Ганс Ф.К. Гюнтер
Лекция, прочитанная Гансом Гюнтером в Иенском университете в феврале 1933 г.
Факт наследственности, т.е. тот факт, что задатки предков передаются потомкам, не сможет отрицать никто, значение этого факта для народа и государства в древние времена часто даже подчёркивалось. Тысячелетиями занимаясь животноводством, человек всегда исходил из своих представлений о силе наследственности и из того, что улучшения породы можно достичь лишь отделяя животных, обладающих нужными качествами, от тех, кто обладает ими в меньшей степени, и ограничивая размножение только лучшими особями определённого вида. Чем глубже мы проникаем в прошлое народов, говорящих на индогерманских языках, тем больше обнаруживаем, какое внимание уделялось наследственности и отбору самих людей, а не только их домашних животных, тем больше узнаем их убеждение в «устойчивой власти происхождения» (Тацит), в том, что происхождение имеет решающее значение.
Убеждение в силе наследственности было ослаблено в результате вторжения христианских идей с их упором на раздвоение тела и души, духа и плоти. Там, где индогерманцы более или менее сознательно и подчёркнуто воспринимали тело и душу как единое целое, восточные формы верований учили различать и отделять друг от друга тело и душу, плоть и дух. А поскольку телесные основы наследственности представляли собой более очевидную, более заметную часть ее проявлений, для обнаружения же наследственности душевных черт обычно требуется большая проницательность, более тонкое понимание психологии, возникло ходячее мнение, будто наследственность влияет только на физическую, но не на духовную сферу.
Восточно-христианское мышление всегда изображало телесное как нечто неполноценное по сравнению с духовным. Вследствие этого и сама идея значения наследственности была отнесена к низшим областям жизни, на которые «дух» должен смотреть свысока.
Подобные воззрения и сегодня мешают развитию исследований в области евгеники, причём среди т.н. интеллигенции больше, чем среди простых людей и крестьян. Требования евгеники и расовой гигиены встречают сопротивление интеллигентов, не обладающих специальными познаниями, для народа же речь идёт не только о крепких костях и сильных мускулах, не об одном физическом здоровье.
Следует с самого начала подчеркнуть, что евгеника как наука преследует ту же цель, что и народ — возвышение человека, притом человека, который — вопреки теории наследственности — представляет собой единство души и тела. Речь идёт о том, чтобы дать нашему народу образец для отбора: человека немецкого типа, обладающего телесными и духовными качествами, достойными наследования. Согласно законам биологии, народ может удержаться на определённой высоте или достичь её лишь в том случае, если он ощущает в себе некую тягу к этому образцу. И путь к единству народа может проложить лишь единодушное признание этим народом общего телесно-духовного образца благородного человека.
То, что я называю здесь образцом для отбора, считают своей целью животноводы. Но мы не должны стыдиться того неприятного для многих современных интеллигентов факта, что для людей действительны те же основные законы жизни, что и для животных. Это продолжает действовать средневековое церковное разделение тела и души, плоти и духа, когда сегодня многие интеллигенты презрительно говорят о евгенике как о «скотоводстве» или «собаководстве». Я никогда не мог понять, почему животное должно считаться чем-то настолько низким, что человека никоим образом нельзя с ним сравнивать. Евгеника должна основываться на том, чтобы в нашем народе снова пробудилось сознание достоинства всего живого, потому что только зная великие законы, которым подчинено всё живое, можно создать такую систему образования и такую культуру, выражением которых будет поиск средств наследственного возвышения человека.
Как я уже сказал, внимание к явлениям человеческой наследственности, в особой мере присущее в древние времена всем народам, говорящим на индогерманских языках, было ослаблено вероучениями, пытавшимися отделить дух от тела. Но на Западе оно было только ослаблено, но не совсем вытеснено: как мы можем видеть, народное мышление западных народов вплоть до XIX века считалось с фактами наследственности. В деревне до сих пор сохраняются более или менее чёткие и рациональные представления, с кем следует заключать брак, а с кем нет, представления, которые вступают в противоречие с обычными экономическими соображениями, но всё ещё дают о себе знать. Наоборот, образованные люди в городах обычно не испытывают потребности думать о наследственности и отборе. Мы бы не качали головами, говоря о выборе супруг многими т.н. высокообразованными мужами, если бы сегодня с «образованием» были бы ещё связаны и кое-какие передаваемые в народе из поколения в поколение знания о силе наследственности.
Поэтический стиль Ницше кажется мне, в общем, столь же напыщенным, как и музыкальный стиль его противника Рихарда Вагнера, но в этой связи я хотел бы вспомнить одно изречение из «Заратустры», в котором точно подмечено невнимание многих образованных людей к вопросам отбора, например, при выборе супруги или при решении, сколько иметь детей: «Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла Земли; но когда я увидел его жену, Земля показалась мне сумасшедшим домом».
Ницше, похоже, также заметил, что образованные женщины, как правило, лучше выбирают, чем образованные мужчины, и что они во многих случаях предпочитают лучше остаться одинокими, чем заключить брак с человеком ниже себя в смысле, конечно, наследственных задатков, а не богатства или обретённых знаний. Обретённое сплошь и рядом обманным путём выдаётся за врождённое. Распознать в человеке или в семействе благоприобретённое и отграничить его от врождённого и наследственного, обращать внимание на факты наследственности — вот чего мы желаем молодым людям, если они хотят вступить в брак в соответствии с законами жизни, в большем соответствии, чем это стало обычным с XIX века.
С XIX века всеобщее образование разрушило связь с традиционным, следующим законам жизни мышлением народа, особенно крестьян. В XVII и XVIII веках вызревали те идеи, которые привели к французской революции: идеи школы естественного права, т.н. эпохи Просвещения, потом идеи, которые наиболее эффективно выразил Руссо. Во всём этом мире идей были два представления, направленные против традиционного, основанного на опыте упора на наследственные задатки людей: идея равенства всех людей и идея возможности их обучения. Обе эти идеи соединились с излюбленными представлениями XIX века, которые характеризуются лозунгом всеобщего образования, распространение которого, как ожидалось, должно облагородить человечество.
Отметим для себя: человечество хотели облагородить не путём увеличения наследственных задатков для улучшения способности к обучению и к суждениям, а путём увеличения числа учебных учреждений и распространения знаний. При этом не обращали внимания на то, что в XIX веке семейства, которым удавалось подняться по общественной лестнице благодаря своей наследственной способности к обучению, были как раз семействами, имевшими мало детей. Одарённым ниже среднего уровня доставалось гораздо больше государственных средств, чем одарённым выше среднего уровня. Это делалось в надежде на то, что распространение образования и вложение в него средств облагородят человечество. Сегодня мы всё лучше понимаем, что облагородить можно только благородных от рождения, что облагородить человечество или только наш немецкий народ можно лишь подготовив для этого основу в виде множества детей у лиц с лучшей наследственностью из всех сословий.
Государственные средства, расходуемые на обучение малоодарённых и слабоумных будут снижать уровень образования народа, зависящий от наследственных задатков и их увеличения или уменьшения, до тех пор, пока законом не будут предусмотрены меры по стерилизации слабоумных. Уменьшение их плодовитости позволит высвободить большие средства, которые сегодня расходуются с целью снижения уровня образования, например, для субсидий на детей малоимущим семьям с хорошей наследственностью, т.е. семьям, которые несмотря на свою хорошую наследственность оказались в нужде.
Идеи равенства и возможности обучения всех людей привели к тому, что ослабло ещё имевшееся чувство ответственности перед будущими поколениями, исчезла тяга к народному идеалу благородного, прекрасного и сильного человека, т.е. стремление подняться над действительностью к общепризнанной цели. Идеи равенства и возможности обучения всех людей оказали сглаживающее, кое-где примиряющее воздействие. Отдельным людям они пошли на пользу, но нанесли вред целому своим расслабляющим действием, своей уравниловкой.
Каждый народ и каждое государство для своего сохранения и усиления нуждается в иерархии ценностей. Это сравнение привёл евгеник Виллибальд Хенчель: «турбина работает благодаря падению воды сверху вниз; на водной глади неподвижного пруда не сможет работать даже самое маленькое колесо турбины. Искусственное выравнивание всех ценностей, которое принесла с собой идея равенства, превратило либеральное государство XIX века в стоячий пруд, загнивание которого мы сегодня наблюдаем».
Идея равенства тех, кто её впервые высказал, в условиях умственного напряжения XVIII века была ещё близкой к действительности и плодотворной для государственного права. У великих мыслителей XVIII века она означала всего лишь равенство всех граждан государства перед законом. «Равенство» у великих французских мыслителей никогда не обозначало ничего другого, кроме этой само собой разумеющейся идеи. У Вольтера в его «Трактате о метафизике», у барона фон Гольбаха в его «Системе природы» подчёркивается факт неравенства, различия задатков людей. Даже у Руссо, который больше следовал своим чувствам и желаниям, чем рассудку, можно найти места, где говорится о неравенстве задатков людей.
Идея равенства всех людей, идея, будто все они имеют от рождения одинаковые задатки, а различия возникают лишь позже под влиянием среды, эта идея равенства, доведённая до конца, встречается, насколько мне известно, только у второстепенного французского мыслителя Гельвеция (1715-71), а позже у революционера и политика маркиза де Кондорсе (1743-94). У отдельных философов, в том числе и у Джона Локка, наблюдается тенденция видеть вещи в таком свете, будто на человека накладывают отпечаток внешние влияния на протяжении его жизни.
Бросается в глаза тот факт, что «Декларация независимости» США 1776 года действительно утверждает в самом начале, что «все люди созданы равными». Но я подозреваю, что люди с прекрасным чувством реальности, составляющие Конституцию США, особенно Джефферсон, отрицали таким образом лишь претензии на «врождённые» сословные различия, а отнюдь не утверждали опровергаемую повседневным опытом идею равенства задатков всех людей.
Во всяком случае, в XIX веке, при всём развитии образования, ослабло напряжение мысли, увеличилось количество лозунгов, а идея равенства стала маниакальной до такой степени, что одно упоминание о наследственном неравенстве людей рассматривалось как отсталость, если не как гнусность, как осквернение идеи гуманизма. Великий Гобино был совершенно одинок, когда он в середине XIX века провозгласил «неравенство человеческих рас». Именно нечёткая формулировка термина «равенство» сделала этот лозунг весьма растяжимым.
В нём смешиваются несколько не различаемых понятий: люди равны; люди должны быть равны; люди равны по своим задаткам и становятся неравными лишь под влиянием разной среды: богатства или бедности, образования или неграмотности, принадлежности к более высокой или более низкой общественной прослойке. Остаётся неясным, должно ли это утверждаемое или требуемое «равенство» распространяться также на духовную и нравственную сферу или оно скорее относится к общественной и государственно-политической сфере.
Но именно эта терминологическая неясность обеспечила действенность лозунга. Его воздействие привело в конечном счёте к тому, что не только невежественные народные массы, но и лица, получившие т.н. всеобщее образование, сознательно или бессознательно исходят из предпосылки, будто все люди имеют от природы одинаковые задатки. Многие добавляют к этому «хорошие задатки», лишь влияние разной среды порождает неоспоримые различия. В пролетарском социализме такое понимание стало символом веры, впервые чётко выраженным у Прудона. Сегодня есть отдельные марксисты, которые исходят из факта наследственного неравенства людей и требуют от государства проведения политики, стимулирующей здоровую наследственность.
Здесь следует назвать таких людей, как Альфред Гротьян и Карл Валентин Мюллер, который недавно снова попытался перекинуть мост от антиаристократических воззрений социал-демократии к аристократической по своей сути евгенике (Мюллер. «Евгеника и социализм», цит. в книге: Юст. «Евгеника и мировоззрение», 1923, стр. 141). Но я боюсь, что по этому мосту никто не пойдёт, потому что идейный мир марксистского социализма настолько же закоснел в представлениях XIX века о равенстве, как и демократический либерализм буржуазии. Основатели марксистского социализма задушили в зародыше любую возможность аристократического мышления. Один ведущий социал-демократ опасается, что евгеника проложит путь к возникновению новой родовой знати. Подобное воззрение не оставляет никакой надежды на дальнейшее обучение.
Как либерализм, так и марксизм связали себя в XIX веке с биологическими теориями, которые считались тогда научными и прогрессивными. К ним относится, прежде всего, ламаркизм, т.е. учение о решающем значении среды. С некоторым преувеличением можно сказать, что почти всё мышление XIX века — это относится и к враждовавшим друг с другом идеологиям прошлого века — сознательно или бессознательно основывалось на ламаркистских воззрениях.
Только благодаря господству ламаркизма, благодаря вере в решающее влияние среды и в возможность облагородить всё человечество путём улучшения среды — только благодаря этому ламаркизму смогла развиться маниакальная вера XIX века в прогресс. Отсюда и огромное количество предложений по подъёму школьного дела и в прошлом веке, и доныне, как будто иными способами можно создать иных людей. На сознательном или бессознательном ламаркизме основана жажда образования немецкого народа, вред которой для нашего народа стал осознаваться лишь в самое последнее время. Сюда же и к либеральной мании «равноправия» отношу я и такие требования, как обязательные академические курсы для учителей народных школ.
Естествознание сначала помогало популярному ламаркизму XIX века. Безграничный ламаркизм был возможен до Дарвина и Гальтона и, прежде всего, до Менделя. Дарвинизм, т.е. учение о решающей роли наследственности и отбора, утверждался очень медленно и получил более глубокое подкрепление только благодаря Менделю. Но результаты, полученные Менделем, оставались неизвестными и неиспользованными на протяжении жизни целого поколения, пока не были заново открыты в 1900 году. Только в этом году были созданы основы для развития евгеники.
Решение, привлекать ли для объяснения родовой истории организмов или для теории происхождения видов также ламаркистские или только дарвинистские представления, ещё не принято, хотя никто больше не может серьёзно оспаривать, что на судьбу всех живых существ решающее влияние оказывают наследственные задатки, а не среда. Я полагаю, что для объяснения родовой истории организмов можно привлечь и ламаркистские, и дарвинистские представления. Я бы подключил к этому делу и т.н. старых дарвинистов, которых у нас в Иене представляет профессор Плате.
Но если обнаружится, что для объяснения родовой истории организмов можно привлечь и ламаркистские представления, то ламаркизм с его упором на среду непригоден как поле поиска средств для усовершенствования человеческого рода. Если и есть «наследование приобретённых свойств», точнее, наследование свойств, вызванных приспособлением, свойств, которые приобретены отдельной особью на протяжении её жизни в ответ на внешние воздействия, то занимают такие процессы целые геологические эпохи. Для наших народных и государственных целей, если мы будем оставаться в рамках наших возможностей, ламаркистские представления привлечь нельзя.
Мы не можем ничего сделать для того, чтобы превратить в наследственные те или иные физические или духовные качества, приобретённые отдельной личностью путём упражнений. Хотя сотни улучшений среды могут пойти на пользу отдельным людям, значительного подъёма народа в целом они не вызовут. Для наших целей остаётся только дарвинистский путь, т.е. отбор или устранение: пусть будет много детей у наследственно ценных людей из всех сословий и пусть будет мало детей или пусть их совсем не будет у наследственно неполноценных людей из всех сословий.
Пока различные виды социальной помощи не будут связаны со стерилизацией по закону наследственно неполноценных лиц, до тех пор любая социальная помощь будет только множить зло, которое она якобы должна предотвращать. Улучшение среды, как бы много оно ни давало отдельной личности, без одновременной стерилизации по закону наследственно неполноценных лиц будет способствовать размножению родов, которые в конечном счёте станут таким грузом для государства, что оно падёт под их тяжестью.
И право нескольких избирательных голосов для отцов семейств, предложенное недавно одним рейхсминистром, можно будет ввести как рациональную меру лишь в том случае, если предварительно, за несколько лет до этого, принять закон о стерилизации наследственно неполноценных лиц. Сегодня, как показывают соответствующие исследования, ситуация в Германии такова, что школьники, которые учатся в школах для умственно отсталых, имеют в среднем наибольшее число братьев и сестёр, из чего явствует, с какими отцами семейств мы сегодня имеем дело и к чему привело бы предоставление им нескольких избирательных голосов.
К счастью, даже социал-демократ Гротьян ратует за сочетание социальной помощи со стерилизацией. Я сказал «к счастью», потому что большинство наших современников, оставаясь в путах либерально-индивидуалистического мышления, всё ещё считает подобные требования чем-то неслыханно-реакционным, вмешательством в права человека. Но государство должно научиться различать «право жить и право давать жизнь» (Мьёэн). Неограниченного права на брак и размножение в государстве, стремящемся к подлинному оздоровлению, не должно быть.
Нам следует вспомнить о том, что официальный запрет браков, основанный на древнегерманском понимании права, сохранялся до середины прошлого века. Эти законы ценны для нас сегодня не своим содержанием, а лежащим в их основе неиндивидуалистическим пониманием жизни, которое следует возродить, чтобы после упадка мог начаться новый подъём. Запрет браков сегодня, когда есть средства для предотвращения беременности и для стерилизации, был бы скорее мерой из области здравоохранения, чем евгеники. Государство не будет ничего иметь против бездетных браков двух наследственно-неполноценных, но государство должно научить молодёжь правильному супружескому выбору, и молодёжь сама должна позаботиться о том, чтобы впредь девушки не выходили замуж за юношей, а юноши не женились на девушках, которые ниже их — я имею в виду браки с людьми из наследственно неполноценных семей. Такие браки должны считаться позорными.
Вспомним, кстати, о том, что «наследственно-неполноценные» во многих случаях одновременно означает вообще неполноценные, неполноценные и как индивидуумы; что «наследственно-неполноценные» во многих случаях означает и «антиобщественные». Среди наследственно-неполноценных можно найти и много «недочеловеков», если употреблять слово, впервые использованное Фонтане, т.е. наследственно неполноценных людей, отрицающих все ценности и подрывающих цивилизацию. Но вспомним, с другой стороны, и о том, что во многих случаях люди, имеющие высокую ценность как индивидуумы, могут быть неполноценными как носители наследственности. Это может относиться и к небольшому числу высоко одарённых людей согласно изречению Сенеки: «Нет великого ума без примеси безумия».
Здесь тоже нужно научиться различать ценность человека как индивидуума и как носителя наследственности. Значение, например, Канта ничуть не умаляется, когда говорят, что для его народа, вероятно, было бы лучше, если бы он не оставил потомства. Отдельные личности, высоко стоящие в духовном отношении, но неполноценные как носители наследственности, скорее осознают необходимость государственного регулирования супружеского выбора и закона о стерилизации, чем масса полуобразованных людей, для которых всё ещё до́роги как «мировоззрение» индивидуализм и соответствующие ему либеральные лозунги. Мы должны задуматься над тем, что здравый рассудок, который скорее встретишь среди крестьян, чем среди полуобразованных горожан, осознаёт и признаёт наследственное неравенство людей. Когда говорят о равенстве или неравенстве людей, часто вспоминают изречение Паскаля: «Тупицы не видят различий между людьми».
Как я сказал, XIX век характеризовался своим сознательным или бессознательным, но в любом случае почти во всех своих духовных проявлениях ламаркистским мышлением с его упором на среду, а не на наследственные задатки. Достойно сожаления и продолжает наносить вред развитию немецкого духа и, прежде всего, немецкого государства, что философские учения, объединяемые общим термином «немецкий идеализм», в целом тоже соответствовали ламаркистскому мышлению, что, к сожалению, этот «немецкий идеализм» тоже охотно возносил дух над неполноценным телом и верил в возможность обучения всех людей. «Немецкий идеализм», таким образом, остался скорее разновидностью духовной философии, он не развился в философию жизни.
Я говорю это, не очень хорошо зная философию и без претензии на правильность терминов. Во всяком случае «философия жизни» развивалась в какой-то мере обходя школу немецкого идеализма от Гёте и т.н. натурфилософии романтиков через Шопенгауэра к Ницше и, как многие считают, к Людвигу Клагесу. Этим мыслителям присущ определённый дарвинизм, упор на врожденно-наследственное и предчувствие и сознание того единства души и тела, что соответствует древне-индогерманскому мышлению, но подкрепляется современной биологией.
Вредным для развития немецкого духа и государства было и то, что «немецкий идеализм» отвергал подходы и методы тех мировоззрений, которые казались ему «натурализмом» или «биологизмом», что этот идеализм недостаточно понимал жизненность старых и новых вопросов, поднимаемых этими «натуралистами» и «биологистами».
Кое-кто из вас может удивиться, когда я говорю о XIX веке, что он следовал скорее ламаркистским, чем дарвинистским представлениям, и приписываю и «немецкому идеализму» в целом ламаркистские представления. Именно «дарвинизм» кажется многим характерной особенностью различных плосконатуралистических методов массового мышления XIX века; таким он казался и «немецкому идеализму». Но то, что в XIX веке друзья и враги называли «дарвинизмом» было лишь небольшой частью обширных произведений Дарвина, касавшейся происхождения человека и человекообразных обезьян от общего предка.
Эти идеи развивали тогда Гексли и Геккель. Этими идеями воодушевлялся XIX век, ставя их на службу своей мании прогресса. Там обезьяны, здесь человек: для XIX века это было воодушевляющим примером. Но прежде всего для XIX века было характерно стремление как можно быстрей исследовать все существующие отношения на тот предмет, нельзя ли их как-нибудь «прогрессивно» улучшить. Учение о происхождении видов, из которого при рассудительном подходе можно было извлечь много полезного и для государственной жизни, странным образом соединилось в XIX веке с учением о демократическом прогрессе, за исключением более глубокого мыслителя, Фридриха Ницше, который сделал из неё аристократические выводы — только такие выводы из неё и можно сделать.
Весь этот «прогресс» от предшествовавших человеку существ до человека стал возможным только благодаря процессу отсеивания, которому природа подвергла человеческий род. Отбирались самые способные представители этого рода и уничтожались менее приспособленные к тяжёлым условиям жизни. Возникновению человеческого рода способствовал ряд ухудшений среды. Никогда ещё длительный прогресс не достигался «гуманными» средствами, если употреблять слово «гуманный» как банальный лозунг. Поэтому Ницше ожидал от победы прогрессивной демократии снижения уровня западных народов, «общего вырождения человека», выведения «совершенного стадного человека», «породы людей, наилучшим образом подготовленных к рабству». Ницше, исходя из своего знания истории и из учения о происхождении видов, сделал правильный вывод для государств и народов: «Каждое возвышение типа «человек» было до сих пор делом аристократического общества — и так будет всегда».
Из учения о происхождении видов, вообще из всего учения о жизни, для государства можно сделать только аристократический вывод: признание образцом для отбора наследственно одарённого, благородного и прекрасного человека: «калокагатия» древних греков, создание родовой знати, образ жизни которой и выбор супружеских пар ориентируются на этот образец.
Демократически-прогрессивное мышление XIX века постоянно ссылалось на «научность» своих учёных мнений. Можно показать на многих примерах, что эта научность была обоснована не глубже, чем весьма поверхностная связь мании прогресса с учением о происхождении видов. Только благодаря этому в XIX веке можно было похваляться своим «дарвинистским» мышлением, приписывая при этом решающую роль среде, а не наследственным задаткам и отбору, как Дарвин.
Отто Аммон, баденский социал-антрополог (1842-1915), уже отметил, какую оценку можно дать нашему т.н. образованию, если германский Рейхстаг выслушал длинную речь Бебеля о теории эволюции — или о том, что Бебель под этим понимал, — и никто из народных представителей не смог противопоставить Бебелю самого Дарвина, правильно понятого Дарвина. В самом деле, все законы жизни говорят аристократическим языком, поэтому биологи и люди с народным образом мышления, такие как вышеупомянутый Отто Аммон и Александр Тилле (1866-1912) ещё поколение назад требовали создания «социал-аристократического» германского государства. [1. А. Тилле. Служение народу. 1893. От Дарвина к Ницше. 1895. О. Аммон. Общественный порядок и его естественные основы. 1-е изд. 1895.]
Обновление немецкого народа зависит от того, сможет ли современная немецкая молодёжь воплотить в жизнь такое «социал-аристократическое» государство. Обновление зависит от того, сможем ли мы после века уравниловки найти в себе мужество для решительного утверждения и воплощения идеи неравенства и покорно признать ценностную иерархию всего живого согласно божественным законам.
Для этого необходимо пробуждение в нашем народе сознания, ориентированного на аристократию, сознания, которое проявлялось бы у молодёжи не только в образе жизни отдельных лиц, но прежде всего при выборе супружеских пар. Лозунгом оздоровления немецкого народа могут стать слова царя Леонида, сказанные им спартанскому народу, как завещание, когда он уходил на битву к Фермопилам: «Пусть сильные женятся и рождают сильных!» (Плутарх. «О недобросовестности Геродота»).
Особенно следует сказать, вопреки нынешней мании образования, наследственно здоровым девушкам: для немецкого народа будет гораздо лучше, если они, выбрав соответствующего супруга, снова увидят свои наследственные задатки в куче своих детей, чем если они, развивая свои особые таланты, пойдут обычным академическим путём и умрут бездетными.
Спартански строгое государство, вероятно, позволяло бы идти этим путём лишь девушкам, которые, несмотря на свою высокую ценность в качестве отдельных личностей вызывали бы сомнение как носительницы наследственности. В любом случае государство, которое стремится к подлинному оздоровлению, т.е. государство, которое не ограничивается оздоровлением отдельных людей и не впадает в модный в наше время официальный спортивный психоз, а старается увеличить количество ценных наследственных задатков, будет обращать внимание отдельных граждан на их наследственные ценности и учить их просеивать, исходя из убеждения в эффективности идеи отбора.
Каждое государство для своего сохранения и ещё больше — для увеличения своей мощи должно опираться на достаточно широкий слой семей с наследственными качествами повышенной ценности. Государство германского типа должно опираться на родовую знать. Я не имею в виду титулованную знать и уж тем более не ту, титулы которой раздарил Вильгельм II. Семьи всех сословий с высококачественной наследственностью мы можем считать латентной аристократией нашего народа.
Мы признаём, что немецкая титулованная знать — несмотря на браки по расчёту в XIX веке — всё ещё может дать превышающее среднее число семей с высококачественной наследственностью. Мы знаем также, что благодаря переходу в более высокие слои одарённых и волевых семей низшие сословия могут дать меньше семей с высококачественной наследственностью, чем высшие. Об этом говорил и социал-демократ Гротьян. Но при всех этих рассуждениях речь идёт не о титулах, не о т.н. старинных семействах, не о сословии или богатстве, а только о наследственных задатках.
Таким образом, вклад немецкой титулованной знати в создание немецкой родовой знати будет зависеть от того, сколько она даст семей с высококачественной наследственностью. Но как замкнутое сословие современная титулованная знать в государстве, основанном на законах жизни, не будет больше играть роли. Именно этого требует аристократическая идея, так как знать, основанная не на отборе высококачественных наследственных задатков, это просто бессмыслица, которая может превратиться в дурной анекдот. Когда, например, на аристократических свадьбах кучера и лесники выглядят людьми, ближе стоящими к образцу сильного, прекрасного и благородного человека, чем Их сиятельства — всё становится ясным для тех, кто знает, на чём единственно может быть основана аристократия.
Германская аристократия, как и аристократия всех индогерманских народов, первоначально основывалась на законах жизни. Равный означал в древние времена у этих народов имеющий такой же уровень наследственных способностей и столь же ярко выраженные черты нордической расы. Позже из такого исполненного жизненного смысла понимания возникло чисто сословное понятие «равного», противоречащее законам жизни, а ещё позже герои стали жениться на «дочерях богатых мошенников», как писал Феогнид Мегарский о современной ему знати. В результате народ и государство пришли к тому, что хотя ещё существовала какая-то титулованная знать, не было настоящей аристократии, способной руководить. Когда светловолосый, голубоглазый и, судя по сохранившимся монетам, принадлежавший к нордической расе Сулла из патрицианского рода Корнелиев вознамерился спасти государство с помощью остатков римского нобилитета, то вокруг него сплотился своего рода «мужской клуб», а не слой прирождённых вождей. Для Рима тогда было уже поздно.
Но от слоя «прирождённых», т.е. наиболее одарённых наследственно, вождей зависит существование государства. Социал-демократ Гротьян писал: «Нам нужна не только евгеника, но и аристогеника». Похоже, это знал и Наполеон I. Французская революция лишила прав родовую знать, которая частично ещё оставалась настоящей аристократией. Революция провозгласила, что имеющееся от рождения больше ничего не значит. Результатом стало господство благоприобретённого, господство денег, которое ещё хуже господства низвергнутой знати, и господство масс больших городов, которое хуже всего. Наполеон I, очевидно, предвидел эти последствия, потому что он сказал: «Создание народной аристократии необходимо для восстановления общественного порядка».
Необходима аристократическая идея вообще, идея господства самых способных и самых благородных. Сегодня достаточно много людей хотят и могут понять эту сторону аристократической идеи, пережив период либеральной демократии. Но эта идея не должна ограничиваться отдельными личностями, она должна по сути своей распространяться на предков и на потомков. Индивидуалистическое мышление никогда не сможет стать аристократическим в полном смысле слова. Здесь мы должны высказать своё несогласие и с некоторыми изречениями Ницше.
Государство при формировании руководящего слоя не может положиться на случайность, на то, что случайно появятся полноценные люди в результате благоприятного сочетания наследственных задатков двух не вполне полноценных семей. Возможен индивидуальный подъём на более высокий уровень, но наиболее велика вероятность того, что уровень потомства снова снизится. Государство должно создать сравнительно широкий и надёжный слой семей с высококачественными наследственными задатками, от которого можно ожидать появления такого же потомства не в отдельных редких случаях, а как правило.
Стимул такого развития — правильный выбор супружеских пар. Обычно это делается неосознанно, старая народная мудрость забывается. Теперь молодёжь должна сделать это своей сознательной задачей. Пусть в этом заключается её честолюбие, и пусть данные ей образцы оказывают воздействие вплоть до низших сословий. Пусть каждый стремится возвысить свою семью и — будем произносить это слово без ложного стыда — выведет таких детей и внуков, которые будут достойными причисления к родовой знати немецкого народа.
Многие ли из немецких родов могут сказать сегодня о себе со спокойной гордостью словами Эврипида: «Происхождение от благородных предков высокой славой украшает жизнь?» («Гекуба»). Мы должны бороться за то, чтобы началась эпоха, когда представители многих немецких родов снова смогут гордиться своими благородными предками. Задача правильного выбора супружеской пары, если Германия снова станет Империей, встанет прежде всего перед императорским родом. Не может быть больше императорского рода, который не устанавливал бы сам для себя законы, основанные на евгенике и расовой теории, отвергая сословные мнения «равных». Глупого выбора супружеской пары впредь надо будет стыдиться как нечистоплотного образа жизни, тем более тем, кого другие считают людьми высокого рода и от кого действительно зависит облагораживание (эвгенейя) государства.
Но я говорю здесь об аристократической идее не как о жизненной позиции одного лишь высшего слоя и отдельных, стремящихся к возвышению семей, я думаю ни больше ни меньше как об усвоении всем немецким народом идеи отбора и аристократической идеи. Но для того, чтобы эти идеи дошли до самых низших слоёв народа, пример должен быть дан сверху, из круга лиц с академическим образованием. Если в этих слоях утвердится мышление, основанное на законах жизни, аристократическое мышление, если из этих слоёв будет распространяться новое, наполненное жизненным смыслом благородство, обладающее силой примера, то, как показывает исторический опыт, пример, поданный сверху, будет воздействовать и на низы. Понятое таким о