Арно Зурмински
Отечество без отцов
Арно Зурмински
Отечество без отцов
Об авторе
Арно Зурмински родился 20 августа 1934 года в деревне Йоглак[1]в семье портного‑закройщика. После депортации своих родителей в 1945 году остался на родине. Затем находился в лагерях для перемещенных лиц в Бранденбурге и Тюрингии. В 1947 году его приютила в Шлезвиг‑Гольштейне семья с шестью детьми. Затем он подрабатывал учеником в адвокатской конторе, два года трудился в Канаде на лесозаготовках. В 1962 году устроился в юридический отдел страхового агентства в Гамбурге. С 1972 года работал по договору в деловых печатных изданиях, после чего начал самостоятельную писательскую деятельность.
Ранее в издательстве «Ульштайн» вышли книги Арно Зурмински «Выпавшие из гнезда», «Визит из Штральзунда», «Тогда в Поггенвальде», «Чужая страна или время свободы», «Йокенен или долгий путь из Восточной Пруссии в Германию», «В этой стране нет ничего хорошего», «Дети из Моорхузена», «Куденов или плач у чужих вод», «Мазурские короли», «Польнинкен или история одной немецкой любви», «Лето сорок четвертого или долгий путь из Германии в Восточную Пруссию», «Страховка под знаком свастики», «Зима зверей».
Арно Зурмински – лауреат многих немецких литературных премий, в том числе премии Греве, полученной в 2008 году за роман «Отечество без отцов».
Предисловие
Творчество современного немецкого писателя Арно Зурмински посвящено военным годам. Об этом и его новый роман «Отечество без отцов», основанный на исторических фактах и подлинных документах об агрессии Гитлера против СССР.
«Все войны родственны между собой», – такую мысль проводит Арно Зурмински, представляя также дневник солдата‑вестфальца, участника похода Наполеона на Москву в 1812 году. Такая параллель Второй мировой войны и войны 1812 года интересна и поучительна, она утверждает мысль автора о губительности всех войн для человечества.
Но этот роман, кроме всего прочего, о памяти и о примирении. В сегодняшней Германии писатель Арно Зурмински стал «рупором жертв войны». Он один из ярких авторов, рассказывающих о трагической судьбе немецкого населения, покинувшего восточные области Германии.
К этой книге ощущаешь доверие. Наверное, потому, что написана она без какого‑либо пафоса, местами с легкой иронией. Просто и буднично рассказано в ней о событиях военного времени в России, в Восточной Пруссии и Германии.
В советское время немецких солдат было принято изображать только одной краской – черной. Жизнь в реальности оказывается гораздо сложнее. На войне достаточно много было историй, когда русские и немцы, сталкиваясь (естественно, не на передовой), были по отношению друг к другу просто людьми и не стремились лишний раз взять грех на душу там, где можно выполнить заповедь «не убий».
На фоне всего страшного в романе вдруг возникает тема любви, которая расцветает и приносит свои плоды. В результате чего вырастает целое поколение зачатых во время короткого военного отпуска детей – не только от любви их родителей, но и благодаря соответствующей пропаганде: фюреру нужны были новые солдаты.
Страшно прикасаться к истории: как знать, что там обнаружишь в архивах собственной семьи и будешь ли ты потом спокойно жить? Героиня романа достаточно долго сомневается, прежде чем решается разобрать семейный архив. Желание узнать правду оказывается для нее, в конце концов, важнее всего другого. Ведь приблизиться к истине можно, лишь узнав правду, которую представляет и другая сторона.
Война – самое тяжкое испытание как для отдельного человека, так и для целой страны. Сиротство и вдовство – вот то, что можно считать горьким последствием военных лет. Это невосполнимая утрата. И тогда возникают вопросы, на которые и пытался ответить в своем произведении Арно Зурмински: кто виноват в смерти близкого человека?
Этот роман для русского читателя понятен и близок. По‑разному, но в чем‑то мы тоже жертвы навязанной нам войны.
Перевод этого произведения на русский язык не заказной. Его подготовил петербуржец Юрий Лебедев, в недавнем прошлом офицер и военный дипломат, образовавший в 1990‑х годах центр «Примирение».
Даниил Гранин
Данную книгу нельзя назвать просто романом. Это произведение, основанное на исторических фактах и подлинных документах. Исторический материал убедительно подан. К этому роману ощущаешь доверие. Наверное, потому, что написан он без какого‑либо пафоса, местами с легкой, хлесткой иронией.
Даниил Гранин, писатель, лауреат государственных премий
Мне никто не заказывает перевод книг. Я сам ищу их, нахожу достойное, на мой взгляд, произведение и перевожу его. Перевод романа Арно Зурмински я переделывал семь раз. Писатель мастерски владеет словом, умеет создавать образы, рисует большое полотно войны, которая для меня не подвиг, не героизм, а трагедия и страдание…
Юрий Лебедев, военный переводчик
Прочитал книгу до конца, она заслуживает, чтобы ее увидел российский читатель. Автору удалось целостно показать события с июня 1941 по январь 1943 г. Хороший перевод. Все просто, ясно, документально. Последнее не ухудшает художественность, а только усиливает ее. Быт, разные мелочи жизни не утомляют, а способствуют как бы присутствию читателя «там и тогда».
Всеволод Абрамов, писатель, военный историк
Первые же страницы меня потрясли… Как и другие настоящие литературные произведения, «Отечество без отцов» затрагивает множество классических тем в контексте прошлой войны, которая, как оказывается, еще никуда не ушла…
Никита Ломагин, писатель, доктор исторических наук СПбГУ
От автора
Назвать эту книгу романом было бы рискованным замыслом из‑за многочисленных документальных повествований, но его действующие лица вымышленные, и их сходство с людьми, живущими сегодня или в прошлом времени, чисто случайное. Отрывки из дневников и писем являются литературным приемом, толчком к которому, впрочем, послужили реальные документы, в том числе:
«Между фронтом и родиной», Карл Реддеманн, издательство и типография Регенсберг, Вильгельм Биттер Плац 1, 45659 Реклингхаузен.
Военный дневник восточно‑прусского солдата Адольфа Плорина с 6 июня по 13 декабря 1941 года, частное издание.
«Канонир императора», военный дневник Генриха Веземанна, за период с 1808 по 1814 годы, Издательство науки и политики, Кёльн, 1971 год.
Книга открывается цитатой К. Тухольски: «Солдаты – это убийцы». Цитата представляет собою вопрос. Ответ содержится в предпоследнем предложении книги.
Объявления в память о погибших, помещенные в приложении, появились в немецких газетах в 2003 году и являются подлинными, изменены лишь имена и фамилии.
Четыре года подряд это была земельная площадь, измеряемая в квадратных милях, где убийство являлось неукоснительной мерой, в то время как всего в получасе езды от этого места оно было строго запрещено. Я сказал: убийство? Конечно, убийство. Солдаты – это убийцы.
Курт Тухольски
Январь подходит к концу, и я тоже в свои 60 лет ухожу на заслуженный отдых. Те, с кем я вместе работала, сидят за круглым столом и улыбаются мне. Они предсказывают мне прекрасное время.
– Каждый день выходной, путешествия на дальние расстояния, – говорят они. – Разве тебе не хотелось бы совершить поездку на теплоходе по Волге? Почему именно Россию имеют они в виду? Я заказала шварцвальдский вишневый торт, к нему хрустящие пирожные, напоминающие о прошедшем Рождестве. Красные свечи также связаны с Рождеством.
Вчера всю вторую половину дня падал снег. Мой день рождения начался с автомобильного затора в Северной Германии, радио постоянно предупреждало о гололедице. В таких чисто зимних условиях я давно уже не встречала 31 января. Когда я была ребенком, то однажды на мой день рождения пришлась настоящая весна.
Вишневый торт почти доеден, когда входит Шнайдер, чтобы произнести заключительную речь. Он благодарит меня за двадцатипятилетнюю верную службу и строит догадки, как я начну распоряжаться своим свободным временем. Ведь мне предстоит оставаться одной в большом доме на окраине города и иметь уйму свободного времени. Вегенер из архива, сидящий рядом со мной, бормочет вновь что‑то о прогулке на теплоходе по России.
– Ваш сын ведь служит в бундесвере? – спрашивает Шнайдер.
– Да, мой сын уже месяц, как в Косово.
– Если у нас будут проблемы с мужчинами, то мы обратимся к Вам за помощью, – обещает Шнайдер. Все смеются, так как знают, что в его отделе никогда не бывает проблем с кадрами мужского пола.
В качестве прощального подарка он вручает мне бутылку с этикеткой «Тракенская кровь». Откуда ему пришла в голову мысль об этом крепком шнапсе, настоянном на меде?
– Я пролистал Ваше личное дело, – объясняет он. – Вы ведь из той местности, где производится этот сладкий напиток.
Поздравительная открытка висит, покачиваясь на бутылке, подписанная всеми и адресованная Ребекке Ланге. Если Шнайдер заглядывал в личное дело, то ему должно было броситься в глаза, что в документах я записана как Ребека, то есть с одним «к». Никто не спрашивает, откуда у меня такое странное имя, и меня вполне устраивает, когда меня величают Ребеккой с двумя буквами «к».
Прежде чем распрощаться, Шнайдер напоминает о снегопаде и скользких улицах. Нам следует поторапливаться домой.
Мы говорим о погоде. Всем интересно знать, шел ли дождь или снегопад, или была буря в тот момент, когда я появилась на свет. Но мне неизвестна сводка погоды в день моего рождения. Позднее также так и не нашлось времени узнать, какая метеосводка была в тот самый день 31 января 1943 года. Я предполагаю, что в той местности, где я родилась, царила лютая зима, и пришлось выпить много медового шнапса.
Я наливаю из сладкой бутылки и говорю, что это «на посошок». Когда бутылка пустеет, все уходят, только Вегенер подходит ко мне и говорит:
– 31 января 1943 года? Тогда ты дитя Сталинграда.
– Что знаю я о Сталинграде?
– В твой день рождения на Волге погас свет.
– Ты ведешь речь о Сталинграде, а нас сейчас не оставляют мысли о новой войне на Аравийском полуострове, – говорю я.
– Все войны родственны между собой, – утверждает Вегенер. – Одна сменяет другую подобно эпидемиям, возникающим повсеместно.
И именно в один из таких дней мне суждено было родиться?
Вегенер в этом совершенно уверен, он заведует архивом и библиотекой, ему принадлежит прошлое.
– Я покопаюсь в материалах и узнаю, что происходило 31 января 1943 года, – обещает он.
С двумя рюмками медового шнапса в крови я отправляюсь домой. Ночь обещает быть морозной. В моем доме темно. Я не ожидаю никаких гостей.
Прежде чем улечься в постель, я просматриваю газету и натыкаюсь на снимки северогерманского снежного хаоса. У голландской королевы тоже день рождения, она на пять лет старше меня. А затем на меня обрушивается Сталинград. Все телевизионные каналы показывают кадры разрушенного города, фельдмаршала[2]собственной персоной, когда его берут в плен. В Волгограде ему строят музей, сообщают по телевидению. Южный котел капитулирует. Колонна пленных немецких солдат, производящих жалкое зрелище, плетется по степи на фоне развалин. И все это происходит в мой день рождения.
* * *
И у меня тоже был отец. Я потеряла его прежде, чем начала это осознавать. Он исчез из моих глаз, из моего разума. Так и должно было случиться. Отцы зачинают детей, а затем идут своей дорогой. Когда ребенок позднее справляется о своем отце, то получает ответ: он был странником. Мой отец тоже побродил по всему свету, побывав напоследок в России.
Мне уже 60 лет, а я все еще не представляю, где мои корни. Когда я родилась, ему было 23 года. Отмечал ли он это событие? Порядочный отец выставляет по этому поводу бутылку и угощает сладким шнапсом. В 23 года он уже имел право напиться ради своего потомства.
Деревья в моем саду прогнулись под тяжестью снега. Обилие белизны усиливает мое желание побыть одной. Такой я представляю себе и Россию зимой. По утрам в половине десятого я сижу бесцельно у окна и думаю об отце, которого никогда не видела. Мать мне ближе. Звали ее Эрикой. У нее были рыжеватые волосы и веснушки на носу. Когда мне исполнилось два с половиной года, я ее тоже лишилась. У меня нет ее фотографий. Осталось лишь ощущение мягкой теплой кожи, тугих грудей и рук, привыкших к тяжелой физической работе.
Вчера, незадолго до полуночи, когда я все еще находилась под впечатлением телевизионных кадров о Сталинграде, позвонил Ральф, чтобы меня поздравить.
– В Приштине начинается весна, – сказал он.
Я пожелала ему скорее вернуться оттуда. Не потому, что боялась за него. Нет, нет: ведь там не воюют. Юноша там лишь для того, чтобы охранять мир. Но в моем доме будет не так одиноко, когда он вернется.
Ральф никогда не спрашивал о своем деде. Лишь только, когда его перевели на Балканы, он вскользь спросил перед отправкой:
– Твой отец тоже был на той войне?
В Приштине начинается весна, а в моем саду ветки сгибаются под тяжестью белого груза. Какой была погода шестьдесят лет назад? Вегенер обещал мне прислать метеосводку того времени.
Лучше всего я помню бабушку Берту. На краешке ее фартука я выросла. Она произносила такие приятные слова, как «молочный суп с клецками» и «оладьи». Когда она это говорила, я ощущала ее мягкую руку на своей голове. Я должна была бы ее расспросить, но, когда мы были вместе, я сама еще оставалась маленькой глупой девочкой, которая жила лишь одним днем. Время задавать вопросы приходит всегда слишком поздно.
Меня беспокоит, удастся ли почтальону добраться сюда по выпавшему снегу, чтобы вручить мне открытки с поздравлениями по случаю дня рождения. Но кто должен мне писать? Муж мой умер десять лет назад. Тетя Ингеборг, самая старшая из семьи Розенов, ушла навсегда полгода назад. Самую большую брешь в нашей семье пробила та война, о которой я ничего не знаю.
– Ты должна быть ребенком Сталинграда, – сказал мне Вегенер.
В энциклопедическом словаре я нахожу такую справку: город, расположенный на Волге. В моем старом атласе это название отсутствует. Целых тридцать шесть лет он назывался Сталинградом, но затем его переименовали в Волгоград.
Моего отца звали Роберт Розен, дважды заглавное «Р». Кем‑то в этом был заложен смысл, также как в двух «о», самых приятных на слух гласных буквах. Родился он в 1919 году в День святого Николауса.
Разумеется, за эти шестьдесят лет набралось много всякого. Это письма и дневники, черно‑белые фотографии, грамоты и тексты песен. Коробки с весточками из другого мира лежат нетронутые в подвале. Пока ты работаешь, тебе незачем их открывать, внушала я себе постоянно. Но вот теперь с работой покончено, у меня много свободного времени, и теперь мне известно, что я дитя Сталинграда.
Тетя Ингеборг прислала мне перед тем, как отправилась в дом престарелых, пачку пожелтевших бумаг. «Пусть они хранятся у тебя, – написала она, – потому что ты последняя из Розенов». Через несколько лет она тоже умерла. Ее я также не успела расспросить. Тете было восемьдесят шесть лет, брат ее, Роберт, умер в возрасте двадцати трех лет, и пачка с документами лежит неразвязанной под моим письменным столом. Когда‑нибудь я осторожно ее раскрою, чтобы прикоснуться к прошлому.
После обеда вновь начинается снегопад. Такая зима даже для России редкость. Час за часом падает снег. Он вынуждает меня оставаться дома, сидеть у окна и думать о моем отце. Может быть, мне стоит развязать пачку с бумагами?
Да, чуть не забыла сказать, что год назад мне дала знать о себе некая Ильза Пуш из Мюнстера. «У моего мужа Вальтера Пуша был однополчанин Роберт Розен, – написала она. – Может так статься, что Вы приходитесь ему дочерью?»
Я ответила ей, после чего получила письмо с уведомлением о завещанных мне бумагах. Ильза Пуш распорядилась в завещании переслать мне полевые письма своего мужа, написанные в 1941–1943 годах. Почти сразу же за этим пришла посылка, полная бумаг, которые я доложила к пачке от тети Ингеборг. Теперь и эти документы ждут своего часа, чтобы их открыли и прочитали. Целая гора этих бумаг возвышается передо мной. Куда приведет меня она?
Когда мы были совсем еще маленькими, они устроили войну.
А когда мы подросли, они стали нам рассказывать о войне.
С восторгом. Они постоянно пребывали в восторге.
А когда мы стали совсем большими, то они придумали для нас еще одну войну.
А затем послали нас на нее. И они были в восторге…
И никто не сказал, куда нас отправляли.
Никто нам не сказал: вы идете в ад.
Вольфганг Борхерт. «Перед входной дверью»
Было 26 мая 1941 года. Тот, кто вступал в город Мюнстер с востока, путник или возница на телеге, запряженной лошадьми, автомобилист или велосипедист – все они так или иначе должны были вывернуть на улицу Вольбекерштрассе. Та вела к вокзалу и к башням, что украшали главные достопримечательности города: церкви святых Ламберти и Лудгери, собор и ратушу. Город наслаждался утренним рассветом, радовался запахам пахучей сирени в садах, приветствовал проходящие поезда и давал добро на сквозной проход баржам по каналу Дортмунд‑Эмс. В маленьком городском порту, построенном для внутреннего речного сообщения, грохотали краны и лебедки. Развалин не было.
В то утро понедельника по Вольбекерштрассе к центру города двигался велосипедист, который при ближайшем рассмотрении оказался велосипедисткой. Она свернула на соседнюю улочку и остановилась перед угловым домом, на нижнем этаже которого находилась витрина размером три на четыре метра с надписью «Бакалея В. Пуш». Женщина примкнула велосипед к гидранту, который будто специально был поставлен в этом самом месте, сняла с багажника корзинку с продуктами и деловыми бумагами, открыла дверь магазина и проветрила помещение, дав возможность улетучиться воздуху, застоявшемуся за воскресенье.
Ильза Пуш имела обыкновение приходить в свой магазин за полчаса до открытия. Ее квартира находилась неподалеку на Везерштрассе. Она гордилась этим и не уставала так повторять в письмах к своему мужу. Лишь во время сильного дождя или когда улицы накрывал снег, она пользовалась трамваем второго маршрута. Обычно она предпочитала ездить на работу на велосипеде. До прихода первых покупателей она регистрировала наличность того, что лишь немногим еще напоминало бакалейные товары. Просматривала папки с вклеенными туда продовольственными карточками и успевала еще черкнуть пару строчек своему мужу. С тех пор, как Вальтер Пуш стал солдатом, Ильза пристрастилась к сигаретам. Делала она это тайком в маленькой каморке, пристроенной к магазину, где были лишь стол, стул и небольшой диван. Над всей этой мебелью красовалось изображение ангела‑хранителя Мюнстера: Аннеты фон Дросте‑Хюльсхоф. Несмотря на то, что муж Ильзы был заядлым курильщиком, умолявшим в каждом из писем присылать ему сигареты, она не решалась признаться ему, что и сама оказалась подверженной такому же пороку. Ильза откладывала свою исповедь до его ближайшего приезда в отпуск, к тому же она надеялась до того времени покончить с курением. Впрочем, курила она только в маленькой каморке. В ее квартире не было этого тошнотворного запаха. На улице пристойная немецкая женщина вообще не имела права курить. В восемь часов утра звенел колокольчик. Ильза Пуш тушила сигарету и направлялась к прилавку магазина исполнять свой долг.
Его город Гамбург был расположен в двухстах пятидесяти километрах дальше на север и имел порт, именуемый «вратами мира». Он был наполнен гудками пароходов, тарахтением моторов баркасов и звуками молотов гигантской верфи. Все это работало днем и ночью. Каждое утро Гейнц Годевинд покидал свою квартиру на Конвентштрассе, ехал трамваем в порт и заводил свой катер, чтобы доставить рабочих на судоверфь «Блом и Фосс». Вечером он отвозил их обратно. В промежутках доставлял посетителей порта в район Финкенвердера, показывал им чарующие склоны Бланкенезе и места, где устраивались всемирно знаменитые портовые концерты. Но поскольку он был молчуном, то необходимые пояснения давал голос, записанный на пластинку, который время от времени прерывался шлягерами на морскую тему. Ганс Альберс, к примеру, исполнял песню «Ла Палома». Вечерами Годевинд прогуливался в сторону забегаловок за Сторожевой башней Давида и вновь слушал те же самые песни.
Все это закончилось в один из сентябрьских дней 1939 года, когда Гейнц Годевинд получил повестку о призыве на военную службу. Его желание пойти служить на флот оказалось несбыточным. Для подводной лодки он оказался слишком рослым. Но ему сказали, что и в сухопутных войсках со временем потребуются дельные судоводители, в частности, когда придется управлять штурмовыми лодками на крупных реках.
26 мая 1941 года входную дверь на Конвентштрассе все еще украшала эмалированная табличка «Г. Годевинд», хотя за самой дверью за полтора года собралась уже паутина, а на мебели скопился слой пыли в палец толщиной. «Ведь там с тех пор ни разу не проветривалось», – озабоченно констатировали соседи.
В то утро явился слесарь в сопровождении двух человек в форме и вскрыл дверь. Один из полицейских заявил ошеломленным жителям дома, что нехватка жилплощади из‑за бомбежек стала настолько острой, что комнату Г. Годевинда никак нельзя оставлять дольше непроветриваемой. Поскольку владелец квартиры был холостым, то местное партийное начальство распорядилось вывезти его мебель на склад, а саму квартиру передать женщине с двумя детьми, которые пострадали от бомбежек. Гейнц Годевинд будет проинформирован об этом по служебной линии. Если он когда‑либо приедет в отпуск, то ему выделят койку в солдатском общежитии или в гостинице на центральном вокзале. Подъехала повозка, которую везли четыре лошади, и военнопленные‑поляки вынесли имущество Гейнца Годевинда из дома. Уже во второй половине дня туда въехала женщина с двумя маленькими детьми.
Когда Гейнц Годевинд несколько дней спустя получил уведомление о том, что его квартира передана жертвам бомбежек, мебель вывезена на склад, а сам он в случае возвращения обязан явиться в гарнизонную комендатуру, то лишь заметил на это: «Тогда вообще нет смысла возвращаться домой».
На востоке в тысяче километрах от Гамбурга солнце просыпалось на час раньше. Играючи выныривало оно из Подвангенского озера, освещало верхние окна помещичьей усадьбы, отражалось через четверть часа в маленьких стеклах местных домов и, чуть передохнув, перебиралось к дому Розенов на деревенской околице, где путь утренним лучам преграждали ивы с обрезанными верхушками. Деревни Подванген, где проживало, дай бог, двести душ, не было ни на одной географической карте. Путник, следовавший центральной дорогой, проложенной с запада на восток еще с наполеоновских времен, уже издали мог видеть деревню: вначале озеро, затем господский дом и еще дальше черепичные крыши крестьянского хозяйства Розенов. Ощущение того, что живешь на краю мира, закрепилось здесь подобно привычке ежедневно встречать восход солнца. К нему добавилось чувство одинокого прозябания в глуши, где водятся лишь лоси и волки и куда попадают те, кто заблудились в бескрайнем пространстве восточных территорий.
На лугах у озера щипали траву телята. Голосила кукушка, летая над деревней. Аисты поглощены были своими делами, а ребятишки бездельничали, потому что настало их время, когда можно было по дороге в школу прыгать по камням на берегу озера и пускать по воде трухлявые деревяшки, воображая себе, будто это боевые корабли, нацеленные на Англию. За неделю до Троицы везде наводился порядок. Семья Розенов, как и полагалось в таких случаях, также заканчивала работу. Картошка была посажена, хлеба шли в рост сами собой, а до сенокоса времени хватало еще в избытке. Матушка Берта задавала корм птицам и копалась в саду, дочь ее, Дорхен, выкраивала время, чтобы погладить белье и при этом еще раз просмотреть вещи, отложенные в качестве приданого на свадьбу. Дедушка Вильгельм бродил по полевым дорогам, опираясь на сучковатую палку, а затем за обедом в красках расписывал места, где пышнее всего разросся сорняк. Герхард Розен, едва достигший шестнадцати лет и после окончания школы помогавший по хозяйству, отправлялся в поле с Кристофом, французским военнопленным, ремонтировать ограду. Для этого они нагружали на повозку дубовые колья. Француза мировая история направила в Подванген на замену Роберту Розену, отданному в солдаты. С тех пор, как фюрер призвал Роберта Розена, а это случилось в ноябре 1939 года, Герхард один спал в комнате, где висел портрет старого Гинденбурга. Кровать его брата оставалась нетронутой с той поры, как тот покинул ее полтора года назад. Его куртка и брюки висели в шкафу, остальные вещи были сложены на ночном столике. В принципе все было готово к встрече с Робертом Розеном, как только тот вернется домой. За обедом матушка Берта не раз уже говорила маленькому французу: «Я так и не могу взять в толк, чего ради парень продолжает скитаться по вашей Франции. Но к урожаю он, наверняка, вернется домой».
Повсеместно распространяются самые невероятные слухи. Все задаются вопросами: зачем, куда и как? В России, говорят, уже вспыхивают волнения. В Берлин якобы должен был прибыть Сталин, восклицая при этом: «Хайль, мой фюрер». Здесь, в Восточной Пруссии, никто не может представить себе войну с Россией. У меня почему‑то растет смутное беспокойство, но я не хочу ни о чем думать до тех пор, пока не грянет первый выстрел.
Письмо учительницы из Инстербурга [3] родителям в Берлин 15.06.1941 года
Вечером они направлялись строем по темному городу на вокзал, увешанные всем, что необходимо солдату на войне. Городок Метц, считавшийся с давних пор солдатской вотчиной, летом 1940 года тихо вошел в состав рейха, став его военным гарнизоном. Пока война отдыхала, здесь вели ленивую жизнь, но однажды лейтенант Хаммерштайн зачитал приказ на марш и заявил, что предстоит долгое путешествие. Никто не знал, куда поведут их дороги странствий. Унтер‑офицер Годевинд мог бы высказать соображение на этот счет; у него был нюх на те вещи, что их ожидали, но сейчас он устроил себе «тихий час».
На привокзальной площади их поджидала полевая кухня. Вальтер Пуш приобрел несколько бутылок «Бургундского» про запас, так как не знал, производится ли вино в той местности, куда их отправляли.
– Возможно, там будет Крымское шампанское, – заметил Годевинд.
Пуш успел еще позвонить в Мюнстер из телефонной будки на вокзале. Он застал Ильзу в магазине и пообещал с ней встретиться, если поезд сделает остановку в Мюнстере.
Ночью поезд шел в сторону рейха. Они коротали время за анекдотами, а в соседнем вагоне пели. Годевинд уселся поудобнее в проходе, прислонившись спиной к двери, и закрыл глаза, чтобы полчаса провести в тишине. Такие паузы ему были нужны для размышлений. Когда в лесу под Аррасом они получили известие о взятии Парижа – с тех пор минул уже год – то Годевинд уселся под цветущей акацией, в молчании уставился на небо и отказался пить шампанское, предложенное в честь празднования победы.
– Хорошо бы теперь вернуться домой, – это было единственное, что изрек унтер‑офицер Годевинд по поводу взятия Парижа.
Но вместо дома они прибыли в гарнизон Метц, на что Годевинд глубокомысленно заметил: «Значит, мы еще потребуемся. Ему наверняка взбредет в голову еще что‑нибудь, требующее кровопролития».
Он не сказал, кого при этом имел в виду под словом «он», но каждый мог сам поразмыслить на этот счет.
В июньские дни небо на севере остается светлым. Они не задерживались на перегонах или на вокзалах. Военные эшелоны всегда имеют преимущество проезда. Мюнстер остался лежать с левой стороны, в Хамме поезд сделал короткую остановку, так как паровозу потребовалась вода. Вальтер Пуш вспомнил, как пять лет назад он с Ильзой побывал в Хамме на танцах. Но в эту июньскую ночь у них не было никаких других развлечений, кроме обеда и заправки паровоза водой.
– Если мы поедем через Гамбург, то я дерну ручку тормоза экстренной остановки поезда и навещу свой порт, – решил Годевинд. Но это тоже оказалось несбыточным.
Роберту Розену пока не было никакого смысла дергать ручку тормоза. Его деревня находилась вдали от всех железнодорожных маршрутов. Они все еще ехали с запада на восток и приближались к тому самому Подвангену, о котором Роберт Розен охотнее всего вспоминал, когда ничего другого не приходило в голову.
Кто‑то сказал, что им потребуется трое суток, чтобы пересечь рейх с запада на восток. Такой огромной стала Германия.
В Берлине на вокзале в районе Лертер им предоставили увольнение. Фельдфебель Раймерс организовал обзорную экскурсию по городу к Рейхсканцелярии, к Министерству воздушных сообщений и через Бранденбургские ворота к колонне Победы. Когда они осматривали аэропорт «Темпельхоф», то там как раз приземлился самолет рейхсминистра пропаганды.[4]Но никто так и не увидел, как тот, прихрамывая, ковыляет по взлетной полосе. Затем была поездка к старому Фрицу[5]в Потсдам.
– Вот за что сражается немецкий солдат, – провозгласил фельдфебель, показывая на великолепный замок.
В одном из придорожных кафе они выпили светлого берлинского пива. «Пой, соловей, пой», – завывал женский голос из громкоговорителя. Вальтер Пуш послал почтовую открытку своей Ильзе. Он сожалел в ней, что ничего не получилось с остановкой в Мюнстере. «Держись! Скоро будет многодневный отпуск». Роберт Розен охотнее проехался бы на трамвае по мостам и тоннелям, но никто не имел права оставлять свою воинскую часть. Также решительно были пресечены вопросы некоторых солдат об известных улицах с красными фонарями. Для подобных остановок времени было недостаточно, к тому же в Берлине увеселительные заведения были запрещены. Раннее лето дарило тепло домам, вода в озерах и каналах играла разноцветными красками, в зоопарке распускались деревья. Нигде не было ни малейших следов разрушений. Находясь в Берлине, можно было подумать, что война вообще еще не начиналась.
После второй кружки пива Годевинд подсел за стол к Роберту Розену и спросил:
– Где твой дом?
Тот ткнул пальцем на восток.
– И как называется твое гнездо?
– Подванген.
– Никогда не слышал, – заявил Годевинд. – Но, может статься, что мы будем проезжать мимо.
Такой огромный кусок земли, как Берлин, был лишь первой половиной их пути. После экскурсии в столицу рейха вечером они вновь забрались в поезд, после полуночи пересекли реку Одер, а утром увидели реку Вайксель[6]у ее устья.
По пути им встречались военные эшелоны, которые они обгоняли или те обходили их. Весь мир устремился к летней прохладе востока. Так начиналась их большая прогулка. Немецкие сухопутные войска отправлялись на отдых на Мазурские озера и к побережью Балтийского моря.
– Вы должны выспаться всласть, – приказал лейтенант Хаммерштайн группе картежников, сидевших в заполненном сигаретным дымом купе.
– Спать мы будем тогда, когда умрем! – закричали ему в ответ.
– Как далеко от твоей деревни до русской границы? – спросил Годевинд.
– Сорок километров, – ответил Роберт Розен.
– У вас были казаки в 1914 году?
Об этом он ничего не слышал, так как родился уже после казачьего времени. Матушка Берта как‑то рассказывала о диких всадниках, которые своими криками «Ура!» вызывали страх у всех, а детишек и вовсе заставляли сжиматься от ужаса. Со времен Чингисхана все испытывали страх перед теми, кто на лошадях приходил с востока. «Если не будешь слушаться, то тебя заберут казаки», – так взрослые обычно говорили маленьким детям.
Стоя у окна вагона, они смотрели на занимающийся день. В утреннем сумраке промелькнула табличка с названием станции «Алленштайн». Озера, кругом озера, подобно туману, разливавшемуся над полями.
– Думаешь, речь идет о России? – спросил Роберт Розен.
Годевинд пожал плечами:
– От него всего можно ожидать.
Вальтер Пуш высказал пожелание, чтобы война разразилась несколько ближе, скажем, в Вестфалии, чтобы в перерывах можно было забежать на обед к Ильзе.
– Моя жена Ильзебиль желает не того, чего хочу я, – на диалекте сказал Годевинд. – Довольно скоро и с лихвой ты получишь свою вестфальскую войну, возможно даже с казаками.
На Востоке солнце всходит рано, в России еще раньше, а по ту сторону Урала…
Но какое им было дело до восхода солнца в Азии?
– Туда мы никогда не дойдем, – сказал Годевинд.
* * *
Вегенер держит слово и присылает мне копии старых газет. Посылка приходит в тот день, когда свежие газеты наполнены криками о новой войне. Телевидение упражняется в показе шокирующих кадров, представляя пылающее небо над Багдадом из первой войны в Персидском заливе, в то время, как я склоняюсь над пожелтевшими бумагами 60‑летней давности. Как я рада, что мой мальчик находится в Приштине, а не в пустыне.
«В твой день рождения газеты не выходили, было воскресенье», – пишет Вегенер в прилагаемой записке. – До полудня по радио исполнялась 5‑я симфония Бетховена, после обеда Центральная германская радиостанция передавала 150‑й немецкий народный концерт из Берлинского дворца спорта. Вильгельм Штриенц пел «Родина, твои звезды», под аккомпанемент аккордеона исполнялась песня «Антье, мое светловолосое дитя».
В моем телевизоре отражается ночная темень пустыни на фоне пожара на нефтяном месторождении. Более мрачной картины невозможно представить в мой день рождения.
30 января 1943 года они праздновали 10‑летний юбилей захвата власти. Газеты отметили событие памятными статьями и поместили фотографию факельного шествия того периода. Как это все связано между собой: через десять лет после факельного шествия в Сталинграде капитулировали немецкие войска. Геринг выступил тогда со своей Спартанской речью.
В Спарте никогда не бывает снежных метелей. Это место расположено намного южнее, во много раз ближе к той самой войне в пустыне, чем к Сталинграду.
Английские листовки тогда были полны ликования. Первый воздушный налет среди бела дня на столицу рейха внес некоторую сумятицу в празднование юбилея прихода к власти. Спартанскую речь пришлось перенести на час позже. Фюрер был настолько ошеломлен, что поручил зачитать свою речь министру пропаганды. Видимо, он горевал также и по поводу своих сталинградских бойцов. Речь рейхсфюрера по делам молодежи прозвучала без помех в девять часов утра во всех школах. Но здания не были украшены флагами. Напротив, из‑за Сталинграда флаги были приспущены.
Из газет я узнаю, что в день моего рождения было объявлено о выдаче по карточкам 250 граммов лука.
Американское информационное агентство «CNN» сообщает, что сейчас через пустыню к границам устремились потоки беженцев. В пустыне ни у кого нет возможности спрятаться, лишь только по горло закопаться в песок. Как тогда в снег.
Мой день рождения пришелся на четвертое воскресенье после праздника Епифании.[7]Темное время суток продолжалось тогда с 17.46 вечера до 07.11 утра. В берлинском театре «Метрополитен» давали «Свадебную ночь в раю», театр на Ноллендорфплац показывал спектакль «Ночь с Казановой», явно фривольную постановку, учитывая всю серьезность того времени. Такого рода вещи были недопустимы, поэтому в память о Сталинграде с 3 по 6 февраля были закрыты все театры, кинозалы и варьете. Развлекательная музыка по радио не транслировалась. И в эпицентре того эпохального времени оказалась я со своим днем рождения.
В газете «Дойче альгемайне цайтунг» за 1 февраля 1943 года я обнаруживаю переведенные главы из романа «Гроздья гнева» Джона Стейнбека. Удивляюсь т