Михаил Шульман, Екатерина Шульман
Светокопии и оригиналы:
право собственности как иллюзия
Практика — не столько критерий истины, сколько солевая среда, в которой эта истина кристаллизуется.
Россия — страна документов. Известная вульгарная мудрость относительно бумажки и букашки не отражает всей полноты картины — для перехода из статуса букашки в статус человека одной бумажки мало. Российский гражданин на протяжении своей чрезмерно запротоколированной жизни заполняет больше анкет, чем любое живое существо в мире. Количество документов, необходимое для совершения каждой официальной трансакции, превосходит все, что способно вообразить самое смелое воображение, и приносит нашей бедной родине дурную всемирную славу. Рождение и смерть, брак и наследство, получение образования и поступление на работу, регистрация предприятия и права собственности, лицензирование почти любой оплачиваемой деятельности — все это производит океаны бумаг, подтверждающих, дополняющих и дублирующих друг друга.
На поверхностный взгляд вся эта документационная оргия символизирует триумф орднунга, железного государственного порядка, властвующего над бумажным солдатиком-индивидуумом. В некотором роде это правда — незадокументированная личность сама по себе не в состоянии ничего подтвердить, даже факт своего существования (если вас объявили пропавшим без вести или умершим, то ваше появление во плоти не вернет вас обратно в мир живых и непотерянных). Никакого понятия «слова» или «обещания» в России не существует — и хотя Гражданский кодекс разрешает проведение большинства частных сделок в простой письменной форме, нет таких договаривающихся сторон, которые бы на это согласились. Как гласит популярный трюизм, обещание к делу не пришьешь — а в России ценность имеет только то, что можно пришить к делу. Каждый сам себе разом и преступник, и следователь.
Но это, повторимся, только одна сторона вопроса. Предположим, что обсессивное документирование всех явлений бытия отражает обсессивное же присутствие государства в каждом атоме реальности. Ибо что есть официальный документ, в отличие от письма, дневника и записки — документов человеческих, если использовать популярный термин братьев Гонкур? Что составляет его, так сказать, документальность? Государственная воля, вложенная в его выпуск и подтверждающая его валидность. Правоустанавливающей инстанцией и гарантом для любого документа выступает государство.
Но в таком случае чем объяснить иррациональную документационную избыточность, сопровождающую каждый шаг гражданина? Если во всякой официальной бумаге сверкает золотом вшитая нить властной гарантии, то зачем их требуется так много? В измученном частым и неуместным цитированием «Собачьем сердце» бедный профессор мечтает об «окончательной бумажке», запирающей поток все новых и новых необходимых бумажек. Такой бумаги не существует. Не только человек сам по себе не наполнен, как было сказано, никаким утверждающим смыслом, но и ни один документ сам по себе не является достаточным ни для чего — все требует дополнительных подтверждений.
Это присказка, а вот сказка — история о том, как посредством упражнений в искусстве оригами можно стать обладателем недвижимого имущества.
В 2000-х годах в многоквартирном доме в центре Москвы на верхнем этаже расселяется коммуналка. Над квартирой имеется чердак площадью больше 100 кв.м. В 2006 году на чердаке объявляются строительные рабочие, и под охраной ЧОПа начинается большая стройка — из бывшей коммуналки и чердака делают двухэтажную квартиру. Чердак — это общедолевое имущество, которое не может быть передано в частную собственность без согласия всех остальных собственников дома. ТСЖ дома (товарищество собственников жилья, председателем которого состоит один из авторов данного текста) начинает заниматься этим делом; после долгих выяснений и писаний обнаруживается, что основанием всего процесса является распоряжение Мосжилинспекции о переустройстве чердака — а что является основанием для распоряжения Мосжилинспекции, неизвестно. Через два года тяжб обнажается юридический остов мошенничества (в получении документов и состоит смысл первых безнадежных исков): хищение опирается на справки и согласования местных чиновников, сами по себе ложные, однако «имеющие свойства документа», как выражается милиция, а именно — на справку главного инженера ДЕЗа о том, что на чердаке не имеется коммуникаций, и на некий протокол собрания собственников, якобы проголосовавших за отчуждение своего общедолевого имущества в пользу квартиры, владелец которой за это обещался отремонтировать подъезд.
В свидетельстве о праве собственности на эту новую двухэтажную квартиру в качестве основания указаны распоряжение и акт Мосжилинспекции, разрешавшие проведение работ по присоединению чердака и полученные, в свою очередь, на основании копии свидетельства о праве собственности, в котором чердак уже присоединен к квартире. Уроборос, кусающий себя за хвост! Ну и, как говорится, вишенка на торте: нотариальная копия свидетельства, сданного в Мосжилинспекцию, оказалась произведением фотошопа. Копия была идентична оригиналу во всех деталях, включая дату, реестровые номера, номер бланка и прочее, кроме одной «мелочи» — метража квартиры. 107,6 было переиначено на 211,4. Нотариус на запрос милиции ответил, что не заверял такой копии.
Нетрудно видеть, что противозаконные действия предпринимаются на основе документов, выглядящих как законные. В фундамент бумажной пирамиды кладется одна фальшивка — подобно поддельной записи о крещении в приходской книге в романе Коллинза «Женщина в белом», и на этом хрупком базисе строится респектабельное существование господина в костюме и с трубочкой, скрывающего таким образом свою незаконнорожденность. Первоначальная подделка покрывается тоннами правомочных проектов, согласований и пересогласований, чтобы сделать невидимой исходную гнилую точку, осложнить доступ к ней.
Еще один интересный момент, отчетливо высвечивающийся при таком угле зрения, — двоякий статус ксерокопий, который заинтересованные стороны могут толковать в зависимости от конкретной нужды момента. В случае, когда уголовное дело необходимо прекратить (как в описываемой ситуации), ксерокопия — в одной из многочисленных бумаг ее назвали «светокопией», что даже поэтичней, — не признается официальным документом. А если дело надо, наоборот, возбудить, как в известном процессе предпринимателя Андрея Козлова, то основой для вынесения приговора может стать ксерокопия документа, подлинник которого находится на Виргинских островах и который суд по понятным причинам не может получить на руки.
В связи с этим двояким статусом происходит насильственная «ксерокопизация» документов по схеме, раскрытой в частной беседе оперативником службы собственной безопасности УВД. Схема такова: производится выемка, в ходе которой выясняется, что оригиналы документов подменены ксерокопиями. К ксерокопиям прилагается акт об уже имевшей место выемке оригиналов, произведенной следователем Ивановым. Расследование показывает, что следователя Иванова на территории указанного следственного органа не существует. Предполагаем, что протокол выемки тоже дан нам в ксерокопии, как реальность — в ощущениях.
Человек, заинтересованный в установлении истины (скажем, при покупке квартиры), вынужден собирать «пакет документов» в самых разных ведомствах, чтобы вывести необходимое заключение из совокупности документов, из расхождений между их данными. Пришлось играть по таким правилам и нашему ТСЖ — в дополнение к справке Мосжилинспекции мы заказали техническое заключение ГУП «МосжилНИИпроект», в котором была произведена опись и схема расположения инженерных коммуникаций на чердаке. Теперь в ответ на эту справку (четыре строки без бланка) мы предъявляем в суде, в полиции и всем желающим многостраничную книжку, изданную уполномоченным ФГУП: сравнивайте и делайте выводы. Причем вся эта «война документов» ущербна — норма Жилищного кодекса (ст. 36) вообще не предусматривает связи между принадлежностью общедолевого имущества всем собственникам дома и наличием на этих площадях коммуникаций. Документы отстаивают и пытаются взять призрачные крепости уже отмененных норм.
Эта особая и ставшая привычной каждому россиянину трехмерность сканирования реальности неизбежна в условиях, когда невозможно принять что-либо на веру, просто взглянув на ярлык «проверено». Правоохранительные органы отказываются от позиции модератора и ориентируются в своей деятельности на частные интересы, что делает их участниками процесса (соответственно, пустота производимых ими документов — знак ангажированности, а не формализма). Равным образом не дают однозначных ориентиров, именно в силу работы «на себя», и государственные органы. Главной задачей при знакомстве с каждым их заключением или актом является определение той границы дозволенного, которую пока что не может преодолеть личная заинтересованность подписанта, — но граница эта, увы, подвижна.
Ослабление адекватности документа своему базовому определению, которую нельзя укрепить врезкой голограмм на бланки, признают и сами государственные ведомства, требующие для регистрации какого-либо акта все большее количество подтверждений и выписок от других ведомств. Очевидна бесконечность и, следственно, бесперспективность такого рода проверок бумаг, проверок проверяющих бумаги, далее везде, — размножающихся, как кромка мандельбротовых конструкций хаоса. Не только как диковатая сказка, но и как единственно возможный выход из тупика вспоминаются немецкие инстанции, приравнивающие устное заявление к документальному — поскольку очевидна его связь с заявителем, который сам, в совокупности своих прав и обязанностей (включая необходимость отвечать за свои слова, в том числе в судебном и полицейском порядке), выступает гарантом своих заявлений.
Все вышеописанные фокусы возвращают нас к исходному тезису — непроходимый лес официальных документов, когда к нему приблизишься, превращается в пелену мерцающих бумажных бабочек, бесплотных светокопий, чей статус столь же неопределенен, как хрупко само их бытие. Не «человек бесправен, документ всесилен» — это было бы еще полбеды. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что нет ни официального, ни неофициального, ни частного, ни государственного, ни подлинного, ни фальшивого. Где не гарантированы права личности, там не гарантировано ничто — и права государства в том числе.
Карамзину принадлежит известное живописное замечание: «Кто дает цену деньгам? Правительство, объявляя, что оно будет принимать их в дань народную вместо таких и таких вещей. Если бы государь дал нам клейменые щепки и велел ходить им вместо рублей, нашедши способ предохранять нас от фальшивых монет деревянных, то мы взяли бы и щепки» («Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях»). Сходство документов с деньгами в том, что они — удобный ярлык, отсылка к некоему удаленному банку, который не возьмешь с собой в целях верификации, как не будешь постоянно таскать с собой мешок с золотом. Сейчас, в условиях тотальной коррупции, эту связь, увы, приходится подвергать постоянному сомнению. Самодержавие ведомств в отсутствие кары за фальсификацию распадается на феодальные вотчины чиновников. Справка отсылает не к «золотому запасу» ведомства, а к интересу чиновника, ее подписавшего. Происходит «инфляция документа», она же инфляция государства, там, где внешний наблюдатель видит всемерное его укрепление под звуки державных труб и валторн.