Соучастники преступления

Роль книги в судьбах персонажей Ф. М. Достоевского

Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1986, №12, с.57.

В чем суть Раскольникова, человека идеи? К чему такие длинные споры главного ге­роя с Порфирием Петровичем? Чтобы по­мочь школьникам постичь грандиозный мир, созданный Достоевским в его романе, не плодотворнее ли всего начать с анализа «статейки» Раскольникова, в которой обос­новывается даже не право, а необходи­мость преступления.

Преступление и преступник: вина обще­ства (среды) и личности, возможность соз­дания такого общественного строя, при ко­тором преступления были бы исключены, - все эти животрепещущие проблемы настой­чиво звучат в романе. Разумихин, переда­вая Раскольникову суть «вчерашних» спо­ров, полемизирует с Р. Оуэном, Н. Г. Чер­нышевским, а также с учеными, чьи статис­тические выводы обосновывают фатальную неизбежность преступления. Среди этих рассуждений впервые и прозвучит упоминание

о статье Раскольникова. Ее стремятся про­читать и Разумихин, и Дунечка, и мать Рас­кольникова, надеясь найти объяснение «странностей» Роди. Ею живо интересуется Свидригайлов. Сам же Раскольников видит публикацию позже других.

Итак, первым статью, читает Порфирий Петрович, которого заинтересовала «некото­рая мысль, пропущенная в конце», «некото­рый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица,: которые... полное право имеют совершать всякие бес­чинства и преступления...». Утрированно из­лагая автору основные положения его со­чинения, следователь провоцирует Расколь­никова на саморазоблачающие объяснения. Все оказывается стянуто в единый узел: и «вчерашние» споры о преступлении, пере­данные Родиону Разумихиным, и подслу­шанный им в трактире «самый обыкновен­ный и самый частный» «молодой разговор» о праве выбирать: «одна смерть и сто жиз­ней взамен». Все это уже было не раз слы­шано, продумано героем и отразилось в его статье «О преступлении», написанной полго­да назад «по поводу одной книги». Но ка­кая это была книга? Может быть, она - ху­дожественный образ идей, властвовавших умами современников?

В 40-е годы XIX века в среде наследни­ков Гегеля стало распространяться преуве­личенное представление о мощи разума от­дельной личности, превосходящей силу соз­нания косной массы.

В Лейпциге в 1846 году впервые вышла книга Штирнера «Единственный и его соб­ственность». Автор, исходя из представле­ния об абсолютной ценности личности, про­возгласил ее свободу от всех нравствен­ных норм: ведь если существуют действия, лишь соответствующие или не соответствую­щие воле личности, то и преступления не будет. Он заявлял:

Для меня нет ничего выше меня... Я сам решаю - имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого права. То, что мне кажется правым, - и есть правое... Если кто-нибудь с безумною отвагой подверга­ет свою жизнь опасности и при этом поги­бает, мы говорим: «Поделом ему, он сам того хотел!» Но если бы он преодолел опасности, т. е., если бы победила и одер­жала верх его сила, то он был бы тоже прав.

Запрещенная в 40-е годы в России книга Штирнера была в библиотеке М. В. Петрашевского, которой пользовался Достоевский. Прямых указаний на то, что писатель читал «Единственного...», нет, однако множество косвенных данных убеждает в этом. На одной из пятниц Петрашевского Достоевский говорил «О личности и о человеческом эго­изме».

Интерес к философии крайнего индиви­дуализма возрос в 60-е годы. Об этом сви­детельствовал М. Н. Катков: «Учащееся юношество предалось умственному разврату во всех видах и с жадностью бросилось изу­чать Фейербаха, Макса Штирнера и Бюхне­ра, о которых прежде не ведало».

В мартовской 1862 года книге «Русского слова» еще до того, как Достоевский начал работу над «Преступлением и наказанием», появилась статья Писарева «Базаров», в которой высказаны мысли, весьма сходные с идеями Раскольникова:

Им (Базаровым - М. К.) управляют только личная прихоть или личные расче­ты. Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя он не признает никакого нравствен­ного закона, никакого принципа.

Теория Раскольникова создана не на го­лом месте, в ней нашли отражение много­численные философские системы индивидуа­лизма. Бонапартистские симпатии были свойственны и утопическим социалистам, их можно найти в песнях Беранже, и стихотво­рениях Гейне. Наполеон стал кумиром Анд­рея: Болконского, ищущего свой Тулон. На­полеоновская тема (Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил...) многократно варьируется в «Преступлении и наказании». Одним из тех, кто развенчал миф об этом «Великом благодетеле человечества», был Достоевский...

Последней в читательском «формуляре» Раскольникова значится книга, в которой теория индивидуализма доведена до край­них пределов. Именно она заставляет ге­роя взяться за перо. Почему же в романе не указаны ни ее название, ни автор? Во-первых, она не оригинальна, высказанные в ней идеи давно уже стали общим местом, во-вторых, ее легко узнавали современники. Ведь в 60-е годы едва ли выходило другое сочинение, получившее столь шумную и скандальную известность. Еще до выхода в свет книга широко рекламировалась. В Па­риже она поступила в продажу в марте 1865 года, а спустя месяц, в апреле (даже по тем временам срок редкий), появился русский перевод. Вскоре после этого, в сен­тябре, Достоевский написал М. Н. Каткову письмо о том, что задумал повесть об идей­ном преступнике.

Книга, о которой идет речь, принадлежа­ла перу французского императора Наполео­на и называлась «История Юлия Цеза­ря». Она еще не была напечатана, а русские газеты уже опубликовали авторское пре­дисловие к ней. Наполеон III провозгласил исключительное значение великих личнос­тей, в несколько лет творящих дела многих веков. В предисловии свою, задачу автор сформулировал предельно чётко показать, что провидение «провидение» возносит над людьми «ус­корителей» исторического развития, таких «как Цезарь, Наполеон, Карл Великий, для того, чтобы проложить народам путь, кото­рому они должны следовать, запечатлеть их именем новую эру, и в несколько годов завершить работу многих столетий».

Наполеон III громко сказал то, о чем в определенных кругах было принято говорить шепотом. Отрицание нравственных норм вызвало волну возмущения. В «Парижском обозрении» Евгении Тур подробно излага­лись статьи французских публицистов. Один из них, Ларрок, писал:

На свете есть, к несчастию человечества, великий преступник, на памяти которого сосредоточились порицания всех мудрецов в продолжение 20 веков, и вот его-то те­перь пытаются оправдать и восхвалить!

Е. Тур с вполне оправдавшимся убежде­нием заявила; «появление... книги породит целую литературу».

Действительно, не было ни одного сколь­ко-нибудь заметного русского периодическо­го издания, которое бы обошло сочинение Наполеона III вниманием. В «Современни­ке» была напечатана статья Ю. Жуковско­го. Как отмечалось исследователями оцен­ка Достоевским теории разделения людей на «обыкновенных» и «необыкновенных» была близка позиции этого наиболее про­грессивного русского журнала той поры.

Юлий Цезарь, Наполеон... Раскольников. Для автора «Преступления и наказания» такой исторический ряд вполне естествен. Герой романа, решившийся пролить кровь, становится для писателя персонификацией индивидуализма во всех его ипостасях, во всех исторических проявлениях. И до Рас­кольникова было немало литературных пер­сонажей, «зараженных» наполеоновской идеей. Однако ни один из них не был спо­собен на практическую проверку ее состоя­тельности. Теория индивидуализма получи­ла свое крайне реакционное развитие в пе­риод расцвета капиталистических отноше­ний. Не случайно, что самый решительный, страшный, трагический эксперимент осу­ществляет петербургский студент, «русский мальчик» в России, где «капитализм наступил почти катастрофически» (М. Бахтин. - Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963).

В «Преступлении и наказании» создан об­раз одного человека, над которым востор­жествовал цезаристский, наполеоновский принцип вседозволенности. Книга, которую читает герой, дает возможность автору «Преступления и наказания» придать свое­му труду всемирное и всеисторическое зна­чение. Для писателя и его читателей анти­человеческая сущность «героев», толкнувших Родиона Раскольникова на преступление, становится зримей, очевидней, когда речь идет не о гибели тысяч, а о гибели одного «никчемного» и «вредного» существа.

В произведениях Достоевского мы не раз встречаемся с очень подробным изложением идей, с едва ли не библиографическим описанием книг. В «Преступлении и наказании» о книгах непосредственно почти не говорится. И дело здесь, вероятно, в том, что пи­сателю было важно создать «обобщенный образ идеи», в котором, как писал крупнейший советский литературовед М, Бахтин, раскрывались «не только ее исторически действительные черты... но и ее возможнос­ти, а эти возможности для художественно­го образа как раз важнее всего»:

Круг чтения героя свидетельствует, что идеологически Раскольников отнюдь не оди­нок, более, того, — многие положения его теории не могут претендовать на оригиналь­ность, Герой не прав, когда говорит Сонеч­ке, что до него такую мысль еще никто «не выдумывал». Он скорее лишь занят «экспе­риментальной проверкой» теории, созданной до него, вычитанной им. Соня чувствует, будто говорит Раскольников, словно «зау­ченное». Несамостоятельность его идей под­черкивает и много знающий Разумихин: «Даже и тут воруете чужих авторов». «Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздра­женное сердце...» - говорит о статье Рас­кольникова Порфирий Петрович.

Индивидуализм, «наполеономания» глубо­ко проникли в различные сферы жизни того времени. Эти умонастроения отразились в литературе, воплотившись в образах Вади­ма, Печорина, Демона (Лермонтов), в го­голевском Чарткове, героях Байрона - Корсаре, Ларе, Манфреде, в Жане Сбогаре (Ш. Нодье), Растиньяке (Бальзак), Жулье­не Сореле (Стендаль).

В черновике речи о Пушкине Достоев­ский прямо назвал один из книжных источ­ников идейной основы преступления Рас­кольникова: герой Бальзака молодой чело­век в тоске перед нравственной задачей, ко­торую не в силах еще разрешить, обраща­ется с вопросом к своему товарищу, студенту:

Послушай, представь себе... ты нищий, у тебя ни гроша, и вдруг где-то там, в Ки­тае, есть дряхлый, больной мандарин, и тебе стоит только здесь, в Париже, не схо­дя с места, сказать про себя: умри, ман­дарин, и он умрет, но за смерть мандари­на тебе волшебник пришлет... миллион, и никому это не известно... и, главное, он где-то в Китае…

Не только «физиологическими» подроб­ностями, но и многочисленными книжными ассоциациями связано «Преступление и на­казание» со временем его создания. Напри­мер, идею о разделении человечества на два разряда, правда, более примитивно, высказывает князь Раменский, герой «Тысячи душ» А. Писемского. Обращаясь к Калиновичу, князь говорит: «Люди, мой ми­лый, разделяются на два разряда: на чело­вечество дюжинное, чернорабочее, которо­му самим богом назначено родиться, вырас­ти и запрячься потом с тупым терпением в какую-нибудь узкую деятельность... Но есть, mon cher, другой разряд людей, го­раздо уже повыше; это... как бы назвать... забелка человечества: если не гении, то все-таки люди, отмеченные каким-нибудь осо­бенным талантом, люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями общества, а не выносливыми трутнями...»

Широкий круг чтения Раскольникова и других героев романа позволяет автору создать впечатляющую картину современ­ной ему идеологической жизни. Главный герой знаком с естественнонаучными иссле­дованиями, трудами -по юриспруденции. Ведомы ему и «модные» идеи утилитаризма, почерпнутые в трудах Бектама и Милля. Г. М. Фридлендер (Реализм Достоевского. - Л., 1964) отметил связь мыслей Раскольниrова об «арифметике» с вульгаризированным изложением идей дарвинизма во французском переводе «Происхождения видов».

Раскольников - внимательный читатель Корана:

О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велик Аллах, и повинуйся, «дрожащая» тварь! Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицу, хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объяс­ниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и не желай, потому - не твое это дело!

Наделил писатель Раскольникова и своим интересом к творчеству В. Гюго. У героя, идущего к старухе, мелькнуло: «Так, верно те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге...» Персонаж повести Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» (эта произведение Достоевский чрезвычайно высоко ценил), отправляясь в свой последний путь, «несмотря на туман и частый мутный дождь… до мель­чайших подробностей видел все, что происходило вокруг».

Герою романа «Преступление и наказа­ние» запомнился и образ из «Собора Парижской богоматери», впервые в русском переводе с предисловием Достоевского на- печатанного в журнале «Время»:

Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, гово­рит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оста­ваться так, стоя на аршине пространства всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то луч­ше так жить, чем сейчас умирать! Только - бы жить, жить и жить! Как бы ни жить - только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлетом называет, - прибавил он через минуту.

Вопреки всему, в первую очередь, вопре­ки погубившей его теории, Раскольников, жаждет "жизни: «Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой!!...А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!» Сравним с эпизодом романа В. Гюго: «По временам он взглядывал на род узкой площадки... и молил бога, чтобы он допустил - его провести весь остаток жизни на этом крошечном пространстве, если бы даже довелось ему жить еще двести лет».

В романе - множество отзвуков современных ему идей. Судьба пьяной обманутой... девочки вызывает Раскольникова, например, на гневную отповедь статистическому фатализму, пресловутому «проценту». Для Разумихина тоже неприемлема столь популярная в 50-60-е годы XIX века формула «среда заела». Все эти взгляды позитивистов опирались на теорию бельгийского мате­матика и социолога А. Кетле - «отца нравственной статистики». «Мы, - писал Кетле, - можем вычислить заранее..., какое количество лиц обагрит свои руки в крови себе подобных, сколько будет подлогов, сколько отравителей, подобно тому, как мы можем определить заранее количество долженствующих случиться рождений и смертей». В «Преступлении и наказании», встречается имя одного из популяризаторов идей Кетле немецкого экономиста А. Вагнера, который пытался «утвердить статистически» «законосообразность человеческих действий». И для Достоевского, и для его ге­роя неприемлем перенос статистических законов в нравственную сферу. «Процент», «среда заела» - эти формулы не оправды­вают и никогда не смогут оправдать прес­тупление.

Далеко не все персонажи романа - читатели. Однако и они знакомы, пусть с чужих слов, с современными идеями. Даже Мармеладову известны «новые мысли». Он слышал от Лебезятникова, что «сострадание в наше время даже наукой воспрещено». Сонечка, образование которой завершилось на Кире Персидском, читает не романы, а «Физиологию обыденной жизни» Льюиса, чрезвычайно популярную в студенческой среде. Один из критиков «Недели» (1866 г., № 5), удивляясь, что Достоевский дает про­честь героине не Поль де Кока, не Барко­ва, а «Физиологию», замечает: «обыкновен­но столь верный художественной правде» писатель здесь допустил промах, ведь Со­нечка не способна понять в сочинении Льюиса «ни бельмеса». С точки зрения здраво­го смысла рецензент, может быть, и прав. Однако он попросту не заметил художе­ственную значимость этой детали. Книга Льюиса была популярным материалистическим изложением естественнонаучных теорий. «Ничто, кроме - необходимости пи­таться, не принудит человека к ненавистному труду, - писал Льюис. - Но благодетельный инстинкт голода вместе с тем инстинкт страшный... Голод побуждает к преступлениям не менее, чем к честному труду... Голод побеждает человечность в человеке и дает перевес его животным инстинктам». Стремление автора довольно прямолинейно спроецировать данные естествознания на социальную и этическую сферы не могло не возмутить Достоевского. Колеблясь, каким кругом чтения наделить героиню, Достоев­ский в черновиках замечает: «У Сони - книг - не следует». Однако затем решает познакомить ее с Льюисовой «Физиологией». Но и такое, развращающее, по мысли автора, чтение не способно ничего поколебать в нравственно цельной личности Со­нечки Мармеладовой.

Евангелие - единственная книга, которая волнует Сонечку. Она непосредственно вос­принимает его текст. Лишь немногие чис­тые сердцем герои Достоевского (такие, как Алеша Карамазов) наделены этой способ­ностью. Чудо воскрешения Лазаря помога­ет ей прозреть будущее чудо - воскреше­ние Раскольникова. Смыкаются времена. Петербургский студент озарен светом веч­ного образа. Евангельский рассказ придает петербургской истории вневременной, всеисторический характер.

Произведения Достоевского насыщены многочисленными книжными ассоциациями. Писатель крайне редко прибегает к прямо­му цитированию. Чаще он воспроизводит чужой текст с изменениями, пародирует, пересказывает так, что тот приобретает дру­гую, необходимую автору окраску.

Знаменитые петербургские пожары, под­делка ценных бумаг, сплетни и газетные объявления, мелькающие перёд Раскольни­ковым, - все это вводит читателя в стреми­тельно несущийся поток русской жизни. Ес­тественнонаучные сочинения и труды по нравственной статистике - все, что было призвано поколебать вековечные нравствен­ные нормы, - в «Преступлений и наказании» испытано и отвергнуто. Петербургский студент, впитавший в себя эти идеи, становится их рабом, жертвой и орудием. Он совершает преступление, ответственность за которое должны разделить творцы губительных для человека и человечества теорий. Они - соучастники преступления Раскольникова.