ПРИРОДА ФЕНОМЕНА ЧУВСТВЕННОГО 4 глава

Идеал онтологизма — схватить наличное бытие объекта, к тому же без какой бы то ни было связи его с человеком, познанием, потребностями. И в этом — все положительное и все отрицательное онтологизма.

Материалистическая диалектика не расходится с по­следним лишь в конечных целях познания, т. е. лишь

в отношении того, что исследуемый объект должен в конечном счете быть представленным таким, каким он есть, в своем собственном бытии. Но она не может не расходиться с ним уже в самом начале процесса позна­ния объекта. Ибо вопрос о том, что собой представляет такое бытие, — вопрос, как его можно сформулировать вне отношения к познанию и практике, — является еще открытым, и это само собой понятно. Если же речь идет об определенном бытии — а таковым объект дает­ся самому началу познания, — то это уже вопрос не онтологии как таковой, а гносеологии.

Иначе говоря, для материалистической диалектики вопрос о бытии сразу же превращается и в вопрос о познании, об отражательной сущности мышления, о его способности представить истину. А именно эту сторону дела как раз и не желает понять онтологизм.

В марксистской философии достаточно убедительно проведена мысль о том, почему онтология не может иметь самостоятельный предмет рассмотрения, отлич­ный от предмета марксистской гносеологии. Вопрос о таком предмете был бы равносилен вопросу о том, мо­жет ли какое-либо бытие даваться сознанию, практике, потребностям людей без какой бы то ни было опреде­ленности и значимости, т. е. в так называемом чисто онтологическом виде. Двузначности суждений здесь не может быть. Не случайно В. И. Ленин связывал всю «онтологическую проблематику» с решением гносеоло­гических вопросов. Определяя место онтологии в самой же гносеологии, он называл первую началом гносеоло­гии, употребляя это выражение для оттенения материа­листического смысла совпадения субъективного и объек­тивного в познании. И это естественно. Противоречие между онтологическим и гносеологическим с самого на­чала предстает как противоречие самого познания, сле­довательно, как собственно гносеологическое.

Нетрудно заметить, что, как ложный принцип, онто­логизм вытекает из неправильного толкования основно­го вопроса философии. Сосредоточивая все внимание на одной его стороне — отношении мышления к бытию, он отсекает вторую его сторону — отношение мышления к самому мышлению — и таким образом уничтожает его как теоретико-познавательный вопрос вообще. При этом весь действительный процесс познания, его богат-

ство, тенденция и т. д. приносятся в жертву самоцель­ному истолкованию положения о независимости бытия от сознания и практики. Что здесь прежде всего разру­шается до полного основания — так это само познание, его теория; к тому же та теория познания, которая, используя само существо отражения, выступает одно­временно и логикой развития бытия, и диалектикой та­кого развития.

Однако выяснение отношения мышления к самому мышлению, т. е. требование рассмотрения второй сто­роны основного вопроса философии, не содержит в себе ничего схоластического и субъективистского. При правильно понятой теории отражения исследование мышления всегда дает выход в сторону бытия (вообще другого выхода, кроме как через мышление, в познании не существует). Более того, в требовании выяснения такого отношения содержится и выражение требования понимания самого бытия, но как раз такого, которое небезразлично человеческим устремлениям, потребнос­тям, идеалам или каким оно дается нашему сознанию и практически. Именно поэтому недооценка второй сто­роны основного вопроса философии, как правило, при­водит к полному непониманию социальной направлен­ности и подлинной актуальности основного вопроса фи­лософии в целом. Онтологизм не видит, во имя чего осуществляется доказательство независимости бытия от мышления, каково методологическое значение этого до­казательства.

Однако в противоположность онтологизму основной вопрос философии нуждается не просто в выработке раз и навсегда данного ответа, чтобы со временем его можно было вообще не вырабатывать, а если и выраба­тывать, то уже не обращаться ни -к каким проблемам мышления, сознания и т. д. Напротив, данный вопрос тем и актуален, что полагает не застывший, а всегда конкретный, исторически содержательный ответ, т. е. ответ, соответствующий уровню развития как общест­венного бытия, так и общественного сознания.

Непонимание этого делает онтологизм прямой про­тивоположностью воинствующего материализма, его карикатурой. Питаясь самыми обыденными представле­ниями о связи мышления и бытия, он претендует на вы­ражение философского направления только потому, что

вовлекает эти представления в круг движения философ­ских знаний и оформляет их в некий самостоятельный «принцип» подхода к миру. Но, не имея собственной методологии, он так и остается принципом «наивного реализма». К тому же не того наивного реализма, кото­рый В. И. Ленин оттенял как естественно-человеческое признание независимости существующего от сознания (в таком реализме еще есть что-то от практики, от сти­хийно сложившегося опыта жизни человека) [2, т. 18, 65 ]. Скорее, речь идет о «реализме», который саму эту «наивность» превращает в единственно возможное и ко­нечное доказательство всякой объективности. Ведь ка­кого-то другого пути такого доказательства онтологизм не может знать хотя бы потому, что сам же стремится взять существующее вне связи с познанием, практикой, следовательно,— и вне того самого стихийного опыта жизни, на который он тайно, не сознаваясь себе, и воз­лагает все надежды. Поэтому об онтологизме можно было бы хорошо сказать словами К. Маркса: здесь «мышление как мышление, выдает себя непосредствен­но за другое себя самого, за чувственность, действитель­ность, жизнь...» [1, т. 42, 166 ]. Иначе говоря, каково бы ни было стремление онтологизма избавиться от собст­венно познавательной позиции, от мышления, вообще — от субъективного, он вынужден все же апеллировать к позиции познания, к мышлению, к субъективному, но уже выдавать такую позицию за позицию самой жизни и практики.

Об этих неприглядных связях онтологизма с обыден­ным сознанием можно было бы и не упоминать, если бы они не имели поучительную историю, а сам онтологизм с его и поныне непрекращающимся повторением своих положений не претендовал на выражение принципов марксистской философии. «Материалистической онтоло­гией,— отмечалось, например, в учебнике по «Марк­систско-ленинской философии»,— называется рассмот­рение мира как он есть сам по себе, в отвлечении от способов его познания» [33, 91 ].

В 1910 году В. И. Ленин писал: «Чрезвычайно ши­рокие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм... крайне односторонне, уродливо, затвер­див те или иные «лозунги», те или иные ответы на так-

тические вопросы и не поняв марксистских критериев этих ответов... Повторение заученных, но непонятных, непродуманных «лозунгов» повело к широкому рас­пространению пустой фразы...» [2, т. 20, 88 ].

В 1922 году В. И. Ленин опять подчеркивает опас­ность поверхностного усвоения марксизма, отмечая скучные, сухие «пересказы марксизма, которые преобла­дают в нашей литературе и которые (нечего греха таить) часто марксизм искажают» [2, т. 45, 26 ].

Мы не хотим проводить прямую связь между той по­верхностностью усвоения марксизма, о которой вел речь В. И. Ленин, и становлением онтологизма, хотя, вероятно, на основе такой поверхностности и происходит превращение всей стихийности онтологизма в некое вы­ражение «принципа». Как известно, то было время, ког­да молодое поколение марксистов вынуждено было не столько развивать идеи марксизма, сколько защищать их от нападок буржуазной идеологии. Позднее, когда вопрос «кто — кого» уже определенным образом ре­шался в пользу Советской власти, создавались и пред­посылки для небывалого массового признания этих идей и без какого-то глубоко научного их освоения. И в этом уже заключалась опасность — возможность упро­щения этих идей, сведение их к «пустой фразе», к кон­гломерату застывших положений, нуждающихся в про­стой констатации, заучивании и «пересказах».

Трудно сказать, чем могла определиться живучесть онтологизма и по сей день. Во всяком случае, не последнюю роль в этом сыграла давняя связь онтологизма со старой натурфилософией. Собственно, это и есть та же натурфилософия, только, если можно так сказать, с ее рецидивом вторжения в область человеческого духа, законов познания. Как бы то ни было, но в 30–50-х годах под видом кри­тики идеализма онтологизм оформляется уже в своеобразный «пра­вомерный аспект» материалистической диалектики, т. е. той самой диалектики, которая, по существу, упраздняет старую натурфило­софию; но небезынтересно, что оформляется по мере того, как якобы основной вопрос философии теряет свою актуальность, а «повседнев­ная практика» становится лучшим критерием разрешения всех тео­ретических вопросов. Что материя первична, а сознание вторично, что бытие определяет сознание и т. д. — все эти положения приобрели для онтологизма не столько методологическое значение, сколько зна­чение «пустых фраз», нуждающихся в постоянном их повторении и заучивании.

Не все благополучно сейчас с оценкой этого ложно­го познавательного направления. Для эстетика свиде-

тельство тому — почти двухдесятилетняя дискуссия по проблеме эстетического.

Вообще онтологизмом может быть заражена любая область научных знаний. Но то, что ею прежде всего оказалась эстетика,— далеко не случайно. Последняя наиболее близко стоит к рассмотрению таких особен­ностей предметного мира, которые предполагают осозна­ние их связи с потребностями людей, короче говоря — с субъективным моментом. А это, в сущности, претит онто­логизму, стремящемуся схватить чистую наличность бы­тия, «в отвлечении от способов его познания».

Как бы ни сложилась картина, но сейчас важно от­метить, что в критике своего рода «эстетического онто­логизма», в лице которого предстала в основном при­родническая концепция эстетического, и поныне допус­каются определенные крайности: оценка этой концепции дается не столько по принципиальным методологиче­ским соображениям, сколько по отдельным, подчас не­удачным высказываниям ее представителей.

В противоположность сложившейся практике иссле­дований мы не станем возобновлять в памяти историю становления этой концепции. Вероятно, это не следует делать хотя бы потому, что как бы мы ни подходили к понятиям «природники», «общественники», в них не бу­дет просматриваться философское содержание тех принципов, по которым можно было бы определить ис­тинность или ложность позиции исследователя.

Однако нельзя обойти стороной отчетливо сформиро­вавшееся отношение этой концепции к марксистской теории познания, в частности к материалистическому смыслу совпадения субъективных и объективных законо­мерностей в познании и необходимости использования такого совпадения в теоретическом построении научных знаний. Это отношение выходит далеко за рамки взгля­дов самих «природников» и, независимо от того, надо ли продолжать дискуссию по вопросу об эстетическом, требует несколько иного его осмысления, чем это обычно делалось «природниками» или их критиками.

Сразу же бросается в глаза, что природнической кон­цепции, как это характерно для онтологизма вообще, свойственно полное непонимание того, что вопрос о су­ществовании (бытии) эстетического — не особый онтоло­гический, а гносеологический вопрос. Иначе говоря, в

своей философской постановке его Нельзя правильно разрешить, не затрагивая и второй стороны основного вопроса философии. Вопрос о бытии эстетического сра­зу же оборачивается вопросом о познании такого бытия, о специфических способах его постижения и истинности представления в теории.

Впрочем, «природников» эта сторона дела совершен­но не интересует. В каком плане что решается, каково подлинно гносеологическое содержание понятий «бы­тие», «объект», «объективное» и т. д. — все это с самого начала было представлено несущественным в глазах «природников». Но зато полное доверие было оказано здравому смыслу, наглядности, созерцанию, как убеди­тельнейшим аргументам в решении упомянутого вопро­са о существовании эстетического.

Однако известно, что решение вопроса о независи­мости бытия от сознания, предмета чувств — от самих чувств и т. п. предполагает рассмотрение очень узкой взаимосвязи субъекта и объекта: мышления субъекта и бытия объекта, субъективного и объективного. Эта связь, фиксирующая абсолютность противопоставления отражения и отражаемого, не сводима к взаимодейст­вию субъекта и объекта как к таковому, в живом дви­жении которого это противопоставление остается отно­сительным, и вычленять его нет смысла. Другими сло­вами, упомянутая связь мышления и бытия, субъектив­ного и объективного является сугубо гносеологической, и оперировать ею можно только в очень узких пределах самой теории познания, в данном случае — в пределах решения основного вопроса философии.

Именно на это обращал внимание В. И. Ленин, ког­да подчеркивал, что противопоставление сознания и ма­терии, субъективного и объективного не должно быть преувеличенным, метафизическим. «Пределы абсолют­ной необходимости и абсолютной истинности этого от­носительного противопоставления,— писал он,— суть именно те пределы, которые определяют направление гносеологических исследований. За этими пределами оперировать с противоположностью материи и духа, фи­зического и психического, как с абсолютной проти­воположностью, было бы громадной ошибкой» [2, т. 18, 259 ]. В другом месте В. И. Ленин отмечает мысль Ге­геля о том, что «превратно рассматривать субъектив-

4* 51

ность и объективность как некую прочную и абстракт­ную противоположность. Обе вполне диалектичны» [2, т. 29, 166 ].

И сказанное нетрудно понять, если учесть, что в то­тальном взаимодействии субъекта и объекта может иметь место как раз обратная зависимость: человек на каждом шагу подчиняет себе объект, переделывает его соответственно своим потребностям и интересам. Но эта зависимость уже от начала и до конца — практическая (а не узкогносеологическая), и признание ее совершенно не означает допущение субъективизма или беспринцип­ности в решении основного вопроса философии. Недора­зумения могут иметь место лишь при условии отож­дествления этой практической (предметно-деятельной, производственной) зависимости объекта от субъекта с узкогносеологическим взаимоотношением мышления и бытия, при условии сведения понятия «объект» к поня­тию «бытие», а понятия «субъект» — к понятиям «мыш­ление», «сознание», «субъективное» и т. п.

Но в этом-то как раз и повинны «природники». Хотя ими было немало сказано о практике, о субъекте и объекте эстетической деятельности, поставить вопрос об их действительной связи и взаимообусловленнос­ти они не решались, потому что это якобы могло означать перенос проблемы эстетического в плоскость пресловутой «координации субъекта и объекта». От­сюда — и основная методологическая ошибка «при­родников».

Смешав решение основного вопроса философии с во­просом о живом, практическом взаимодействии субъек­та и объекта, они вынесли понимание объективности эс­тетического за пределы осознания практики и законов движения познания, а тем самым — и за пределы самой гносеологии. Отныне такая объективность полагалась как само собой разумеющийся факт, который можно лишь констатировать и иллюстрировать на примерах, но никак не выводить из той же практики и познания. В действительности же такой факт имплицировался из все той же связи, если не сказать — все той же «коорди­нации», субъекта и объекта. Но выводился неосознанно, с тайной ссылкой на наглядность обыденного опыта или на все тот же «наивный реализм», закрепившийся в зна­чении простой веры в первичность всякого бытия. Не

случайно вот уже на протяжении десятилетий этот факт остается для «природников» (как, впрочем, и для «об­щественников») своеобразным камнем преткновения. Оказалось, что его нельзя и обосновать без того, чтобы не отказаться от так называемых «эстетических качеств» как некой однородной реальной структуры (обе концеп­ции в этой однородности «качеств» и усматривают всю объективность эстетического), и отбросить без того, что­бы уже вполне сознательно не признать справедливость упомянутой «координации» и не оставить открытым ос­новной вопрос философии.

И надо отдать должное представителям обеих кон­цепций. Они сделали все возможное, чтобы преодолеть парадоксальность сложившейся ситуации. Факты, при­меры, апеллирование к здравому смыслу (какие только аргументы ни приводились в разгар дискуссии!) — все­го этого было предостаточно, хотя не давало и не мог­ло дать желанных результатов.

Для «природников» же стремление осмыслить суще­ствование эстетического в так называемом онтологиче­ском виде обернулось и другого рода трудностью: не­возможностью понять специфику самой потребности в эстетическом. Чем большим было желание разорвать субъект и объект эстетической деятельности, тем более абстрактной выглядела эта потребность, а само эстети­ческое оказывалось чем-то внешне чуждым и безотноси­тельным к человеку. В итоге, взятое в абсолютном от­рыве от запросов и потребностей людей, т. е. фактически в обезразличенной форме, такое бытие эстетического получает название «природного» бытия, что, в сущнос­ти, очень логично. В такой форме оно, действительно, не имеет никакого отношения к человеческому бытию, ибо не является объектом каких-то реальных практиче­ских интересов человека. Здесь эти последние уже в истоке теории были отброшены «природниками» ради избежания «принципиальной координации» и сведены к акту сугубо формальному — пассивному созерцанию и восприятию эстетических свойств. Но вместе с такими интересами «природники» отбросили и ту подлинно реальную особенность предметного мира, с которой свя­зано удовлетворение потребности в эстетическом и кото­рую ставила целью объяснить природническая кон­цепция.

Потребность в эстетическом есть отнюдь не безраз­личная для человека потребность. А потому уже сам факт низведения ее до акта пассивного созерцания и восприятия заставляет задуматься. Если под эстетиче­ским идеалом подразумевать какое-то застывшее выра­жение готовых ценностей или, с другой стороны, лишь абстрактное выражение какой-то «нормы жизни», стремление «к лучшему», к «гармонии жизни вообще», к «полноте развития» и т. п., то совершенно естествен­но, что степени абстрактности такого «идеала» должна отвечать и степень абстрактности средств его достиже­ния. Здесь эти средства должны будут браться лишь «в форме созерцания» (К. Маркс), т. е. в высшей мере пассивно, в виде чего-то извечно данного, абсолютного, «природного».

Иначе говоря, они должны быть такими же неизмен­ными и вечными, как само это абстрактное стремление «к лучшему» или как сама эта природа, взятая со сто­роны наличия в ней постоянных «свойств», сходных с физическими, химическими и т. д..

Нетрудно заметить, что так называемые «эстетиче­ские свойства» природы, которые и поныне привлекают внимание многих эстетиков, есть лишь обратная сторо­на указанного «идеала», т. е. они-то и представляют собой иллюзию таких «средств», закрепившихся в виде абстракций «гармония», «совершенство», «достоинство» и т. д. и мыслимых в виде чего-то чисто онтологиче­ского.

И именно онтологического. Ибо что касается гар­монии, совершенства, достоинства и т. д. как понятий или как человеческих запросов и побуждений, которым, без сомнения, отвечают определенные реальные средст­ва их утверждения, то они в принципе не могли попасть в поле зрения «природников». Именно в принципе. Ибо в противном случае это заставило бы их начать разго­вор не со свойств природы, тем более не с природы «самой по себе», «онтологической», а с очеловеченной природы, практически включенной в какую-то связь с человеком. Для «природников» же эта связь оказалась просто препятствием на пути решения основного вопро­са философии, а потому была отброшена с такой же лег­костью, с какой им хотелось засвидетельствовать свое

позитивное отношение к материалистическому ответу на указанный вопрос.

Природнической теории остался неизвестным другой эстетический объект, кроме предмета созерцания. Впро­чем, это даже не предмет созерцания. «Эстетические свойства», как их представили «природники», есть просто абстракция в худшем смысле слова. Экстраполи­рованные задним числом из факта существования эсте­тической оценки, точнее — из простого убеждения, что основанием такой оценки должно быть что-то вполне реальное и предметное, эти «свойства» приобре­тают здесь выражение объективности только потому, что перед «природниками» постоянно вставала задача воз­вращаться к решению основного вопроса философии. А так как в эту задачу не включалось осмысление функ­ции практики и познания, ибо все возлагалось лишь на достоверность того, что дается в эстетической оценке, в восприятии эстетического, то и само обоснование объек­тивности последнего здесь не шло дальше пространного описания того, что и как отражается нами в этом вос­приятии. Никакое действительное историческое разви­тие объекта здесь не могло попасть в поле зрения.

С другой стороны, онтологизм «природников» не позволил им представить и другого субъекта эстетиче­ской деятельности, кроме человека пассивной оценки и созерцания. В сущности, это человек без каких бы то ни было действенных побуждений и идеалов. Единственный его интерес — потребность в этом пассивном созерцании эстетического — неизвестно для чего дается, что удов­летворяет, на что направлен.

Если здесь нет намеренного упрощения дела со стороны «природ­ников», то мы вынуждены будем признать, что во всем этом есть некоторое отражение и вполне реального человека. Но это — как раз тот человек, для которого цели и средства жизни слились во что-то крайне абстрактное, неопределенное, не полагающее путей своего достижения, а потому и оставляющее самого человека если не в состоянии безысходной «тоски», то в состоянии «радостного» без­деятельного созерцания — «эстетической оценки». Если эту «тоску» и «радость» не принять здесь во внимание (а они и в самом деле выполняют чисто формальную функцию в глазах «природников»: ведь «эстетическая оценка» — это лишь средство «отражения» той самоцели, коей и является «само-по-себе-существование» эстетиче­ского), то окажется, что перед нами уже известный нам человек, для которого каждый момент жизни, каждое его состояние полагает­ся как некое средство достижения «лучшей жизни», другого состоя-

яия, за которым ничего не содержится, кроме упомянутых уже абстракций «гармония», «совершенство» и т. д. Это бессодержатель­ное стремление человека к «гармонии», «совершенству» и т. п. и обо­рачивается всей пассивностью той «эстетической оценки», с которой «природники» связывали все надежды на объяснение существа эсте­тического.

Не случайно с такими представлениями об объекте и субъекте эстетической деятельности теория «природни­ков» не могла не породить массу односторонних и, не в обиду будь сказано, примитивных суждений. Ряд из них хотелось бы привести из чисто методологических соображений:

«Обрабатывая камень, мрамор,— писал в свое вре­мя И. Астахов,— человек выявляет объективно прису­щие им эстетические качества и в соответствии с постав­ленной целью придает им необходимую форму» [7, 198 ]. (Здесь, как видим, была даже попытка представить че­ловека как деятельное существо. Но это пустая, мнимая деятельность, ибо, спрашивается, зачем же «эстетиче­ским качествам» придавать какую-то форму, да еще в соответствии с «поставленной целью», если они уже вы­явились как эстетические?)

Или мысль Г. Н. Поспелова: «Чернышевский пра­вильно утверждает, что не все роды, даже в лучших своих представителях, сами по себе могут «достигать красоты». Но (!) разве в тех «типах» и «классах», «ро­дах» и «видах» растений и животных, которые вообще-то не могут «достигать красоты», лучшие, относительно превосходные их представители не обладают тем не менее эстетическими достоинствами по сравнению с другими, «средними» и «слабыми» предста­вителями тех же «родов» и «видов»?... И разве не могут быть по-своему превосходны и лягушка, и ящерица, и ворона, хотя они и не красивы? А с кротами вообще надо быть поосторожнее! Люди видят кротов по боль­шей части загрызенными и задавленными на поверх­ности земли. А каковы они в своих норах и переходах, об этом едва ли кто хорошо знает» [36, 97 ], (Резонно! Но тогда не свести ли к этому и всю проблему, чтобы в итоге убедиться, что Чернышевский был неправ?)

Или, наконец, мысль П. Л. Иванова: «Природа тво­рит, не заботясь о том, чтобы ее предметы были эстети­ческими,— они не оценивают себя. Функцию оценки

выполняет человек». И далее: «... Природа дает и крите­рий для оценки своих явлений» [19, 52 ].

Однако достаточно. Тем более, что таких мыслей можно было бы привести очень много, а нас интересуют здесь совсем не частности.

Нетрудно убедиться, что все размышления «природников» вокруг эстетического конечной целью всегда предполагали одно и то же: не упустить из поля зрения вопрос о бытии эстетического, не сойти с позиций мате­риализма (хотя еще не известно — лучше это или хуже, если не задаться вопросом: какого материализма), не ид­ти дальше познания как пассивного отражения и созерца­ния эстетического. «Общественное сознание, в частности эстетическое,— писал П. Л. Иванов,— лишь отражает объективно существующую реальность, и общественную, и природную. Только так с точки зрения материализма (!) может решаться вопрос о гносеологических основах эстетического» [19, 51 ].

И вправду, на этом и исчерпывала себя вся «гносео­логия» в представлении «природников». Оказывается, им она была необходима только для того, чтобы кон­статировать бытие эстетического ссылкой на факт от­ражения, точнее, чтобы задним числом, тайно, бросая платформу онтологизма, можно было апеллировать к тому же познанию, к субъективному, к оценке человека, которые до этого упускались из виду.

Впрочем, такой отход от онтологизма характерен для «природников» лишь в конце их размышлений. До это­го же, как правило, наблюдается процедура «чисто он­тологического» подхода к существу дела, на котором есть смысл остановиться. Такой подход типичен почти для всех «природников» и достаточно отчетливо обна­руживает их подлинное отношение к марксистской гно­сеологии. В общих контурах он сводится к следующему. Вначале идет абстрактный (правильнее сказать — взя­тый на уровне чувственной видимости) анализ предмета оценки, т. е. разложение эстетического объекта на его различные «части», «виды», «классы», «подклассы». Причем все это делается якобы в собственно онтологиче­ском плане. Затем идет сравнение этих «частей», сли­чение и различение «видов», «классов» и, наконец, син­тез всего этого в новую единичность, но без собственно эстетического содержания анатомируемого объекта. Эта

абстракция единичности как что-то «особенное», «онто­логическое» — «гармония» как таковая, «совершенство», «превосходность» и т. п.,— прямо или косвенно соотне­сенная с оценкой, и представляется искомой сущностью эстетического. Причем, несмотря на само соотнесение с такой оценкой, она, тем не менее, мыслится независимой ни от человека, ни даже от частей анатомируемого объ­екта; что якобы и составляет онтологическое выражение чисто «эстетического свойства».

Этот путь не нов. Когда-то эмпирическая эстетика следовала как раз тем направлением, что отыскивала сущность красоты посредством внешнего сравнения фор­мы эстетического предмета с формой какого-либо дру­гого аналогичного предмета. Это внешнее сходство форм, подобие черт, признаков и т. д., оторванное от самих предметов и схваченное мыслью в абстрактном синтезе, приобретало значение «качества» и в таком виде выдавалось за красоту вообще. Названное тем или иным термином — «пропорция», «гармония», «золотая середина», «золотое сечение» и др., — это «качество» мысленно вкладывалось в ту же неповторимую форму проявления красоты предмета, но уже в значении специ­фически эстетического содержания.

Эту, в сущности, карикатуру на диалектический спо­соб мышления, на путь восхождения знаний от абст­рактного к конкретному можно найти у В. Хогарта, Э. Берка, Е. Фехнера и др. «В рассмотрении каких-либо сложных предметов,— писал, например, Э. Берн,— мы должны исследовать каждую составную часть в целом одну за другой и свести все к наибольшей простоте... Чем больше сравнений мы делаем, тем более общим и более определенным становится наше знание» [20, 5 ].

Мы не хотим отождествлять способ мышления пред­ставителей эмпирической эстетики со способом мышле­ния всех «природников». Но, право же, подчас склады­вается впечатление, что старые эмпирики были более последовательны в проведении своей логики, чем некото­рые из «природников», которые, по крайней мере субъ­ективно, стремились оформить онтологический взгляд на эстетическое во что-то целостное и законченное.

Скажем, тот же Г. Н. Поспелов критиковал взгляды В. Хогарта, Э. Берка, Е. Фехнера. Но буквально через две страницы излагал следующее: «Чтобы осознать пре-

восходность явлений определенного рода, возбуждаю­щую положительную эстетическую оценку, необходимо соотнести их с явлениями менее превосходными и с яв­лениями, вовсе не обладающими родовой превосход­ностью, не возбуждающими поэтому активных эстетиче­ских суждений и оценок, и, наконец, с явлениями, резко и заметно ущербными в своих родовых свойствах» [36, 87 ]. Здесь автор, пожалуй, еще оставался последова­тельным в своем онтологизме, ибо в процедуре «соотне­сения» одних эстетических явлений с другими отводил «оценке» роль сугубо формальную и пассивную. Но мысль автора проделывала здесь лишь полпути, ибо, следуя уже известной логике «соотнесения», анализ дол­жен был смениться синтезом, а полученный результат не без помощи все той же «оценки» должен был пред­стать в значении чего-то «общего», но в отдельном про­явлении: «Абсолютной родовой превосходности явлений жизни, конечно, не бывает, она всегда более или менее относительна. Речь идет именно об особенно отчетливом и активном целостном внешнем проявлении общих ро­довых свойств в отдельном (!) существовании, проявле­нии, оценке со стороны (!!). В этом и заключается соб­ственно эстетическое достоинство явлений того или ино­го рода» [36, 86 ].