизнь как простую равнодействующую индивиду­альных существ; наоборот, скорее послед­ние вытекают из первой. Социальные факты не представляют собой простого продолжения психических фактов; последние главным образом не что иное, как продолжение первых внутри созна­ний. Это положение весьма важно, так как противоположная точка зрения по­стоянно подвергает социолога риску при­нять причину за следствие, и наоборот. Например, если (как это часто случается) в организации семьи видят логически не­обходимое выражение человеческих чувств, внутренне присущих всякому со­знанию, то опрокидывают реальный по­рядок фактов; как раз наоборот: соци­альная организация отношений родства вызвала чувства родителей и детей. Они были бы совсем иные, если бы социальная структура была иной, и доказательством этого служит то, что действительно отцов­ское чувство неизвестно во многих обще­ствах². Можно было бы привести много других примеров подобной же ошибки³. Бесспорна та истина, что нет ничего в социальной жизни, чего не было бы в ин­дивидуальных сознаниях; но почти все, что в них находится, взято ими у обще­ства. Большая часть наших состояний сознания не появилась бы у изолирован­ных существ и проявилась бы совсем ина­че у существ, сгруппированных иным образом. Значит, они вытекают не из пси­хологической природы человека вообще, но из способа, каким ассоциировавшиеся люди воздействуют друг на друга, сообраз­но их количеству и степени сближения. Так как они продукты групповой жизни, то только природа группы может объяс-

¹ Изменения почвы, течения вод под влиянием земледельцев, инженеров и т. д.

² Это имеет место в обществах, где господствует материнская семья.

³ Приведем только один пример — религию, которую объясняли из индивидуальных эмоций, между тем как эти эмоции только продолжение у индивида социальных состояний, порождающих религии. Мы затронули этот вопрос в статье "Etudes de science social" (Revue philosophique, juin 1886).

нить их. Само собою разумеется, что они не были бы возможны, если бы индиви­дуальные строения не были годны для этого; но последние — только отдаленные условия их, а не определяющие причины. Спенсер сравнивает в одном месте¹ рабо­ту социолога с вычислением математика, который из формы известного числа ядер

выводит способ, каким они должны ком­бинироваться, чтобы удерживаться в рав­новесии. Сравнение это неточно и непри-ложимо к социальным фактам. Здесь скорее форма целого определяет форму ча­стей. Общество не находит в сознаниях вполне готовыми основания, на которых оно покоится; оно само создает их себе².

¹ См. Introduction a la science sociale, ch. 1.

² На наш взгляд, этого довольно, чтобы ответить людям, надеющимся доказать, что все в социаль­ной жизни индивидуально, так как общество состоит только из индивидов. Бесспорно, оно не имеет другого субстрата; но, поскольку индивиды образуют общество, возникают новые явления, которые имеют причиной ассоциацию и которые, реагируя на индивидуальные сознания, в большой мере формируют их. Вот почему — хотя общество ничто без индивидов — каждый из последних — скорее продукт общества, чем его автор.

Э.Дюркгейм

[ФОРМЫМЫШЛЕНИЯ И ПОВЕДЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА КАК СОЦИАЛЬНЫЕ ФАКТЫ]¹

Прежде чем искать метод, пригодный для изучения социальных фактов, важно узнать, что представляют собой факты, но­сящие данное название.

Вопрос этот тем более важен, что дан­ный термин обыкновенно применяют не совсем точно.

Им зачастую обозначают почти все происходящие в обществе явления, если только последние представляют какой-либо общий социальный интерес. Но при таком понимании не существует, так ска­зать, человеческих событий, которые не могли бы быть названы социальными. Каждый индивид пьет, спит, ест, рассуж­дает, и общество очень заинтересовано в том, чтобы все эти функции отправлялись регулярно. Если бы все эти факты были социальными, то у социологии не было бы своего собственного предмета, и ее область слилась бы с областью биологии и психо­логии. Но в действительности во всяком обществе существует определенная груп­па явлений, отличающихся резко очерчен­ными свойствами от явлений, изучаемых другими естественными науками.

Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключен­ные мною обязательства, я исполняю обя­занности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями. Даже ког­да они согласны с моими собственными

чувствами и когда я признаю в душе их реальность, последняя остается все-таки объективной, так как я не сам создал их, а усвоил их благодаря воспитанию.

Как часто при этом случается, что нам неизвестны детали налагаемых на нас обязанностей, и для того чтобы узнать их, мы вынуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными ис­толкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже гото­выми верования и обряды своей религии; если они существовали до него, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, денежная система, употреб­ляемая мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммер­ческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии, и т. д.— все это функ­ционирует независимо от того употребле­ния, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждо­го из них. Следовательно, эти способы мышления, деятельности и чувствования обладают тем примечательным свойством, что существуют вне индивидуальных со­знаний.

Эти типы поведения или мышления не только находятся вне индивида, но и на­делены принудительной силой, вследствие которой они навязываются ему независи­мо от его желания. Конечно, когда я доб­ровольно сообразуюсь с ними, это принуж­дение, будучи бесполезным, мало или совсем не ощущается. Тем не менее оно является характерным свойством этих фактов, доказательством чего может слу­жить то обстоятельство, что оно проявля­ется тотчас же, как только я пытаюсь со­противляться. Если я пытаюсь нарушить нормы права, они реагируют против меня, препятствуя моему действию, если еще есть время; или уничтожая и восстанав­ливая его в его нормальной форме, если оно совершено и может быть исправлено; или же, наконец, заставляя меня искупить его, если иначе его исправить нельзя. Относится ли сказанное к чисто нрав­ственным правилам?

¹ Дюркгейм Э. Метод социологии // О разделении общественного труда. Метод социологии. М.,:Наука, 1991. С. 411—418.

Общественная совесть удерживает от всякого действия, оскорбляющего их, по­средством надзора за поведением граж­дан и особых наказаний, которыми она располагает. В других случаях принуж­дение менее сильно, но все-таки существу­ет. Если я не подчиняюсь условиям све­та, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего класса, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производят, хотя и в более слабой степени, то же действие, что и наказание в собственном смысле этого слова. В других случаях имеет ме­сто принуждение, хотя и косвенное, но не менее действенное. Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественника­ми или использовать установленную ва­люту, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался ускользнуть от этой не­обходимости, моя попытка оказалась бы неудачной.

Если я промышленник, то никто не зап­рещает мне работать, употребляя приемы и методы прошлого столетия, но если я сде­лаю это, я наверняка разорюсь. Даже если фактически я смогу освободиться от этих правил и успешно нарушить их, то я могу сделать это лишь после борьбы с ними. Если даже в конце концов они и будут побежде­ны, то все же они достаточно дают почув­ствовать свою принудительную силу ока­зываемым ими сопротивлением. Нет такого новатора, даже удачливого, предпри­ятия которого не сталкивались бы с оппо­зицией этого рода.

Такова, стало быть, категория фактов, отличающихся весьма специфическими свойствами; ее составляют способы мыш­ления, деятельности и чувствования, нахо­дящиеся вне индивида и наделенные при­нудительной силой, вследствие которой они ему навязываются. Поэтому их нельзя сме­шивать ни с органическими явлениями, так как они состоят из представлений и дей­ствий, ни с явлениями психическими, су­ществующими лишь в индивидуальном со­знании и через его посредство. Они составляют, следовательно, новый вид, и им-то и должно быть присвоено название со­циальных. Оно им вполне подходит, так как ясно, что, не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь другого суб-

страта, кроме общества, будь то политичес­кое общество в целом или какие-либо от­дельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы, политические и ли­тературные школы, профессиональные кор­порации и т. д. С другой стороны, оно при­менимо только к ним, так как слово "социальный" имеет определенный смысл лишь тогда, когда обозначает исключи­тельно явления, не входящие ни в одну из установленных и названных уже катего­рий фактов. Они составляют, следователь­но, собственную область социологии. Прав­да, слово "принуждение", при помощи которого мы их определяем, рискует встре­вожить ревностных сторонников абсолют­ного индивидуализма. Поскольку они при­знают индивида вполне автономным, то им кажется, что его унижают всякий раз, как дают ему почувствовать, что он зависит не только от самого себя. Но так как теперь несомненно, что большинство наших идей и стремлений не выработаны нами, а при­ходят к нам извне, то они могут проник­нуть в нас, лишь заставив признать себя; вот все, что выражает наше определение. Кроме того, известно, что социальное при­нуждение не исключает непременно инди­видуальность¹.

Но так как приведенные нами приме­ры (юридические и нравственные прави­ла, религиозные догматы, финансовые си­стемы и т. п.) все состоят из уже установленных верований и обычаев, то на основании сказанного можно было бы подумать, что социальный факт может быть лишь там, где есть определенная организация. Однако существуют другие факты, которые, не представляя собой таких кристаллизованных форм, облада­ют той же объективностью и тем же влиянием на индивида. Это так называ­емые социальные течения.

Так, возникающие в многолюдных со­браниях великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождают­ся ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и спо­собны увлечь нас, вопреки нам самим. Конечно, может случиться, что, отдаваясь им вполне, я не буду чувствовать того дав­ления, которое они оказывают на меня. Но оно проявится тотчас, как только я

¹ Это не значит, что всякое принуждение нормально. Мы к этому вернемся впоследствии.

попытаюсь бороться с ними. Пусть какой-нибудь индивид попробует противиться одной из этих коллективных манифеста­ций, и тогда отрицаемые им чувства об­ратятся против него. Если эта сила внеш­него принуждения обнаруживается с такой ясностью в случаях сопротивления, то, значит, она существует, хотя не осоз­нается, и в случаях противоположных. Таким образом, мы являемся жертвами иллюзии, заставляющей нас верить в то, что мы сами создали то, что навязано нам извне. Но если готовность, с какой мы впадаем в эту иллюзию, и маскирует ис­пытанное давление, то она его не уничто­жает. Так, воздух все-таки обладает ве­сом, хотя мы и не чувствуем его. Даже если мы со своей стороны содействовали возникновению общего чувства, то впечат­ление, полученное нами, будет совсем дру­гим, чем то, которое мы испытали бы, если бы были одни. Поэтому когда собрание разойдется, когда эти социальные влия­ния перестанут действовать на нас и мы останемся наедине с собой, то чувства, пе­режитые нами, покажутся нам чем-то чуждым, в чем мы сами себя не узнаем. Мы замечаем тогда, что мы их гораздо более испытали, чем создали. Случается даже, что они вызывают в нас ужас, на­столько они были противны нашей при­роде. Так, индивиды, в обыкновенных ус­ловиях совершенно безобидные, соединяясь в толпу, могут вовлекаться в акты жес­токости. То, что мы говорим об этих мимолетных вспышках, применимо также к тем более длительным движениям общественного мнения, которые постоян­но возникают вокруг нас или во всем об­ществе или в более ограниченных кругах по поводу религиозных, политических, ли­тературных, художественных и других вопросов.

Данное определение социального фак­та можно подтвердить еще одним харак­терным наблюдением, стоит только обра­тить внимание на то, как воспитывается ребенок. Если рассматривать факты таки­ми, каковы они есть и всегда были, то нам бросится в глаза, что все воспитание зак­лючается в постоянном усилии приучить ребенка видеть, чувствовать и действовать так, как он не привык бы самостоятельно. С самых первых дней его жизни мы при­нуждаем его есть, пить и спать в опреде-

ленные часы, мы принуждаем его к чисто­те, к спокойствию и к послушанию; по­зднее мы принуждаем его считаться с дру­гими, уважать обычаи, приличия, мы принуждаем его к работе и т. д. Если с течением времени это принуждение и пе­рестает ощущаться, то только потому, что оно постепенно рождает привычки, внут­ренние склонности, которые делают его бес­полезным, но заменяют его лишь вследствие того, что сами из него вытекают. Правда, согласно Спенсеру, рациональное воспита­ние должно было бы отвергать такие при­емы и предоставлять ребенку полную сво­боду; но так как эта педагогическая теория никогда не практиковалась ни одним из известных народов, то она составляет лишь desideratum автора, а не факт, который можно было бы противопоставить изло­женным фактам. Последние же особенно поучительны потому, что воспитание име­ет целью создать социальное существо; на нем, следовательно, можно увидеть в общих чертах, как образовалось это существо в истории. Это давление, ежеминутно испы­тываемое ребенком, есть не что иное, как давление социальной среды, стремящейся сформировать его по своему образу и име­ющей своими представителями и посред­никами родителей и учителей.

Таким образом, характерным призна­ком социальных явлений служит не их распространенность. Какая-нибудь мысль, присущая сознанию каждого индивида, ка­кое-нибудь движение, повторяемое всеми, не становятся от этого социальными фак­тами. Если этим признаком и довольство­вались для их определения, то это пото­му, что их ошибочно смешивали с тем, что может быть названо их индивидуальными воплощениями. К социальным фактам принадлежат верования, стремления, обы­чаи группы, взятой коллективно; что же касается тех форм, в которые облекаются коллективные состояния, передаваясь ин­дивидам, то это явления иного порядка. Двойственность их природы наглядно до­казывается тем, что обе эти категории фактов часто встречаются в разъединен­ном состоянии. Действительно, некоторые из этих образов мыслей или действий при­обретают вследствие повторения извест­ную устойчивость, которая, так сказать, создает из них осадок и изолирует от от­дельных событий, их отражающих. Они

как бы приобретают, таким образом, осо­бое тело, особые свойственные им осяза­тельные формы и составляют реальность sui generis, очень отличную от воплощаю­щих ее индивидуальных фактов. Коллек­тивная привычка существует не только как нечто имманентное ряду определяе­мых ею действий, но по привилегии, не встречаемой нами в области биологичес­кой, она выражается раз и навсегда в какой-нибудь формуле, повторяющейся из уст в уста, передающейся воспитанием, закрепляющейся даже письменно. Тако­вы происхождение и природа юридичес­ких и нравственных правил, народных афоризмов и преданий, догматов веры, в которых религиозные или политические секты кратко выражают свои убеждения, кодексов вкуса, устанавливаемых литера­турными школами и пр. Существование всех их не исчерпывается целиком при­менениями их в жизни отдельных лиц, так как они могут существовать и не будучи применяемы в настоящее время.

Конечно, эта диссоциация не всегда одинаково четко проявляется. Но доста­точно ее неоспоримого существования в поименованных нами важных и многочис­ленных случаях, для того чтобы доказать, что социальный факт отличен от своих индивидуальных воплощений. Кроме того, даже тогда, когда она не дана непосред­ственно наблюдению, ее можно часто об­наружить с помощью некоторых искус­ственных приемов; эту операцию даже необходимо произвести, если желают ос­вободить социальный факт от всякой при­меси и наблюдать его в чистом виде. Так, существуют известные течения обществен­ного мнения, вынуждающие нас с различ­ной степенью интенсивности, в зависимо­сти от времени и страны, одного, например, к браку, другого к самоубийству или к более или менее высокой детности и т. п. Это, очевидно, социальные факты. С пер­вого взгляда они кажутся неотделимыми от форм, принимаемых ими в отдельных случаях. Но статистика дает нам сред­ство изолировать их. Они в действитель­ности изображаются довольно точно циф­рой рождаемости, браков и самоубийств, т. е. числом, получающимся от разделе­ния среднего годового итога браков, рож-

дений, добровольных смертей на число лиц, по возрасту способных жениться, произ­водить, убивать себя¹. Так как каждая из этих цифр охватывает без различия все отдельные случаи, то индивидуальные условия, способные сказываться на воз­никновении явления, взаимно нейтрали­зуются и вследствие этого не определяют этой цифры. Она выражает лишь извест­ное состояние коллективной души.

Вот что такое социальные явления, ос­вобожденные от всякого постороннего эле­мента. Что же касается их частных про­явлений, то и в них есть нечто социальное, так как они частично воспроизводят кол­лективный образец. Но каждое из них в большой мере зависит также и от психо­органической конституции индивида, и от особых условий, в которых он находится. Они, следовательно, не относятся к соб­ственно социологическим явлениям. Они принадлежат одновременно двум облас­тям, и их можно было бы назвать соци-опсихическими. Они интересуют социо­лога, не составляя непосредственного предмета социологии. Точно так же и в организме встречаются явления смешан­ного характера, которые изучаются сме­шанными науками, как, например, био­логической химией.

Но, скажут нам, явление может быть общественным лишь тогда, когда оно свой­ственно всем членам общества, или, по крайней мере, большинству из них, следо­вательно, при условии всеобщности. Без сомнения, однако, оно всеобще лишь пото­му, что социально (т. е. более или менее обязательно), а отнюдь не социально пото­му, что всеобще. Это такое состояние груп­пы, которое повторяется у индивидов, пото­му что оно навязывается им. Оно находится в каждой части, потому что находится в целом, а вовсе не потому оно находится в целом, что находится в частях. Это особен­но очевидно относительно верований и обычаев, передающихся нам уже вполне сложившимися от предшествующих поко­лений. Мы принимаем и усваиваем их, потому что они, как творение коллективное и вековое, облечены особым авторитетом, который мы вследствие воспитания при­выкли уважать и признавать. А надо заме­тить, что огромное большинство соци-

¹ Не во всяком возрасте и не во всех возрастах одинаково часто прибегают к самоубийству.

альных явлении приходит к нам этим пу­тем. Но даже тогда, когда социальный факт возникает отчасти при нашем прямом со­действии, природа его все та же. Коллектив­ное чувство, вспыхивающее в собрании, вы­ражает не только то, что было общего между всеми индивидуальными чувствами. Как мы показали, оно есть нечто совсем другое. Оно есть результирующая совместной жиз­ни, продукт действий и противодействий,

возникающих между индивидуальными сознаниями. И если оно отражается в каж­дом из них, то это в силу той особой энер­гии, которой оно обязано своему коллек­тивному происхождению. Если все сердца бьются в унисон, то это не вследствие само­произвольного и предустановленного согла­сия, а потому, что их движет одна и та же сила и в одном и том же направлении. Каждого увлекают все.

Л. С. Вы го т с кий

ПРОБЛЕМА КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ РЕБЕНКА¹

Вечные законы природы превращаются все более и более в исторические законы.

Ф. Энгельс

1. Проблема

В процессе своего развития ребенок усваивает не только содержание культур­ного опыта, но приемы и формы культур­ного поведения, культурные способы мыш­ления. В развитии поведения ребенка следует, таким образом, различать две ос­новные линии. Одна — это линия есте­ственного развития поведения, тесно свя­занная с процессами общеорганического роста и созревания ребенка. Другая — линия культурного совершенствования психологических функций, выработки но­вых способов мышления, овладения куль­турными средствами поведения.

Так, например, ребенок старшего воз­раста может запоминать лучше и больше, чем ребенок младшего возраста по двум совершенно различным причинам. Про­цессы запоминания проделали в течение этого срока известное развитие, они под­нялись на высшую ступень, но по какой из двух линий шло это развитие памяти, — это может быть вскрыто только при помо­щи психологического анализа.

Ребенок, может быть, запоминает луч­ше потому, что развились и усовершен­ствовались нервно-психические процессы, лежащие в основе памяти, развилась орга-

ническая основа этих процессов, короче — "мнема" или "мнемические функции" ребенка. Но развитие могло идти и со­вершенно другим путем. Органическая ос­нова памяти, или мнема, могла и не из­мениться за этот срок сколько-нибудь существенным образом, но могли развить­ся самые приемы запоминания, ребенок мог научиться лучше пользоваться своей памятью, он мог овладеть мнемотехничес-кими способами запоминания, в частно­сти — способом запоминать при помощи знаков.

В действительности всегда могут быть открыты обе линии развития, потому что ребенок старшего возраста запоминает не только больше, чем ребенок младшего, но он запоминает также иначе, иным спосо­бом. В процессе развития происходит все время это качественное изменение форм поведения, превращение одних форм в дру­гие. Ребенок, который запоминает при по­мощи географической карты или при по­мощи плана, схемы, конспекта, может служить примером такого культурного развития памяти.

Есть все основания предположить, что культурное развитие заключается в ус­воении таких приемов поведения, которые основываются на использовании и упот­реблении знаков в качестве средств для осуществления той или иной психологи­ческой операции; что культурное раз­витие заключается именно в овладении такими вспомогательными средствами по­ведения, которые человечество создало в процессе своего исторического развития, и какими являются язык, письмо, систе­ма счисления и др. В этом убеждает нас не только изучение психологического раз­вития примитивного человека, но и пря­мые и непосредственные наблюдения над детьми.

Для правильной постановки пробле­мы культурного развития ребенка имеет большое значение выделенное в последнее время понятие детской примитивности. Ребенок-примитив — это ребенок, не про­делавший культурного развития или сто­ящий на относительно низкой ступени этого развития. Выделение детской при­митивности, как особой формы недо-