Поэтому государство, которое несет ответственность за Францию, должно проявлять заботу одновременно о наследии прошлого, о ее сегодняшних интересах и о ее надеждах на будущее.
…
Эта жизненно важная необходимость, и в случае опасности общество рано или поздно осознает ее. Поэтому законность власти основывается на тех чувствах, которые она вдохновляет, на ее способности обеспечить национальное единство и преемственность, когда родина в опасности. Во Франции всегда именно в результате войн Меровинги, Каролинги, Капетинги, Бонапарты, III публика обретали и теряли эту верховную власть. И верховная власть, которой я в момент страшного разгрома, когда наступил мой черед в истории Франции, был облечен, сначала получила признание французов, отказавшихся вступить в борьбу, затем по мере развития событий – всего населения страны и, наконец, после многочисленных трений и разочарований е признали правительства всего мира. Благодаря этому я смог руководить страной и привести ее к спасению.
…
Я мог добиться этого благодаря тому, что меня поддержало подавляющее большинство народа. Наоборот, отношения организаций – политических, экономических, профсоюзных, - быстро всплывающих на поверхность, было весьма сдержанным. Едва враг был изгнан, как они обрушились на меня с многочисленными обвинениями, хотя, пока дело касалось судеб нации, я не встречал с их стороны препятствий, мешавших мне выполнять все, что было необходимо сделать. Но, когда судьба нации была уже вне опасности, вновь стали сказываться все давнишние претензии, проявляться прежние амбиции и крайности, как будто народ сразу же забыл не неслыханные страдания, которые она только что ему принесли.
…
Снова появились политические партии, даже под теми же названиями, теми же иллюзиям, с теми же приверженцами, что и до войны. Афишируя уважение к моей фигуре которого требовало общественное мнение, они выступали с критическими замечаниями в отношении моей политики. Не оспаривая ценности услуг, которые я сумел оказать во время чрезвычайных событий, причем, по сути дела, при отсутствии этих партий, все они громогласно требовали возврата к тому, что считали нормальной жизнью, т.е. к их режиму политических партий, претендуя на то, что право располагать властью принадлежит им…
…
Но, так как я был убежден, что суверенитет принадлежит народу только тогда, когда он имеет возможность высказывать свою волю непосредственно и во все своей массе, я не мог допустить, чтобы этого суверенитет был разделен между политическими партиями, выражавшими различные интересы. Конечно, эти партии должны были, как я полагал, способствовать выражению общественного мнения, а в дальнейшем принимать участие в выборах депутатов, которым надлежало обсуждать и принимать законы в парламенте. Но для того чтобы государство действительно стало инструментом национального единства французов, выразителем высших интересов страны и преемственности в деятельности нации, я считал необходимым чтобы правительство создавалось не парламентом, иначе говоря, не политическими партиями, а стоящим над ними политическим деятелем, получившим мандат непосредственно от нации в целом и способным выражать ее волю, решать и действовать. Без этого множественность тенденция, свойственная нам в силу нашего индивидуализма, нашего разнообразия, ферментов раскола, унаследованных нами от периодов наших несчастий, снова свела бы государство к роли подмостков, где сталкивались бы между собой беспочвенные идеологии, мелочные соперничества, к призраку внешней и внутренней деятельности без преемственности и результатов. Убедившись, что победа могла достигнута нашей нацией только благодаря власти, которая преодолела бы все свойственные ей разногласия, осознав подлинные размеры проблем, выдвигаемых перед ней как настоящим, так и будущим, я понял, что основной бой мне придется вести отныне за то, чтобы дать нации республику способную нести ответственность за ее судьбы.
…
Как только пушки умолкли, я наметил линию своего поведения. Если не принимать мер остракизма по отношению к избранникам народа, не выступать в роли нового угнетателя, пришедшего на смену предыдущим, если не заняться самоуничтожением, встав на позицию, долго удержаться на которой было невозможно, учитывая общее настроение умов во Франции и повсюду на Западе, я должен был предоставить режиму политическим партий возможность на протяжении более или менее длительного времени вновь доказать свою вредоносность … Однако в предвидении будущего и еще до избрания Национального Собрания я учредил институт референдума, заставив народ утвердить, что отныне для того, чтобы конституция могла вступить в законную силу необходимо его прямое одобрение. Тем самым я создал демократическое средство, которое в один прекрасный день поможет мне самому создать хорошую конституцию вместо той плохой, которую политические партии собирались выработать сами для себя.
…
На протяжении семнадцати лет система политических партий еще раз проявила свою сущность. В то время как в стенах Бурбонского и Люксембургского дворцов плелись непрерывные интриги, совершались непрерывные предательства, создавались и распадались парламентские комбинации, находившие питательную среду в решениях съездов и комитетов, при настойчивом вмешательстве газет, коллоквиумов, групп давления двенадцати председателей Совета Министров, возглавлявших двадцать четыре кабинета, по очереди перебывали во дворце Матиньон. Это были: Феликс Гуэн, Жорж Бидо, Леон Блюм, Поль Рамадье, Роббер Шуман, Андре Мари, Анри Кэй, Ренэ Плевен, Эдгар Фор, Антуан Пинэ, Ренэ Майер, Жозеф Ланьель, Пьер Мендес-Франс, Ги Молле, Морис Буржес-Монури, Феликс Гайяр, Пьер Пфлимен. Все они были достойными людьми, безусловно, способными управлять государственными делами, шесть из семнадцати были в свое время моими министрами, а четыре стали ими в дальнейшем, но один за другим они неизбежно утрачивали реальную власть над событиями из-за абсурдности режима. Сколько раз, видя, как они бьются вдали от меня, стараясь сделать невозможное, я испытал грусть от этой бесплодной растраты сил! Что бы ни пытался предпринять каждый из них, страна и заграница становились свидетелями скандального спектакля существования «правительств», сформированных в результате компромиссов и подвергавшихся яростным нападкам со всех сторон сразу же после того, как они создавались, подрывавшихся внутренними разногласиями и противоречиями и вскоре свергаемых в результате голосования, которое чаще всего выражало только неудержимый аппетит новых кандидатов на министерские портфели. А в промежутках – безвластие, продолжавшееся иногда по нескольку недель. И на подмостках, на которых разыгралась эта комедия, появлялись и исчезали кандидаты в премьер-министры, с которыми «советовались», которым «предлагали» или «поручали» этот пост, прежде чем один из них добивался инвеституры от Национального Собрания. А в Елисейском дворце Венсан Ориоль, а затем Ренэ Коти – главы государства, которые, сколько не пеклись они об общественном благополучии и национальном достоинстве, ничего не могли поделать, - безропотно возглавляли незначительные фигуры, участвующие в этом балете.
…
Однако, поскольку события шли своим чередом и повседневная жизнь не могла от них абстрагироваться, страна часто получала иные импульсы, нежели те, которые должна была давать ей политическая власть. Если речь шла о внутренних делах, администрация, технические специалисты, военные сами решали, как могли, те срочные проблемы, которые люди и ход событий ставили перед ними.
..
В то время как внутри страны ее естественная эластичность несколько смягчила непосредственные последствия несостоятельности официальной власти, в области внешних сношений дело обстояло иначе. Все, чего я достиг ценой настойчивых усилий в отношении независимости страны, ее ранга, ее интересов, было сразу же подорвано. Поскольку у режима не было пружины, позволяющей нам прочно стоять на ногах, он в общем занимался тем, что удовлетворял интересы других. Конечно, чтобы прикрыть отодвигание Франции на второй план, режим находил нужные ему идеологические обоснования: одно во имя единства Европы позволяло ликвидировать те преимущества, которые мы добивались своей победой; другое под предлогом атлантической солидарности оправдывало подчинение Франции гегемонии англосаксов.