Некая «А»
Она всегда любила цветы, собирать и нести их домой казалось ей целым искусством. И сегодня, как в детстве, она проснулась раньше всех, чтобы посмотреть как распускаются первые маки. По крутой лестнице вниз. Мимо мелкого озера с утками. Через большие заросли диких растений. Она на месте. Дождавшись восхода солнца, оживившего все вокруг, она наконец-то увидела их. Маки. Стебель этих странных цветов напоминал ей о чем-то постоянном, чего нельзя никогда забывать, а крупные цветки были похожи на солнце, на горящее и красное. Она видела мир через этот цветок, она думала, что он несет что-то положительное в ее истории, но он нес только сон, сладкий и забвенный. У всего есть странности, но она имела такие, от которых становилось еще страннее. В каждом человеке живет сущность, имеющая власть над телом. И моя сущность почему-то сильно тянется к ее, как будто мы были знакомы в прошлой жизни. Мне казалось, что с ней нужно говорить, обо всем, что она знает того, что мне не знакомо. Но разговоры ей были чужды, как и все людское. Странные повадки. Мне иногда виделось, что она не счастлива. Я люблю наблюдать за тем, как разнося кружки она слегка пританцовывает под музыку или, когда видит знакомого человека, то делает что-то странное вместо приветствия. Но счастья в ее глазах не было никогда, и она его искала во всем, что делала.
Казалось мне,
что этот взор иных очей не сокрушим.
Что ясно все: что ночь, что день,
Но мне от этого не легче.
Души моей увековечья…
Кричать не буду —
больше сил.
Не пустота, а чистота,
Не боль, а ум,
Но
Цвет, иль свет, что прежде сладок был,
давно уж сгнил в улсаде,
в нежном саде-бытие.
Пришлось разбираться в усладе. Иногда она думала, что надо знать слово Гумилева, да вот только она не особо понимала его слов. Она изменяла своему сознанию. «А» часто думала о том, чего бы, от чего бы человеку приходится думать? Что есть Бог? Что есть я? Я – Бог? Странно имя мое, странно и то, что есть надо по расписанию, спать ведь тоже. Это ложный интерес.
Что есть сознание?
«Я сознательно желаю уснуть»
Что будет с «моим» сознанием, когда «я» умру?
Сознание есть в прямом смысле голос души. Она думала, что смерти не существует, потому как сознание ее останется навсегда во всем, к чему она когда-то украдкой прикасалась или была причастна.
Пессимистичный настрой губит человека. «Нам» нужен Бог для того, чтобы сохранять бренность бытия, спокойствие. Если не верить, то тогда и вправду можно умереть, хотя бы от того, что становится страшно постигать свою сущность, даже через прекрасное. Театр. Кино. Картины. Музыка. Чтение. Все ли это не как болезнь? Что сподвигнет творить так, такое, зачем?
Вот сидишь бывает, смотришь в окно, солнце разливается так сладко, и сидишь весь в этом усладе, задумчиво. Пение птиц, красиво. Где-то запоет река, не одни птицы это умеют. А горы? Они точно проход в тайные миры подсознания. Оно идет следом за сознанием, которое «нам» так не знакомо. А что если познав его «мы» сможем пройти и через горы? И вот сидишь. Слушаешь. После музыку сочиняешь. Музыкальные буквы льются отовсюду. Сидишь и создаешь пение книг, спектаклей, красок. Важнее всего на свете создавать музыку «Себя». Свою лунную сонету. Что кажется пустым сразу же станет совершенно чистым. Что кажется бессмысленным сразу же станет вдруг разумным. Есть такие думы, они говорят, что если любишь дело, то теряешь свои глаза. Отчасти это означает, что «мы» ослеплены желаниями, и не способны видеть вещи такими, какие они есть на самом деле. Получить желаемое — означает ослепнуть ко всему остальному.
Естество души моей не во сне, а наяву.
Все трезвонит песню мне,
что не надо мне — ему.
Реальность,
Символы,
Кресты.
Бремя,
Время и
Холсты.
Вера,
Мир,
Окно. Изнанка.
Очень сладкая загадка.
 |
«Они»
« Они» часто задают вопросы. Что такое эстетика? А этика?
Мамы часто отвечают так: «Эстетика — это когда ребенок мой красив и я красива, когда все вокруг наполнено красотой и счастьем. Этика — когда ребенок мой ест, как я говорю ему, спокойно и слажено»
Этому и учат «они» детей, такое удивительное у «них» воспитание. Одежда у такого рода «них» всегда, как у «всех». Она заразительна. Дом тоже. Даже собака. Интересно получается, что цвет глаз и волос разный, а нос и вовсе другой формы, телосложение совершенно отличительной основы, но все «они» так и норовят быть музыкой чужого сонета. «Их» семьи обычные, приземленные, носят на шее кресты, но дальше не продвигаются по этой теме и не задаются таким вопросом, ведь заняты самим важным делом — своей работой. Но чаще всего «они» задаются вопросом другого характера, размышлениями о естественности, такой «им» чужой и не естественной. Такого рода существа очевидно полагают, что сохранение облика «своего» естественного — есть полная неправедность всей «их» жизни. «Зачем? — спросили бы «все», — показывать миру то, каков «я» в «своей» ничтожной оболочке, — лучше спрятавшись под всем этим карнавалом, «мы» скроем то, что на самом деле не понимаем зачем идем на работу, просыпаемся и рожаем детей». Этакое удивительное воспитание! Но интересно вот что. «Они» так сильно приглушают «свою» же музыку, но при этом, презирая и считая не нужной, глупой, глухой и слепой музыку искусства, так сладко, в больном уповании, обращаются к ней. Чаще, чем к Богу. У «них» удивительное воспитание, настолько, что порой не замечая, «они» могут толковать днями напролет о том, что «они» считают высшей силой «своего» бренного пребывания. «Они» говорят о смерти. То ли от счастья, то ли от боли, но всегда и везде «они» думают о смерти. Высшей степенью благодарности в «их» симбиозе пребывания является конечно же «их» община. «Они» называют ее семьей. Говоря об общности «они» лукавят. Прячутся в «своих» общинах. Любят придаваться анахронизмам. Но дело не только в устарелости «их» форм, а в том, что сосуществование с другими «ними» противопоставляется симбиозу всему роду «них».
Норма. Это такое странное слово. Кто вообще придумывает эти слова?
«А» в детстве часто думала о том, почему она еврейка, а ее подруга украинка. Родители были против таких тем, ссылаясь на то, что она маленькая и ничего не понимает. Но «А» понимала, что нет различия между ней и ее подругой. Это же здорово отличаться от других, иметь другой цвет глаз, волос или кожи. Но почему все так против отличий? Наверное «А» слишком сильно любила людей, но больше людей она любила цветы. Они казались ей более живыми.
Думалось ей как-то, что она вовсе не из природы. Природа живет своей жизнью, и как-то странно оказался в ней человек, разрушив все ее дарования, посчитав их своими. Но «А» уважала такую жертву и поэтому стала любить цветы еще сильнее.
Родители «А» были жестокими ко всему кроме себя и конечно же ее. Как и все родители, они сильно любили своего ребенка и отчасти ненавидели чужих. Родители думают, что своей любовью научат любить и своих детей. Но дети не чувствовали любви потому как видели ненависть ко всему живому. «А» пыталась понять почему все так убийственно, нестерпимо и фальшиво. Но ответы находила только в своих картинах, не в реальности.
Конечно ее родители были против рисунков, для людей такой сущности быть против всего — естественно. Однажды папа ее заболел, «А» поддерживала его душевную боль, которая и вызвала физическую. Она понимала, что тело так убийственно посылает сигналы. Но никто их не замечает и сводит все на болезни. Она нарисовала ему самое красивое по ее мнение естество — горы. Он не понял такого рода подарка. Он не понимал, что может сподвигнуть людей к таким занятия. Но «А» четко утверждала, что надо быть художником своей души, и тогда тело тоже будет соглашаться. «А» считала, что горы основоположники жизни. Центр вселенной. Горы рисуют от себя жизнь.
Теплая текстура забвения заглушала ее боль. «А» не знала ничего, и от того хотелось ей сильнее забыться. Быть мечтателем глупо, ты только зря возбуждаешь сознание, заставляя его тянутся к тому, что тебе никогда не постигнуть. Нужно быть реалистом, простым человеком. Смотреть на вещи прямо, без преукрас. Надеятся на людей без надежды. Любить, но понимать порочность чувств. Жить, но думать о смерти. «Красота в глазах смотрящего», и люди человеческого рода часто говорят это друг другу, но прекрасно понимают, что смотрят они слепо, для открытого у них нет таланта
«Они» выглядят, как аристократы, как ограниченные аристократы. Не читавшие никогда книг, «они» метили на очень высокие уровни в развитии, но все, что «они» умеют – это говорить. Начинается все всегда одинаково. Сначала «они» спрашивают о «тебе», потом о «твоей» общине. После чего беседа невольна заходит о работе, о статусном положении. Но удивительность «их» воспитания питает не интерес к чужому, а к самоутверждению своего. Все это спрашивается как бы невзначай, для подсчета рекордов. Пребывание «их» формальное, ограниченное.
С начала запуска «их» голов-будильников жизнь потеряла смысл. Вещи стали просто вещами, не несущими различные удовольствия.
Трава шелестела под ногами. Ветер гудел. Листья шквалом валились с крыш, с деревьев, отовсюду. Голоса лились огромным словесным потоком. Солнце обжигало лица. «Они» не спали. «Они» снились. Сущности «их» конечно же были разными, очень и очень разными. Но художник так сильно почему-то походил на программиста, а водитель такси на повара. Ведь «их» головы-будильники заводились одинаково каждое утро. Художники перестали быть пророками, музыка «их» искусства была обманом, она создавалась для слепого поддержания жизни «них». Воображая «себя» хищниками, «они» только сильнее отображали на жизнь «свою» кроличью шкуру. И вот бывает такое, что что-то вдруг заставляет ТЕБЯ задуматься о бесконечном. Но «Они» искренне полагают, что после смерти попадут в рай. Что дружба вечна, что любовь и на самом деле существует. Но «они» не замечают, что живут снова и снова, век за веком, только лишь совершенствуя свое «я».
Быть созданным всецело из фантазий, слитым из одного воображения — больно; терпеть, желать, мириться — все против воли. Сложно быть восковой фигурой «своих» создателей. «Они» думают, что разница в происхождении, но не замечают, что полностью находятся в воске.
«Но роза в благовонье растворясь,
Счастливей той, что на кусте невинном
Цветет, живет, умрет — все одинокой…»
Сюжет «их» жизни магистральный. Натура «их» в каком-то смысле тождественна. Но увы создания никогда не будут властны над собой. «Им» нужно правило Господне, чтобы не кануть в лету. «Им» нужно слово, чтобы уметь. «Им» нужна иллюзия, чтобы жить.
Условимся на простом.
«А» часто посещают мысли, она думает, слишком много думает. Она думает о солнце, о траве, о космосе, о себе, о своих картинах, о стихах, о мудрости книг. Размышляет она также и о том, как и где она живет. Иногда ей хотелось, чтобы жизнь казалась сказкой, чтобы все были добры, веселы и счастливы. Но для счастья одних нужно несчастье и боль других. В том государстве «НИХ», где она пребывает, не действует поговорка «Кто не работает — тот не ест». Там царствует совершенно другая система, в которой для того, чтобы «они» могли есть, родителям «А» приходилось работать. Но ее не интересовала «их» жизнь, она не заботилась о политике, о моде, о стандартах, о красоте, о всем том, что так плотно засело у «них» в головах-будильниках. Она понимала, что полет ее сознания неосознанно превышает границы «их» дозволенной жизни. Ее инертное тело принадлежало навсегда мраморным гротам, когда как сознание ее осознанно буйствовало и просилось наружу.
Этой ночью не спали только блуждающие амуром души, странствующие от бедности и голода, не знающие часа отбоя и настоящие ценители искусной работы. Их всех представала «А».
«Они» не любили думать, «они» предпочитали плыть по течениям стандартов и правил. Все это поддерживает «их» здоровую психику, и «они» уверяют друг друга в том, что знают, что такое жизнь, и откуда она берется. «А» замечала, что во время бесед «они» почти всегда разговаривают синонимами, думая, что так подчеркивается большой и глубокий ум «их» голов-будильников. Житие-бытие было скучным, однообразным, неинтересным, пресным, нудным, постным и вломным. Но такое приносило «им» счастье и гармонию. «Они» заведомо поняли, что талант одного несравнимо меньше талантов единомышленников, поэтому объединившись в группу «самых знающих и умных» «они» писали справедливость.
В некоторые вечера беспокойными морозными ветрами «А» выдувало из сытого дома навстречу макам. Цветы покорно служили ей верой и правдой, посмертно беря на себя все ее горести и беды. «А» была разной, чаще всего не собой, но когда стала искать себя, то находила в запахах, отражениях, но больше всего в маках. Багряный цвет говорил о вечном страхе. Тонкий стебель, держащий огромный цветок, подчеркивал могучую силу знаний. А плоды-семечки, перерастающие во многие удовольствия, напоминали кишащих «их». Все складывалось. Ветер перестал дуть, а солнце ярко светить. Воздух уже не казался таким морозным. Будто бы все встало на паузу, и природа, являющаяся неким символом в «их» жизни, покорно радовалась ее открытию. Целое — есть больше, чем сумма его частей. Быть частью отчасти важно, а разобщенность, тешущая эго, приятна индивидуалистам, но разрушительна для великой души. Как бы «А» не старалась, но все-таки она принадлежала роду «них» и никак не могла перестать любить даже таких созданий. Но ей не хотелось делать выводов, ведь для этого надо подытожить все, что узнала ее душа во время полетов. И тогда она стала вселяться в картины, в музыку, во все, что могло кричать не открывая рта. «А» также четко не переставала утверждать, что если сути «их» придут наконец в согласие, то и тела тоже. Нельзя доказать точно и то, были ли «они» ошибкой, или же «А» считалась таковой. Но прошло время и у некоторых сути и в правду совпали с телами.
Дело в том, что если сложилась такая музыка, то значит она была нужна, и в «А» заговорило ретивое, чувства запросились наружу. Быть может, что некоторые и вправду живут в собственных мирах, и вставь бы она свои глаза «им» то можно было бы оправдать такого рода бессознательность и несерьезность. Возможность предположить, что кто-то, будучи находясь в своем теле, являлся ошибкой, несоразмерностью своей же узколобости, причиняло ей что-то, что обычно называют болью. Навеки застрявшие в пространственно-временном континууме «они» заставляли заботиться больше об эге, но не о сознании. Но повышая свои вибрации «А» сознательно отключилась, став наконец садом из маков, красивой картиной, музыкой, солнцем, что так страстно питало лица «их» на рассвете, приближая все ближе и ближе к концу великих начал.
Коснешься сам себя —
отвратно.
Но будто бы, летя в глубоком сне,
Все, что казалось так правдиво и понятно,
Теперь так грубо режет душу мне.
Нам говорили, что срывая все полотна,
Безукоризненность и дикость бытия,
Как бы кричит о том, что все так ново, колко,
Но смех и только вызывало от меня.