С чистого листа
«То, что гусеница назовет концом, бабочка назовет началом».
Ричард Бах. «Иллюзии, или Приключения Мессии,
который Мессией быть не хотел»
В маленьком городке, имя которому совершенно не нужно, на маленькой брусчатой площади с отжившим свое фонтаном, где местами еще сохранились куски вполне удобоваримой кладки, в окружении усталых от жизни домов, стоял старый, основательный для здешнего контингента, каменный дом. Не просто каменный, а белый местами. В отличие от невзрачных соседей, он имел треугольный фронтон и четыре колонны, тоже местами белые. Ступени широкого крыльца сейчас посерели, почернели и покрылись чем-то мшисто-зеленоватым. На них отпечатывались следы немногочисленных завсегдатаев театра.
Да, это был театр, известный всем старожилам. Но театром он был только до войны, а это значит - ой, как давно. Теперь в доме помещался самодеятельный клуб, пока еле живой. Еле живость его длилась уже не первый год и становиться живостью не очень-то собиралась (тут мне должен бы прилететь тяжелый подзатыльник от действительного режиссера самодеятельного, но театра).
Театр исправно нес службу. Игрались детские спектакли, пользующиеся особым успехом, какой-то Островский, кажется, из простенького... В какой-то момент ходил по городу слух, что репетируется в театре что-то невероятное, но невероятного не случилось вовсе. И игралось все то, что и ранее, потому что, как иначе жить театру? Топить бесплатно никто не собирается, да и электричество за «спасибо» вряд ли проведут. Вздыхали актеры и вздыхали вместе с ними стены. Побелка сыпалась со стен и потолка на деревянную сцену. Стертые доски зачем-то покрыли коврами, на них грудой лежали чёрная выгородка и драпировка разных цветов, старые декорации, столы и стулья, искусственные яблоки и помидоры. С потолочных балок свисала огромная, когда-то, наверное, блестящая, но с неровными краями, луна размером с солидный обруч. С луны, в свою очередь, неаккуратно, клочьями опадали пыль и бумага. Их иногда подбирали и подметали, но, признаться, только иногда. Кто обитал в театре? А вот это - уже интересно и, что самое главное, важно. Потому что театр жив, пока в нем живы люди. Правда?
***
- Эльдар Владимирович! Эльдар Владимирович! - сильно картавя, кричит белобрысая девчонка, стоя посреди сцены. На девочке легкое платье. Сейчас лето, но плечи хочется прятать в платок.
Справа от девочки – выгородка из черных кубов. Выстроена стена с окошком. Тут же ломаные стулья и доски на них. Это декорации к отыгранному два дня назад спектаклю, не то детскому, не то вовсе нет. Здесь же драпировка: красные куски ткани и чёрные огромные полотна. Был спектакль про войну и борьбу, был даже настоящий вишневый сок для крови. Плохой был спектакль. Зато драпировку теперь без жалости кромсали для новых нужд.
Девочка стоит на когда-то богатом ковре с кисточками, кутаясь в неплотную ткань, скручивая в трубочку несколько страниц желтоватого текста.
- Чего тебе, Ксанка? - звучит через несколько секунд заспанный голос. Круглое лицо с тонким угловатым носом и большими, узко посаженными проницательными глазами выглядывает из-за кресел. Алый когда-то бархат обивки придаёт лицу приятный розовый оттенок, пряча давно объявившиеся круги под глазами и впавшие щеки, - Я просил, вроде, разбудить за двадцать минут до начала читки, а сейчас…
- Эльдар Владимирович, вы уж извините, я не со зла, вы знаете, я всегда за то, чтобы вы дольше спали, я бы вас за пять минут до читки и то не будила, вот вам крест!
- Креста не надо… - ворчит мужчина, протирая глаза.
- …Но там не терпящее отлагательств дело: там Винсент опять буянить изволит. Ну то есть, как тогда. - девочка тупит глаза, опускает голову под пристальным взглядом теплых глаз своего режиссера и ковыряет босой ступней ковёр, улыбается себе под ноги, смеётся тихо, словно ей стыдно и страшно говорить то, что она уже сказала.
Сцена под ее ногами знатно покорежена десятками каблуков и особо острых носков туфель. Когда-то о досках бережливо заботились, теперь – забыли.
Режиссёр хмыкает и встаёт между стройных рядов кресел.
Эльдар Владимирович выглядит так, как должен выглядеть режиссер. Возраст его кружится вокруг тридцати, как говорит сам режиссер, в самые тяжкие дни уходя за эту цифру, а в те, что полегче, стремясь к меньшему. Усталый овал лица и такой же усталый рот. Эльдар вообще выглядит утомленным муками творчества. Оно и понятно: на Эльдаровы плечи лёг театр с труппой актеров и всеми прилагающимися приятными вещами. Вернее, сам режиссер его на эти плечи положил, перед этим выпросив: дайте мне что-нибудь такое потяжелее.
Эльдар любит своё дело всей душой, но сил больше у него нет терпеть весь этот творческий беспорядок!
- Сейчас, девочка, разберёмся с Винсентом! – слегка осипшим после сна голосом обещает режиссер.
Эльдар, кряхтя, отряхивает чёрные штаны с четкими стрелками и неглаженную, грязноватую рубашку, оправляет повязанный по-женски кокетливым узлом платок на шее, ерошит каштановую шевелюру и наконец, цокая туфлями, выходит в проход, направляясь к двери. Оборачивается вдруг.
- Работаешь над "р"? - пытливо смотрит он на девочку.
Та вздрагивает, вскидывает взгляд на мужчину и снова опускает его, будто стыдливо.
- Работаю. - картавит Ксанка, неуверенно, улыбаясь.
Ее " р" - одна из самых больших ее маленьких проблем. Из-за этой треклятой буквы чертовы роли не даются ей. Вернее будет сказать, ей их не дают. А еще вернее, не дает ей их один-единственный режиссер. Не может картавить так нескладно ни одна принцесса, чего уж говорить о Джульетте или Жанне Д’Арк. Вообще никто не может так картавить кроме Оксаны. Она картавит профессионально.
- А ну-ка, Ксанка, скажи «рыба»! - командует режиссер.
- Р-р-рыба. - старается девочка. «Р» не подчиняется и выходит все какой-то кривой и дребезжащий.
- " Р-ромео, отчего же ты Р-ромео". - цитирует Эльдар.
- "Р-ромео, отчего же ты Р-ромео". - послушно вторит белобрысая Ксанка, но «р» снова срывается.
- " Отр-р-ринь отца..."
- "Отр-р-р-р-ринь отца" - рычит Ксанка.
- Ксанка, ну ты издеваешься? – пряча слишком смешливое лицо в ладошки, интересуется режиссер.
- Эльдар Владимирович! Да вы, что, да я, да я ведь правда не умею, я ведь пытаюсь!...
- Ну ладно, - мягко прерывает Эльдар актрису, - Молодец, девочка, забудь про Шекспира, учи текст. Тренируй «р». Авось, и впрямь спектакль восстановим?..
И режиссер, как-то грустно-блаженно улыбаясь, выходит наконец из зала. Долго еще его гулкие шаги слышны по пустым коридорам, слабо освещенным лампадками. Ксанка стоит на сцене грустная и растерянная. Затем, дождавшись, когда шаги Эльдара Владимировича стихнут, кривит губы, передразнивая режиссёра.
- "Девочка, учи!" Я, может, люблю его, я, может, жить без него не могу, а он!.. – и, разворачивается, уходит в темноту глубокой, присыпанной побелкой, как снегом, сцены.
Эльдар же направляется по узкому коридорчику в комнату, выделенную художнику театра Винсенту. Зовут его, конечно, вовсе не заморским, а человеческим именем Виталий. Винсентом мастера кистей и красок окрестил штатная катастрофа театра - Федька. Федьку хлебом не корми - дай напридумывать. Он появляется в театре и приносит с собой разброд и шатание, вихрь звука, смеха и движения. И имена он всем приносит чудные. Мишу, бедного Мишу, придумал звать Лаской, по созвучности с фамилией; всем остальным тоже что-то пытался придумать, но в точку попал только тут. А Винсента и вовсе перекрестил, да так удачно, что мало кто уже и помнит, как зовут на самом деле художника.
Комната ему выделена угловая, маленькая такая комнатушка с одним, вечно зашторенным плотно окном, освещённая неяркой лампой и крошечными свечами. Винсент – человек неуравновешенной натуры. Художники, они все такие, настроение их невероятно изменчиво. Все обитатели театра знаю об этом не понаслышке. Вот оно меняется, а вслед за ним – театр. Винсент, порой срывается, и начинает крушить – самозабвенно, от души. Это «чернючие», как говорит сам художник, полосы его жизни. Декорации Винсент не делает так давно... ну, словом, с того самого «ну, как в прошлый раз», которым Оксана разбудила режиссера окончательно. С того самого «ну, как в прошлый раз», которое заставило Эльдара Владимировича срочно побежать к художнику.
Винсент, он работает самозабвенно, с невероятной отдачей. Творит на разрыв и навыворот, выплескивая свою душу в каждое движение кисти по белесому полотну стены. Так же, на разрыв, навыворот он срывается. И плачет так же. А потом пишет. А потом плачет опять.
Мысли Эльдара и его путь прерываются в театральной курилке с большими, распахнутыми сейчас окнами и драными диванами. Взгляд режиссера падает на спящего актера.
- Миша! - окликает режиссёр, но темноволосая голова не шевелится. Не шевелится и все остальное, прилагающееся к весьма красивой голове.
- Мишка! - рявкает Эльдар Владимирович громче.
Миша только удобнее укладывает щеку на чёрный рукав, нещадно приминая костюм.
- Ласка!
Ответа нет. Миша молчит. Спит. Потому что молчит он, только когда спит, иначе не бывает.
Острое обычно лицо Мишкино сейчас совсем разгладилось, стало детским, тёплым, мягким и каким-то нежным, уязвимым. Таким Эльдар и нашёл его на улице и тут же узрел в парне, спьяну или, напротив, каким-то истинным зрением, актера. С тех пор Мишка исхудал и осунулся, потеряв природную мягкость и детскую округлость лица и плеч. Он весь как-то заострился и стал куда более жестким, но это вовсе не испортило его. С тех пор Мишка потерял роль, на которую был взят, и теперь, несколько дней назад, приобрел ее снова, радостно напялив черный костюм.
- Ласко! – рявкает снова режиссёр, а после решается на практически запрещённый приём. - На сцену!
Бедный Мишка подскакивает на месте, будто подорванный. Выпрямляется и удивлённо моргает заспанными глазами.
- Виноват! Прошу прощения! Каюсь! - выпаливает Миша на одном духе. Потом трет глаза. - А в чем виноват?
- Да ни в чем. - пожимает хитро плечами Эльдар.
- Ну Эльдар Владимирович, а зачем тогда будили?! - возмущается Мишка и кроит такую недовольную мордочку, что становится смешно и режиссеру, и самому Мишке.
- Просто так.
- Эльдар Владимирович!
- Миша, а кого ты хотел бы сыграть?
- Чацкого! Или... или Яго! – выпаливает, не задумываясь Миша. - А что?
Но режиссёр не отвечает, а звонко смеётся. Долго и весело, будто Миша последние несколько минут только и делал, что травил анекдоты. Дело всего лишь в том, что обе роли отчаянно не подходят Ласко, но расстраивать его столь же отчаянно не хочется.
«Яго! - думает сквозь смех режиссер. - Еще скажи - Дездемону!» И смеется громче.
- Ну, что я опять такое сказал, Эльдар Владимирович?!
- Ничего, Мишка, ничего. Просто я дурак.
- Почему?
- Потому что!
- А зачем про Чацкого спрашивали?
- Да так.
Мишка дуется, отворачивается и хмурится очень убедительно.
- Ну все, не дуйся. Марш репетировать! - хмурится в ответ куда убедительнее режиссёр. - Тебе ещё костюм гладить.
- Это ещё почему?! - возмущается невероятно искренне Миша, распахивая широко глаза.
Эльдар Владимирович наклоняется, поднимает какую-то мелкую вещицу с пола, бережно отряхивает ее и протягивает Мише.
- Это что? - удивляется актёр.
- Глаз выронил.
Миша открывает рот, но тут же закрывает его, зло сжимает губы до белизны.
- Ну, не сердись, идём репетировать. - завершает беседу Эльдар, вставая с рваного дивана и подталкивая актера в плечо.
- А костюм-то зачем гладить? - хмуро интересуется Миша, тоже вставая и отряхивая чёрную ткань.
- А спать на легко мнущейся ткани меньше надо!
- А вы куда? - опять задает вопрос Ласко. Он всегда так делает.
Эльдар думает мгновение, а потом отмахивается:
-Меньше знаешь - крепче спишь.
Режиссёр бросает Мишу дуться дальше, прокладывает дорожку гулких шагов по узким затемненным коридорам и, наконец, приближается к самой яркой двери помещения. На ней выписан крупный, еле вписавшийся в узкий прямоугольник двери человек с руками труженика и глазами, полными боли и непонимания. Человек этот цвета неясного, не то негроидной расы, не то просто очень больной чем-то, в общем странного колорита. Голова его отстраненно напоминает головы, печально торчащие на острове Пасхи, руки более чем готовы держать оружие пролетариата. Но вместо камня, в руках у громоздкой рисованной фигуры табличка, тоже нарисованная. Значится на ней крупными красными агрессивными буквами вовсе не соответствующая шрифту надпись "Раз уж пришел - живи".
Эльдар чует неладное еще за несколько шагов. Из-за двери едко пахнет краской, а на двери, пересекая руку грустного человека сияющей молнией, расцвело пятно невероятной белизны.
Эльдар не стучит, но настежь распахивает дверь широким движением.
И в большие, итак почти круглые глаза режиссёра ударяет ослепительный свет, которым будто лучится все кругом. Эльдар прикрывает глаза на миг, не веря им, а затем распахивает шире прежнего.
- Винсент, что это? - хрипло спрашивает он, ослабляя лёгкий узел платка на шее.
Винсент, в ореоле светлых кудрей, что сияют под тусклым светом лампочки, стоит с огромной кистью в руках, весь в этой сияющей, неимоверно светлой, жгущей глаз белизне. Все стены, потолок, каждый миллиметр покрыты сиянием.
- Что это, Винсент?! - все так же хрипло кричит режиссёр, срываясь почти на рык, - Что это?! Какого черта?
Винсент молчит немного, оглядывая белые стены, на которых раньше цвели картины, и пожимает плечами, а затем улыбается широко и светло:
- Это чистый лист, Эльдар Владимирович.
Эльдар стоит секунду, кажется, что даже пошатывается, а потом с громким вздохом опускается на пол. Он прячет лицо в крупные ладони и качается на месте, вздрагивая. Винсент же поводит глазами, по абсолютно белой нынче комнате и, кинув кисть рядом с почти выпитой бутылкой водки, садится на корточки рядом с режиссером.
- Ну, что ты, Эльдарушка, что такое? Разве плохо? Хорошо ведь очень! Ну как же ты, человек творческого склада ума, понять не можешь такие простые истины! – убаюкивающе монотонно говорит художник, кладя руку на плечо Эльдару.
- Винсент, Винсент, ведь было так ярко, так красиво было, а теперь никогда уже так не будет!.. - тихо, вовсе не грозно, как пару мгновений назад, всхлипывает тот.
- А зачем нам, как раньше? Нам этого не надо! Ты уж пойми, Эльдарушка, не могло просто быть иначе, никак, милый! Такова жизнь, все меняется!.. Помнишь, я говорил когда-то, что трижды театр перекрашивать станем?
Но режиссер прерывает его:
- Аньку-то за что? – и он указывает рукой на стену, где над старым мольбертом еще виден сквозь первый слой побелки тонкий контур женского лица. Еще угадывается очерк губ, изгиб улыбки, и смотрит сквозь белую пелену один крупный грустный глаз, карий- карий, будто янтарный, какой и был на самом деле.
- За это уж прости. Ну так я новую нарисую, Эльдар Владимирович! – и Винсент бьет себя по груди кулаком, так что кудри на его голове вздрагивают.
- Не нарисуешь ты новую. Не нарисуешь. Забыли мы ее все, забыли так скоро и не вспомним больше. Не надо ее рисовать, Винсент, лучше вовсе замажь. А то, клянусь, век на нас с укоризной смотреть будет!
- Ну что ты, Эльдарушка! Еще как надо! Все мы живы, пока нас помнят!..
- Все равно так не нарисуешь. То еще с живой портрет был, он ее еще саму видел, он теплый был, Винсент. А теперь!.. Эх! Бедолаги мы с тобой! Два года, уже два года… – и режиссер, всхлипнув последний раз, подымает голову, обнимает в ответ художника. - А ведь не так плохо! Какой размах.
- Ну, так я и говорю!
Эльдар кривится и отталкивает Винсента вдруг.
-От тебя самогонкой пахнет, просто ужасно!
Вишня
...А это все – и час рассвета,
и сад, поющий под дождем, –
я просто выдумала это,
чтобы побыть
с тобой вдвоем.
Вероника Тушнова
Лиза сидит у буржуйки, раскорячившейся уродливым черным пауком посреди крошечной комнатушки – одной из пыльных гримерок театра, где теперь царит вечный холод и пахнет затхлой влагой.
И морковным чаем пахнет. Горьковато. Полугорько-полусладко. И на душе у Лизоньки так же: сладко-сладко, до приторного, до того, что скулы сводит. И горько с точно такой же силой: горько так, что десны прожигает, так, что сушит рот.
Конечно, Эльдар Владимирович сказал Анне первой, потому что... всем понятно, почему. Анна сразу придумала себе прическу и тут же весело отскакала по сцене, нещадно приминая ее каблуками, танец, который сочинила и, надо же, запомнила с одного раза.
Но потом режиссер, конечно, сказал Лизоньке. Да не просто сказал: за руку взял, отвел в сторону, усадил на бархатное сидение в зале и сказал так тихо, будто вспугнуть боялся: «Лиза, Лизонька, ты у меня принцессу сыграешь?». Не утвердил, как обычно, а спросил. А у Лизы дыхание сначала перехватило от такого, а потом смех из самого нутра полился, звонкий живой: «Эльдар Владимирович, да как вы такое спрашивать-то додумались? Сыграю?! Я не сыграю, я для вас этой принцессой буду! Эльдар Владимирович, это ж боже ты мой!..». Она говорила еще долго и весело, захлебываясь от сознания того, что ей дали такую роль. Режиссер спросил осторожно, все еще тихо и боязливо: «Лиза, Лизонька, а косы ты свои обстричь сможешь?». Спросил строгий режиссер и будто испугался своего вопроса. А Лиза пуще расхохоталась: «Эльдар Владимирович, да вы не больны ли часом? Вы такое не спрашивать должны, а говорить прямо, мол обстриги, Лизка, косы! А я обстригу!». А со сцены отзывалась веселая Анна, если бы только не серые тени, совсем бы здоровой после затяжной болезни глядела, и говорила:
- Болен, болен! Он и меня сегодня спросил, ты подумай! «Дорогая, - говорит. – Анна Юрьевна! Я понимаю, что роль небольшая, зато только ваша. Только ваша!», - и знаешь, как глазами сверкает. Ух! Режиссерище!
И вот от этого всего так сладко! И играть она будет с Мишкой, прекрасным Мишкой Ласко, с его вечными вопросами, вечными спорами... И от этого тоже хорошо. Ей, Лизоньке, уже рассказали, что из Миши они сделают Медведя, у него глаза голубые, за то и зван был, тем и известен. А еще будут они Мишке волосы как-то укладывать по хитроумному, это придумала, конечно, Наталья. Ласко и не знает еще ничегошеньки. И Федю завтра радовать ролью будут.
Федя. Федор. И вот от этого горько.
В комнатку стучатся, а за стуком тут же просовывается в щель совсем белесая голова Ксанки.
- Оксана, здравствуй! – радуется Лиза, а девочка облегченно выдыхает, улыбается и входит.
- Холодно. – первым делом замечает гостья.
- Тут еще теплее, чем во всем театре! – смеется Лизавета.
- И как так-то? – удивляется маленькая Ксанка, широко распахивая серые глаза.
- Что, как так-то? – Лиза протягивает девочке чашку с морковным чаем, а сама плотнее кутается в платок.
Сладость вдруг совсем отступает на задний план и остается только ужасная терпкая горечь.
- Как вы так живете? Без отопления, без денег, без еды… - Ксанка прихлебывает чай и тут же давится. – Горячо…
- Так то, Оксана, прописная истина: актер – самый живучий человек в мире. Захочет - в холод тепло себе сыграет, захочет - в жару умрет от обморожения. – поясняет Лиза.
- Ну, так то ж игра. – пожимает девочка в ответ плечами и уже осторожнее прихлебывает чай.
Игра, конечно, игра. Все-то в жизни Лизы теперь игрушечным сделалось, даже то, что не должно бы. И ведь все хорошо, только давно принятое решение гложет и спорит с дневным «сладко», да так, что грудь изнутри рвет пламенем, и ни один холод не потушит.
Елизавета приоткрывает дверку буржуйки, ерошит рудожелтые вихры пламени и черные, раскрасневшиеся угли длинной кочергой. Из печки пышет жаром и искрами, но тут же тепло растворяется в общей, вечной, кажется, мерзлоте.
- Ты почему грустная, Лиза? – тревожно и бережно интересуется гостья.
- Мне роль главную дали. – безразлично выдыхает Лизавета ответ.
- Так это ведь замечательно совершенно!
Это замечательно, Лизонька и сама это знает. Да только не клеится это замечательно со всем, что творится внутри.
- Нет, Ксанка, не замечательно. Не замечательно. – пожимает Лиза плечами и решается. – Я из театра уходить думала. И сейчас тоже думаю.
На лице Оксаны замирает безмолвное, всепоглощающее изумление. Ксанка хочет в театр самозабвенно и слепо. Ксанка грезит театром, Ксанка хочет играть. И чем больше заглядывает она в глубину этой загадочной машины-театра, тем более хочет стать ее частью. Пусть в морозе, пусть с горьковатым морковным чаем, пусть даже без настоящих ролей, и репетировать до полночи. Очень хочется. Не можется ей ждать, хочется прямо сейчас на сцену, под софиты, и чтобы всей там до краев выплеснуться. Слова «уйти из театра» для Оксаны невозможны.
- Да, вот так, Ксаночка. Только на роль я уже согласилась. И рада так была. А теперь, как вспомню, на что обрекаю себя, оставаясь, так дико делается. Бежать, бежать нужно! – продолжает Лиза, все тише и тише, будто сама прислушиваясь к своим словам, все сбивчивее и сбивчивее, словно бредя.
- От чего бежать? – хрипло спрашивает девочка.
- От любви и боли... От того, что и есть театр.
Ксанка молчит, а потом роняет сквозь сжатые губы:
- Бабушка говорит, страданиями душа совершенствуется…
- Может, Ксанка, душа и совершенствуется, - улыбаясь уголком губ, отвечает Лизавета, - Да только не нужно мне этого совершенства, не надобно. Счастья мне надобно. Да и нужна ли я в театр?...
- Не надо делать мне, как лучше, оставьте мне, как хорошо. – бездумно цитирует народную мудрость девочка, потом взволнованно смотрит на собеседницу, не обидела ли, и смеется, только когда слышит тихий смешок Лизы.
- Я теперь и не знаю, что делать… - выдыхает, отсмеявшись, Елизавета, поправляет косу и вновь тянется за кочергой.
- Ты сыграй роль, а после этого уйди. – предлагает осторожно Ксанка.
- Э, нет. Тут еще другая беда. – признается Лиза. – Я любовь сыграть, боюсь, не сумею. Не смогу уже... Да и могла ли когда-то? Фу ты, видишь какие мысли глупые лезут? Я сначала думала, что только лучше играть стану. Столько нового! Столько яркого! Столько всего вложить сумею в роль… А на деле все вдруг плохо сделалось. Внутри все бесится, а выдать ничего толкового не могу. Не могу и все. Еще, как выйдет Федя на сцену, так дико становится, что хоть вообще вешайся!..
Лиза вдруг краснеет в своей неожиданной горячности, а рудожелтые отблески огня пляшут на ее худеньком личике.
- А Федор, он?.. - Оксана запинается на имени Федор, не то от своей картавой «р», не то от непонятной невозможности говорить о нем при Лизе.
Но Лизавета угадывает вопрос.
- Медведя играет Мишенька Ласко, не Федя. Миша ведь для этой роли взят был. Эльдар Владимирович, как глаза Мишкины увидал, так тут же его в театр и притащил, как волк овечку… - Лиза смеется, вспоминая ошарашенное лицо Михаила, когда режиссер с улицы потащил его почти тут же на сцену. – Меня он тоже на улице нашел. Подходит ко мне и говорит так хитро-хитро: «Девушка, у вас такое прекрасное личико. Мне такое и нужно!». Прямо так и сказал!
- И ты тогда попала в театр? – с придыханием, как о заветной мечте, говорит Ксанка.
- Нет. Сначала я обиделась и убежала. А в театр попала еще через неделю, когда Эльдар Владимирович «с речами» (как сам потом это действо охарактеризовал), подослал ко мне…
Оксана угадывает недосказанное имя Федора.
У самой Ксанки нет ни прекрасного личика, ни глаз. И никому-то она не нужна в этом мире. Тем более режиссеру. Тем более такому режиссеру, как Эльдар Владимирович. Она вздыхает, но лишь сильнее продолжает мечтать о том, чтобы и к ней режиссер так же обратился. Уж она бы согласилась! И никого к ней подсылать не надо. Она бы сама пошла! Полетела!
- Э, Ксанка! – окликнула потерявшуюся в грезах девочку Лиза. – Ты смотри: мечтай, да не замечтайся. Театр – место страшное. И Эльдар Владимирович добрый – до генеральной репетиции. Так-то! Сладко, хорошо, светло и красиво, но, ох, страшно. Ты так заигрываешься, что и жизнь свою играть скоро начинаешь. Да думаешь еще, что хорошо играешь. Глупость! Ты заигрываешься, а потом оказывается, что вовсе никому твоя игра и не сдалась. А перестать играть ты и не можешь...
Слова Лизаветы сбивчивы и непонятны для Ксанки, но она слушает, все ловит, ловит каждый жаркий выдох.
Но Лиза прерывается, будто притушивает фитиль.
- Мне иногда кажется, Ксанка, что я умру, а он и тогда не посмотрит. Аплодировать только станет. И будет прав.
Лиза садиться на пол резким движением и долго молчит, уткнувшись подруге в колени. А Ксанка, маленькая Ксанка, гладит ее по волосам. Больше ничего. Она и не понимает, о чем толкует Лиза, слова все как-то неясны, только чувствует Ксанка за ними что-то такое огромное, чему верить страшно, от чего спрятаться хочется. Но она не прячется, а спрашивает вновь:
- Почему же? Почему так… - она не находит слов и вновь молчит.
- Безысходно? – ухмыляется грустно Лиза.
Ксанка спросила бы скорее, отчего все так нечестно, но не противоречит, а ждет ответа.
- Да потому, Оксана, что актеры не умирают. В этом и сила их, и слабость. И благословение, и великое проклятие. Актеры играют свою смерть. Просто одну – самую лучшую. Такую, что все верят, даже самые искушенные критики. Слез у актеров нет – вода. Горя у актера нет – есть лишь красивый монолог. И крови нет у актера… Какую же ахинею я несу!
Елизавета вновь прерывается, встает, закрывает буржуйку и в комнате тут же как-то темнее становится. Она наливает себе еще морковного чаю, тут же пьет, обжигая губы.
А допив, говорит уверенно и весело:
- Сыграю достойно! Тащи, Ксанка, ножницы. Будем стричь мои косы!
Оксана быстро заражается Лизиной неожиданной уверенностью, вскакивает, оправляет платок на плечах, улыбается, но замирает на миг для последнего вопроса.
- А что же у актеров вместо крови? – она боится ответа, но спрашивает и ждет.
Лизавета смеется золотисто и заливисто. «Рудожелто» вспоминает Ксанка слово, что сегодня так и мелькает повсюду. Рудожелто смеется Лиза, откидывая назад длинные, тугие, с кулак толщиной косы.
- Да что ты, девочка, это дураку известно: у всех актеров и актерок по венам течет не кровь, а вишневый сок. Самый сладкий, слаще не сыщешь!
Богородица Семистрельная
Поздно мы с тобой поняли,
Что вдвоем вдвойне веселей
Даже проплавать по небу,
А не то что жить на Земле.
Ольга Фокина «Звездочка моя ясная»
- Раз, два, три, раз! Раз, два, три… - спокойно отсчитывает Анна, выбивая мерный ритм невысокими каблуками и обтянутыми коричневой кожей носками туфель прямо по занозистым доскам сцены.
Она заложила руки за спину, сомкнув их плотно в замок, и, закусив губу, продолжает учить несложное движение.
- Раз, два, три, прыжок, раз, два, три, поворот. Поза. Заново. – она спокойно выводит слово за словом, фигуру за фигурой, с шершавым звуком разворачиваясь на каблуках, оставляя на дощатом настиле еще одну отметину. – Раз, два, три, нужно тянуть носок, раз, два, три, Эльдар убьет меня за следы каблуков на сцене. Заново.
Анна осторожно стирает капли пота со лба рукавом, вновь закладывает руку за спину. Тепло, нежданно ощутимое от беспрерывного движения, кажется невероятным и невозможным в зимнем театре, так слабо отапливаемом. Анна опустила глаза в пол, на пряжки коричневых туфель и не видит темную фигуру у бокового входа.
Режиссер стоит, спокойно опершись плечом на широкий арочный проход, и оттягивает пальцем тугой воротник хлопковой рубашки. Эльдар тихо спрятался в полутьме, он заставляет себя молчать и просто смотреть на фигуру, движущуюся в световом пятне, пока теплые глаза его не вылавливают кого-то постороннего по ту сторону небольшого зала. Второй человек стоит в симметричном проеме всего в нескольких десятках кресел от Эльдара, так же, как сам режиссер, освещенный лишь слабым лучом со стороны сцены, откуда слышатся ритмичные шаги и тихое: «Раз, два, три, тянуть носок, раз, два, три, поза. Заново». Кудри взлетают, голова незнакомца резко поворачивается, и Эльдар тут же узнает Федьку. И сердце, задевая слишком сильным ударом рёбра, подтверждает: это Фёдор. Эльдар шагает вперед, давая желтым лучам осветить лицо, и выходит в слабо освещенный зал, чтобы тихо опуститься в одно из некогда ядрено-алых кресел.
Теперь он сам хочет привлечь внимание танцующей на сцене женщины, но Анна не поднимает глаз, она упрямо глядит на кончики собственных туфель. Волосы ее убраны, только закудрявившаяся от влаги челка спадает на лоб.
- Раз, два, три, раз, два… Поворот! И раз, два, Эльдар точно убьет меня, поза. Заново. – топнув ногой, девушка оставляет на досках явную вмятину и вновь занимает исходную позицию. Дыхание ее хриплое и слишком неровное.
- Не убью. – шепчет Эльдар тихо, а затем встает между темными рядами, окликая актрису, - Анна Юрьевна! Аня, вы передохнули бы перед репетицией!
Анна вздрагивает, останавливается, пряча одну ногу за другую, руки быстро сцепляет в замок спереди, с секунду ищет глазами говорившего и, натыкаясь на теплый взгляд, отвечает:
- А от чего мне отдыхать, Эльдар Владимирович? Чай, не делали еще ничего. К тому же холодно невероятно, совершенно не понимаю, как это вы в одной рубашке?..
Режиссер улыбается и лишь потом вдруг замечает, как холод леденит и стягивает кожу.
- Сам не знаю, отчего я такой морозоустойчивый стал. – улыбается Эльдар, а потом смущенно, будто это его вина, обещает, - Я попрошу, чтобы топили лучше, обязательно попрошу.
- Ничего страшного, Эльдар Владимирович! – смеется в ответ Анна, спускаясь со сцены и мелодично цокая стертыми каблуками, - Активнее скакать будем!
Они оба смеются, посылая смех через пять или больше, рядов, а потом одновременно замолкают. Эльдар невольно глядит влево, где еще минуту назад в проеме стоял человек. Теперь там только темень.
- А сколько до репетиции осталось? – нарушает первой тишину Анна.
Они стоят далеко от друга, так что говорить приходится так, как обычно говоришь в зал: глубоким, гулким звуком, похожим на веер.
- Время, время… - тянет режиссер, сдвигая манжету на руке и вертя съехавший кожаный ремешок, - Минут пятнадцать еще будет.
Вновь виснет тишина, хотя оба знают, что сказать. Первой опять заговаривает Анна, делая еще пару шагов к боковому проходу.
- Может, чаю выпьем?
- Может.
Зал остается холодным и гулким, пустым, когда два человека покидают его, забирая с собой тепло. Свет уже не кажется таким широким, он выхватывает у тьмы лишь сцену и первые ряды, но не арку, в которой до сих пор сидит актер.
Через пятнадцать минут он, конечно, выйдет на сцену и будет весело импровизировать, нарушая порядок репетиции и путая шварцевские строки, но сейчас он сидит на полу, спрятавшись от посторонних глаз, и сжимает похолодевшими руками голову, сминая русые кудри. Очень глупо.
***
Эльдар переносит читку еще на десять минут и идет к выходу, где застывает в ожидании. Из ниоткуда появляется женщина в меховом полушубке, она усмехается: «Центральное отопление для слабаков!». И режиссер вместе с таинственной незнакомкой спешат в зал, зажигая по дороге лампы везде, где можно, будто от этого в театре может стать не только светлее, но и теплее.
Анна тем временем допивает чай, моет оставленную Эльдаром чашку и принимается доставать новые – для актеров, что сползаются в курилку сонные, холодные и вялые.
Федя выходит из зала, привычно сужая глаза улыбкой и добывая надломленную папиросу из нагрудного кармана.
***
Небо рдеет совершенно оранжевым заревом, когда Миша снимает левый ботинок. Потом снимает правый и, перепрыгивая через мокрые следы сослуживцев, проходит в зал.
- Мишенька! Здравствуй, дорогой! - слышится голос режиссера, и тут же сам Эльдар Владимирович показывается из-за тканевой перегородки на сцене.
Мишенька даже пугается, вздрагивает и тут же краснеет от собственной глупости.
- Здравствуйте, Эльдар Владимирович!
Из-за той же перегородки выглядывает женское лицо, подозрительно похожее на скуластую, большеглазую физиономию режиссера.
- Это кто? - вопросительно поднимет брови женщина, заправляя за ухо тусклую, когда-то такую же тепло-русую, как у Эльдара Владимировича, прядь.
- Мишка. - улыбается до ушей режиссёр, а Миша отчего-то еще больше конфузится. Эльдар же добавляет, вовсе вгоняя актера в краску и недоумение, - Медведь.
Женщина шагает вперед, оправляя по-мужски плечистый пиджак и прищуривает крупные глаза. Командует:
- Чуб убрать, глазки подвести! И будет прекрасно.
Миша на мгновение теряет дар речи, но тут же находится.
- Это не чуб! - приглаживает непослушные волосы, и почти обиженно добавляет, - А так, что – не прекрасно?
Эльдар переглядывается с женщиной и оба начинают хихикать, как нашкодившие дети.
- Так - прелестно, а нам нужно, чтобы было прекрасно. – поясняет загадочная гостья.
- А зачем?
Женщина вздыхает и будто бы недовольно прищелкивает языком.
- Распустил ты, братец, работничков!
Братец, ну, конечно, братец! Миша мысленно хлопает себя по лбу, но на деле быстро направляется по боковому проходу к сцене.
Конечно, женщина – сестра их режиссера, Наталья Владимировна. Старшие актеры знают ее хорошо, а Миша видит впервые.
- Эльдар Владимирович, я, конечно, Миша, но почему же медведь? - интересуется актёр.
- А это, мой дорогой Миша, ты узнаешь сегодня на читке. - режиссёр таинственно шевелит бровями. - Но чуб мы уберём.
- Это не чуб!
- Не спорь с режиссёром. – прикрикивает на него Наталья Владимировна. - Сказано, чуб, значит чуб. Сказано, убрать, значит убрать.
- А куда убрать-то? Совсем, что ли? - уныло и покорно вопрошает Мишка.
- Ну как, убрать? Вниз причесать, чёлочку сделать, кудри чтобы вились красиво. - поясняет режиссёр и тут же склоняется к актеру, разглядывая его кудри.
Эльдар Владимирович тянет один завиток, прилаживая его на лоб.
- Так как-то.
Мишка морщится.
- Эльдар Владимирович, отпустите, больно. И так попортите мне... - он наконец свободно откидывает волосы, - Попортите мне чуб.
- Можно ещё в чёрный выкрасить! - предлагает Наталья.
- А вам недостаточно черно?! - взвивается Миша.
- Ласко! - рычит режиссёр, и Мишке приходится заткнуться. - Надо будет - в цвет чёрного неба выкрасим, надо - выбелим к чертям.
Когда режиссёр использует его фамилию с правильным ударением, это значит, что пора заткнуться.
Лаской Мишу назвал неугомонный Фёдор. Сначала ударение в его фамилии просто перекочевало на первую «а», а потом, маленькими шажочками, Миша Ласко превратился в штатную Ласку. Оно и прижилось, это слово, название: ласка и есть, хотя вроде бы медведь. Мишка маленький, тонкий, вездесущий, мягкий и улыбчивый всем телом.
- Ласка, - смягчается Эльдар Владимирович. - Ты не кипеши пока. Мы ж тебя не просим плясать в женской юбке...
Мишка краснеет носом и ушами.
- Пока не просим! - угрожающе уточняет Наталья Владимировна, и Мишка передергивает плечами, ужасно покрасневшими тоже, хотя это и не видно.
-... Просто волосы к спектаклю отрастить и уложить. Будешь прекрасен!
- А зачем и почему? - повторяет давнишний вопрос актёр.
- Ну как же, подумай, где нам нужен красавец на главную роль, да к тому же Медведь?
Миша открывает рот, но тут же его захлопывает.
- Ой, Миша, ну не хлопай ты своими прекрасными глазами, дурак дураком выглядишь! Ушами тоже не хлопай и рот не разевай.
- Это что же, - медленно начинает Мишка, стараясь не моргать после замечания режиссера вовсе. – Это получается Шварц? Это ж получается «Обыкновенное чудо»?
- Ну, и стоило спрашивать?
- И это я буду Медведем?! - радостно восклицает Миша.
- Нет, принцессой.
***
На следующий день труппе не до нового материала. В театре становится и тепло и даже жарко, как только появляется публика. Публика! Мишка до сих пор боится этих людей, объединенных одним названием: Публика! Зал, конечно, не полон, но само наличие, вы вдумайтесь, публики, рождает нетерпеливую дрожь в руках, ногах и всех прочих частях тела. Ее не унять и Эльдару. Он стоит за кулисами и наблюдает, как на сцене мерно и ровно идет пролог. Когда сил просто смотреть больше нет, он отворачивается и уходит в глубину кулис. Не дело, конечно, так поступать, но спектакль этот идет д