Знак у дороги гласил, что скорость ограничена пятнадцатью милями в час, и в поисках административного здания я медленно повел машину мимо серых домов.
Через луг по направлению ко мне двигался трактор, на котором, кроме водителя, примостились еще двое. Я высунулся в окно и крикнул:
– Не подскажете ли, где найти мистера Уинслоу? Водитель остановил свою машину и показал рукой:
– Главный госпиталь. Поверните налево, и он окажется справа от вас.
Я не мог не обратить внимания на прицепившегося сзади к трактору молодого человека, на чьем небритом лице блуждала тень пустой улыбки. На голове его была матросская шляпа с широкими, по-мальчишески загнутыми полями, защищавшая глаза от солнца. На мгновение я поймал его вопросительный взгляд и сразу отвел глаза. Когда трактор затарахтел дальше, я заметил в зеркале, что человек не сводит с меня любопытных глаз. Он до того был похож на Чарли, что мне стало не по себе.
Главный психолог удивил меня своей молодостью. Он оказался высоким, стройным мужчиной, и хотя лицо его выглядело усталым, в голубых глазах читались воля и решительность.
Он показал мне свои «владения» из окна собственного автомобиля – залы для развлечений, больницу, школу и двухэтажные кирпичные здания, в которых обитали пациенты и которые он называл коттеджами.
– Почему не видно забора? – спросил я.
– А его и нет. Только ворота и живая изгородь для защиты от праздношатающихся.
– Но как вы охраняете… их… Они ведь могут уйти… Он улыбнулся и пожал плечами.
– Да, некоторые уходят, но большинство возвращаются.
– Вы разыскиваете их?
Уинслоу посмотрел на меня так, словно почувствовал, что в моих вопросах скрыто нечто большее, чем пустое любопытство.
|
|
– Нет. Если у них случаются неприятности, мы очень быстро узнаем об этом от соседей-фермеров. Или полиция привозит их обратно.
– А если нет?
– Тогда нам остается только предполагать, что они нашли некий удовлетворяющий их способ существования… Поймите меня правильно, мистер Гордон, это не тюрьма. Власти требуют, чтобы мы предпринимали все мыслимые усилия для предотвращения побегов, но мы не в состоянии постоянно держать под наблюдением четыре тысячи человек. Бегут в основном легкие пациенты, хотя их у нас становится все меньше и меньше. В последнее время наш главный контингент составляют больные с повреждениями мозга, требующие неусыпного надзора, но для остальных свобода передвижения не ограничена. Побыв на «воле» неделю-другую и поняв, что там для них нет ничего хорошего, беглецы возвращаются. Общество отвергает их и не затрудняется в выборе средств, чтобы дать им понять это.
Мы выбрались из машины и подошли к одному из коттеджей. Стены внутри были выложены белой плиткой, пахло хлоркой. Из холла первого этажа дверь вела в большой зал, в нем несколько десятков мальчишек сидели на расставленных вдоль стен скамейках и ждали, когда звон колокольчика позовет их к ленчу. Первым, на кого упал мой взгляд, был один из старших ребят – он сидел в углу и баюкал на коленях голову другого, лет четырнадцати. При нашем появлении все лица повернулись к нам, а самые храбрые из мальчишек подошли и уставились на меня.
– Не бойтесь, – сказал Уинслоу, заметив выражение моего лица, – они не сделают вам ничего плохого.
|
|
К нам подошла заведующая отделением – крупная, красивая женщина. Рукава ее рубашки были закатаны до локтей, а поверх накрахмаленной белой юбки был повязан фартук. На поясе позвякивала связка ключей. Когда она повернула голову, я заметил, что одна сторона ее лица покрыта багрово-красным родимым пятном. Она сказала:
– Мы никого не ждали сегодня, Рэй. Ведь обычно ты всегда приводишь посетителей по четвергам.
– Это мистер Гордон, из университета Бекмана. Ему хочется оглядеться вокруг и получить представление о нашей работе… А что касается тебя, Тельма, я же знаю, что тебе все равно, какой сегодня день, любой хорош.
– Точно! – громко и весело засмеялась Тельма. – Но по средам мы меняем матрасы, и по четвергам тут пахнет значительно лучше.
Я заметил, что пряча родимое пятно, Тельма старалась держаться слева от меня. Она показала мне спальни, прачечную, кладовую, обеденный зал – столы были уже накрыты и ждали только, когда еду доставят из центральной кухни. Разговаривая, Тельма улыбалась, и пучок волос на голове делал ее похожей на танцовщицу Лотрека. Она ни разу не посмотрела мне в глаза. Интересно, на что будет похожа жизнь, доведись Тельме надзирать за мной?
– Им хорошо у нас, – сказала она. – Но знаете… Триста ребят, по семьдесят пять в отделении, а нас, чтобы присматривать за ними, всего пятеро. Так трудно держать их в узде! Но все равно здесь куда лучше, чем в «грязных» коттеджах. Вот там люди долго не задерживаются. С младенцами как-то не обращаешь на это внимания, а вот когда дети взрослеют и все так же делают под себя…
|
|
– Мне кажется, вы очень хороший человек, – сказал я. – Ребятам повезло с вами. Она довольно улыбнулась, глядя все так же перед собой.
– Я не лучше и не хуже остальных. Просто мне нравятся эти ребята. Конечно, работа нелегкая, но стоит подумать, как ты нужна им… – Улыбка исчезла. – Нормальные дети слишком быстро вырастают… уходят… забывают тех, кто любил их и заботился о них. Но эти… Им нужно отдавать всего себя, всю жизнь. – Она снова улыбнулась, словно устыдившись собственных слов. Тяжелая работа, но стоящая.
Внизу, где нас ждал Уинслоу, прозвенел колокольчик, и ребята потянулись в столовую. Я
заметил, что парень, который держал младшего на коленях, ведет его к столу за руку.
– Интересно, – сказал я, кивнув в их сторону. Уинслоу тоже кивнул.
– Джерри, это большой, а второй – Дасти. Мы часто видим такое. Ни у кого нет для них времени, и они начинают искать доброту и любовь друг в друге…
Дальше наш путь лежал к школе, и когда мы проходили мимо одного из коттеджей, до нас донесся громкий то ли вопль, то ли стон, которому тут же ответило еще несколько голосов. Окна этого здания были забраны решетками.
Впервые за утро я заметил в поведении Уинслоу некоторую неуверенность. Он объяснил:
– Коттедж «К» со специальными мерами безопасности. Легковозбудимые больные, при малейшей возможности причиняют увечья себе или друг другу. Они постоянно заперты.
– Буйные пациенты здесь, у вас?! Разве их место не в психиатрических больницах?
– Конечно, конечно… Но как определить границы такого состояния? Некоторые из них далеко не сразу проявляют подобные наклонности, некоторых определил сюда суд, и мы просто вынуждены были принять их. Настоящая беда в том, что нигде ни для кого нет места. Знаете, сколько народа ждет очереди к нам? Тысяча четыреста человек. В конце года мы, может быть
, примем из них человек двадцать-тридцать.
– Где же сейчас эти тысяча четыреста?
– Дома. Или еще где-нибудь. Ждут… Наши проблемы несколько отличаются от обычной нехватки больничных коек. Больные обычно остаются здесь до конца жизни.
Мы подошли к новой школе, одноэтажному зданию из стекла и бетона, с большими светлыми окнами, и я попытался представить, каково будет ходить по его коридорам в качестве пациента, стоять в очереди в классную комнату в компании себе подобных. Может быть, я стану одним из тех, кто везет своего собрата по несчастью в инвалидной коляске, или ведет кого-то за руку, или баюкает на коленях маленького мальчика…
В столярной мастерской группа старших ребят делала сиденья для парт, и когда мы вошли, они тут же с любопытством окружили нас. Учитель отложил пилу и тоже подошел.
– Это мистер Гордон из университета Бекмана, – представил меня Уинслоу. – Хочет посмотреть наших больных. Подумывает, не купить ли ему наше заведение.
Учитель рассмеялся и махнул рукой в сторону своих учеников:
– С-с-согласны. Т-только ему п-п-придется т-т-тогда забрать и нас. А н-нам н-нужно
б-будет м-много д-дерева д-д-для работы.
Он начал показывать мне мастерскую, и я заметил, какие необычно молчаливые здесь ученики. Они работали – ошкуривали скамейки, полировали их, но не разговаривали.
– Это м-мои т-тихони, – почувствовав мое недоумение, сказал учитель. –
Г-г-глухо-н-немые.
– У нас их сто шесть, – добавил Уинслоу. – Их обучение финансирует федеральное правительство.
Просто удивительно! Насколько меньше дано им, чем другим людям! Умственно отсталые, глухие, немые – и с таким рвением полируют скамейки!
Один из ребят – он зажимал кусок дерева в тиски – оставил свое занятие, похлопал Уинслоу по плечу и показал рукой в угол, где на полках сохли уже законченные изделия. Он указал на подставку для лампы на второй полке, потом на себя. Это была неуклюжая подставка, неумело сделанная, кособокая, лак на ней расплылся неровными пятнами. Уинслоу и учитель с энтузиазмом стали хвалить его. Юноша гордо улыбнулся и посмотрел на меня, ожидая, что я тоже присоединюсь к хору похвал.
Я кивнул и, преувеличенно четко выговаривая слова, сказал:
– Очень хорошо… Просто прекрасно… – Я сказал это, потому что он нуждался в моих словах, но в душе моей была пустота. Юноша улыбнулся и слегка коснулся моего рукава. Так он говорил мне «До свиданья». Сердце мое сжалось, и пока мы не вышли из мастерской, мне стоило огромного труда не расплакаться от жалости к нему.
Директором школы оказалась невысокая пухлая дама, совсем не строгая на вид. Она усадила меня перед плакатом, на котором аккуратными буквами были выписаны различные типы пациентов, а также число учителей и перечень предметов, предназначенных для каждой из групп.
– Конечно, – объяснила она, – теперь у нас мало пациентов с высоким КИ. Тех, у кого он от шестидесяти до семидесяти, все чаще и чаще обучают в обычных школах, правда, в специальных классах. Общество в какой-то степени заботится о них. Большинство вполне способны жить самостоятельно в приютах, общежитиях, работать на фермах, заниматься ручным трудом на фабриках или в прачечных…
– Или в пекарнях, – подсказал я. Директриса задумалась.
– Да, мне кажется, это не выходит за пределы их возможностей… Мы делим наших детей
– независимо от возраста я всех их называю детьми – на «чистых» и «грязных». Когда в коттедже пациенты только одного типа, ими значительно легче управлять. Некоторые из
«грязных» – пациенты со значительными повреждениями мозга и обречены лежать, пока жизнь их не кончится…
– Или пока наука не найдет способа помочь им.
– Боюсь, – сказала директриса, – что этим уже ничто не поможет.
– Нельзя терять надежды.
Она растерянно, но вместе с тем пристально посмотрела на меня.
– Да, да, конечно, вы правы… Надежда – это главное…
Я нарушил ее душевный покой и улыбнулся про себя, подумав, в какую категорию запишет она меня: «чистых»? Или нет?
Мы вернулись в кабинет Уинслоу. Он заварил кофе и повел речь о своей работе.
– Это неплохое место. У нас нет штатного психиатра, только консультант, он появляется раз в две недели. В общем, это не имеет значения. Все наши психологи работают, не щадя себя. Можно было бы нанять и психиатра, но на те же деньги я держу двух психологов – людей, которые не боятся отдать нашим пациентам частицу самого себя.
– Что вы имеет в виду под «частицей самого себя»?
Сквозь усталость Уинслоу мелькнуло раздражение и в голосе появились недовольные нотки.
– Масса людей дает нам деньги или оборудование, но мало кто способен отдать время и чувства. Вот что я имею в виду!
Он показал на пустую детскую бутылочку, стоящую на книжной полке. Я сказал, что уже
обратил на нее внимание.
– Так вот, многие ли из ваших знакомых готовы взять на руки взрослого мужчину и кормить его из этой самой бутылочки, рискуя оказаться при этом обделанными с ног до головы? Вы удивлены! Вы не можете понять этого, сидя в своей научно-исследовательской башне из слоновой кости. Откуда вам знать, что значит быть отрезанным от человечества?
Тут уж я не мог сдержать улыбки.
Уинслоу сразу же встал и ледяным тоном попрощался со мной. Если я в конце концов попаду сюда и он узнает мою историю, он поймет. Такой человек способен понять.
Я вел машину в Нью-Йорк, и ощущение холодной серости вокруг меня дополнилось внутренней отрешенностью от всего. Никто из тех, с кем я говорил, ни словом не упомянул об излечении своих больных, о возможности того, что когда-нибудь их можно будет вернуть обществу… и самим себе. Ни единого слова надежды. Пациенты были для них живыми мертвецами – нет, хуже, никогда не жившими людьми, обреченными бездумно воспринимать пространство и время в бесконечном чередовании дня и ночи.
Я вспомнил хозяйку дома – женщину с багрово-красной родинкой в поллица, заику-учителя, добрую директрису, молодого психолога с усталым лицом. Как они нашли дорогу сюда, чтобы посвятить себя служению этим молчаливым умам? Подобно парню, державшему на руках младшего собрата, каждый из них нашел смысл жизни в том, чтобы отдать часть ее обделенным жизнью.
…А коттеджи, которые мне не показали?
Может быть, и я вернусь сюда и проведу в Уоррене остаток жизни. В ожидании…
Июля
Раз за разом откладываю встречу с матерью. Мне ужасно хочется повидать ее, но я понимаю, что пока не разберусь, что же собственно ждет меня, проку от этой встречи будет мало.
Элджернон отказывается бегать по лабиринту, никакая награда на него не действует. Сегодня я зашел посмотреть на него и столкнулся с Немуром и Штраусом, они с обеспокоенным видом наблюдали, как Барт насильно кормит его. Странно видеть этот белый пушистый комочек привязанным к лабораторному столу и Барта, склонившегося над ним с пипеткой в руке.
Если и дальше будет так, придется поддерживать в нем жизнь инъекциями. Не сводя глаз с извивающегося под ремешками Элджернона, я представил, как они охватывают мои собственные руки… ноги… Я начал задыхаться и в поисках свежего воздуха выскочил из лаборатории. Пора бы перестать отождествлять себя с ним.
Я зашел в бар Мюррея и выпил, потом позвонил Фэй, и мы совершили обычный обход злачных мест. Фэй раздражена тем, что я перестал выводить ее на танцы. Вчера вечером она разозлилась и ушла, не попрощавшись. Она не имеет ни малейшего представления о моей работе. Ей просто наплевать на нее, но мне трудно винить в этом Фэй. Ее интересуют только три вещи – танцы, живопись и секс. Единственное, что способен разделить с ней я, – это секс. Глупо даже пытаться заинтересовать ее своей работой. Так что она ходит танцевать без меня. Позавчера она рассказала, что ей приснилось, будто она подожгла все мои книги и записи и как мы потом весело плясали вокруг костра. Нужно быть с ней поосторожнее – она начинает предъявлять требования. Я только что осознал, что моя квартира стала походить на квартиру Фэй, постепенно превращаясь в грязную свалку. И я слишком пью.
Июля
Вчера вечером Алиса и Фэй наконец-то встретились. Алиса пришла, узнав от Барта, что произошло с Элджерноном. Она догадывается, что это может означать, а кроме того, чувствует себя виноватой в том, что втравила меня в это дело.
Мы долго пили кофе и разговаривали. Я знал, что Фэй умчалась в «Звездную пыль» и не ждал ее так рано. Однако примерно без четверти два мы были сражены внезапным появлением
моей соседки на пожарной лестнице. Она постучала в окно, открыла его, влезла и, вальсируя, прошлась по комнате с бутылкой в руке.
Устроим вечеринку. Я принесла свою долю.
Я уже рассказывал ей, что Алиса тоже работает в университете, и упоминал Алисе о существовании Фэй – так что встреча не оказалась для них неожиданной. Бросив друг на друга несколько оценивающих взглядов, они заговорили об искусстве, обо мне и, казалось, забыли о моем присутствии. Да, они понравились друг другу.
– Надо еще кофе сварить, – пробормотал я и поплелся на кухню, оставив женщин наедине. Когда я вернулся, Фэй уже сняла туфли и сидела на полу, отхлебывая джин из бутылки.
При этом она объясняла Алисе, что, по ее глубокому убеждению, для человеческого тела нет ничего лучше солнечного загара и что колонии нудистов – готовое решение моральных проблем человечества.
Алиса несколько нервно посмеялась над предложением присоединиться к упомянутой колонии и приняла от Фэй стаканчик с выпивкой.
Мы просидели почти до утра, и мне захотелось проводить Алису домой. Она попыталась сказать, что в этом нет надобности, но Фэй тут же заявила, что только совершенная дура может выйти в такой час одна на улицу. Я вышел из дома и поймал такси.
По дороге Алиса сказала:
– Что-то в ней есть. Не знаю, что именно… Открытость, откровенность, полное отсутствие эгоизма…
С этим я не мог не согласиться.
– И она любит тебя.
– Нет. Она любит всех, а я – всего лишь сосед по лестничной клетке.
– А ты любишь ее?
– Единственная женщина, кого я любил и люблю, – это ты.
– Давай не будем говорить об этом.
– Ты лишаешь меня интереснейшей темы для разговора.
– Чарли, меня очень беспокоит твое пьянство. Я знаю кое-что об этих похмельях…
– Передай Барту, чтобы он хранил свои наблюдения и выводы в соответствующих рабочих журналах. Я не позволю ему настраивать нас друг против друга! Я сам знаю, сколько мне можно пить!
– Мне уже приходилось слышать такое.
– Но не от меня.
– Это – единственное, что мне не нравится в Фэй. Она заставляет тебя пить и мешает работать!
– С этим я тоже справлюсь.
– Чарли, твоя работа важна не только для человечества вообще, но и для тебя самого! Не позволяй связывать себе руки!
– Вот когда правда выходит наружу, – поддразнил ее я. – Просто тебе хочется, чтобы я пореже с ней виделся.
– Я этого не говорила!
– Подразумевала. Если Фэй и в самом деле помеха, я вычеркну ее из жизни.
– Ну, зачем же так сразу… Она – то, что тебе нужно. Женщина, много повидавшая в жизни.
– Мне нужна ты! Алиса отвернулась.
– Но не так, как она.
Она снова посмотрела на меня.
– Сегодня я пришла к тебе, готовая возненавидеть ее. Мне хотелось увидеть ее злобной, глупой шлюхой, и у меня были грандиозные планы насчет того, как я встану между вами и вырву тебя из ее когтей. Но, поговорив с ней, я поняла, что не имею права судить. Я лишилась уверенности в себе. Она нравится мне… хотя ее поведение… Все равно, если тебе приходится пить с ней и проводить время в кабаках, – она стоит на твоем пути! Эта проблема мне не по зубам, ее можешь решить только ты сам.
– Опять? – рассмеялся я.
– Не отрицай, что ты глубоко увлечен ею!
– Не так уж глубоко.
– Ты рассказывал ей о себе?
– Нет, – ответил я и сразу увидел, что Алиса успокоилась. То, что я не выдал Фэй своего секрета, означало, что я не посвятил себя ей полностью. Мы оба знали – какой бы расчудесной ни была Фэй, она не поняла бы ничего.
– Я нуждался в ней, и не знаю почему она тоже нуждалась во мне. Мы оказались соседями
– что ж, это было удобно. Вот и все. Разве это любовь? Это совсем не то, что существует между нами.
Алиса внимательно рассматривала свои ногти.
– И что же существует между нами?
– Нечто настолько глубокое и важное, что Чарли внутри меня приходит в ужас при мысли о том, что мы можем провести ночь вместе.
– Но не с ней?
– Именно поэтому я и знаю, что это не любовь – Фэй ровным счетом ничего не значит для
Чарли.
Алиса рассмеялась:
– Прекрасно! И сколько иронии! Когда ты так говоришь, я ненавижу его. Как тебе кажется, разрешит он нам…
– Не знаю. Надеюсь.
Прощаясь, мы пожали друг другу руки и, странно, жест этот оказался куда более нежным и интимным, чем возможные объятия.
Июля
Работаю круглые сутки. Не взирая на протесты Фэй, в лаборатории поставили для меня диван. Она стала слишком властной и обидчивой. Мне кажется, она стерпела бы присутствие другой женщины, но полная самоотдача в работе выше ее понимания. Я, хоть и был готов к этому, начинаю терять терпение. Каждая минута, отданная работе, бесценна, нельзя красть мое время.
Расчет уровня умственного развития – восхитительное занятие. С этой проблемой я так или иначе сталкиваюсь всю жизнь. Именно она – точка приложения всех моих знаний.
Время приобретает иное значение. Мир вокруг и прошлое кажутся далекими и искаженными, словно время и пространство растянуты, перепутаны, искривлены до неузнаваемости. Реальны только клетки, мыши и приборы в лаборатории на четвертом этаже главного корпуса.
Нет ни дня, ни ночи. Как впихнуть в несколько недель всю жизнь ученого? Я понимаю, что надо иногда отдохнуть, расслабиться, но не могу позволить себе этого до тех пор, пока не узнаю, что же происходит со мной.
Алиса – вот кто настоящий помощник. Она носит мне кофе с бутербродами и ничего не требует.
О моем восприятии: все ясно и четко, каждое ощущение поднято на небывалую высоту и высвечено так, что красные, желтые и голубые цвета буквально полыхают. То, что я сплю здесь, производит странный эффект: запахи лабораторных животных – собак, обезьян, мышей – возвращают меня в прошлое, и трудно понять, испытываю я новые впечатления или вспоминаю старые… Невозможно определить их соотношение, и я оказываюсь в странной мешанине прошлого и настоящего, ответных реакций, хранящихся в памяти, и ответных реакций на происходящее в комнате. Словно все, что я знаю, сплавилось в некую кристаллическую вселенную, она вращается передо мной, и на ее гранях вспыхивают изумительные по красоте сполохи света…
…В середине клетки сидит обезьяна и смотрит на меня сонными глазами, подпирая щеки маленькими, по-стариковски сморщенными кулачками… Чини… чини… чини… Вдруг она взлетает по прутьям клетки вверх, к качелям, где, тупо уставившись в пространство, сидит
другая обезьяна.
Она мечется по клетке, раскачивается и хочет схватить другую обезьяну за хвост, но та все время убирает его, без суеты, спокойно. Чудесная обезьяна… Красивая обезьяна… с огромными глазами и длинным хвостом. Можно мне дать ей орех? Нет, вон тот раскричится. Там написано, что нельзя кормить животных. Это шимпанзе. Можно погладить его? Нет. Я хочу погладить ши-па-зе. Ну, хватит, пойдем посмотрим слона.
Толпы ярких солнечных людей одеты в весну.
Элджернон неподвижно лежит в куче нечистот, и запах становится невыносимым. Что же будет со мной?
Июля
Фэй завела себе нового приятеля. Вчера вечером я зашел домой, чтобы побыть с ней. Заглянул в свою квартиру, взял бутылку и вылез на пожарную лестницу. К счастью, прежде чем влезть к Фэй, я заглянул в окно. Они развлекались на кушетке. Странно, но меня это не только не трогает, я испытываю прямо-таки облегчение.
Я вернулся в лабораторию, к Элджернону. Бывают моменты, когда он выходит из летаргии, а иногда даже бегает по лабиринту, но если заходит при этом в тупик, реакцию его можно описать только как безудержную злобу. Когда я вошел, он был оживлен и узнал меня. Ему хотелось работать, я пересадил его из клетки в лабиринт, и он быстро побежал по коридорам. Дважды он проделал это успешно, но на третий раз запутался на перекрестке, замешкался и повернул не в ту сторону. Я знал, чем это кончится, мне захотелось протянуть руку и забрать его оттуда прежде, чем он запутается окончательно, но я сдержался.
Вот Элджернон обнаружил, что двигается по незнакомой тропинке, остановился. Действия его стали хаотичными: старт, пауза, поворот назад, еще поворот, снова вперед… и так до тех пор, пока он не оказался в тупике и легкий электрический удар не оповестил его об ошибке. Он забегал кругами, издавая похожий на скрип граммофонной иглы писк, потом начал бросаться на стену лабиринта, снова и снова, подпрыгивая вверх, падая и снова прыгая. Дважды ему удавалось зацепиться коготками за проволочную сетку, прикрывавшую лабиринт сверху, и оба раза он, громко вереща, срывался. Наконец он прекратил тщетные попытки и свернулся в маленький, тугой комочек.
Я поднял его, но он не сделал ни малейшей попытки развернуться, оставаясь в состоянии, похожем на ктатоноческий ступор. Я положил его обратно в клетку и наблюдал за ним, пока он не пришел в себя и не начал двигаться нормально.
Непонятно, что представляет собой подобная регрессия – особый случай? Изолированная реакция? Или в самой процедуре изначально заложен принцип, обрекающий нас на неудачу?
Если мне удастся понять закономерность, добавить хоть одну запятую к тому, что уже известно об умственной отсталости и возможности излечения таких, как я, я буду удовлетворен. Что бы ни случилось со мной, я проживу тысячу нормальных жизней лишь тем, что смогу дать другим, еще не родившимся.
Этого хватит.
Июля
Я на самом верху и сознаю это. Всем вокруг кажется, что я убиваю себя работой, но они не понимают, что сейчас я живу на самой вершине ясности и красоты, о существовании которой и не подозревал. Все мои составляющие настроены на работу. Днем я впитываю, а вечерами – в моменты, прежде чем провалиться в сон, – идеи фейерверком взрываются в голове. Нет в мире большего наслаждения.
Невозможно поверить, что произойдет нечто такое, что истощит эту кипящую энергию, рвение, наполняющее все мои дела. Словно все знания, приобретенные мной в последние месяцы, соединились и вознесли меня на вершину света и понимания. Это истина, любовь и красота, сплавленные воедино. Это наслаждение. Как смогу я отказаться от всего этого? Жизнь и работа – лучше этого человек не может иметь ничего. Ответы уже внутри меня, и скоро,
очень скоро они ворвутся и в мой мозг. Если бы только мне удалось решить одну крохотную проблему! Я молюсь, чтобы ее решение оказалось именно тем, чего мне не хватает. Но чем бы оно ни оказалось, я постараюсь быть благодарным за него.
Оказывается, новый приятель Фэй работает учителем танцев в «Звездной пыли». У меня не осталось времени для нее, а она ни в чем передо мной не виновата.
Августа
Последние два дня – тупик. Ничего. Где-то я свернул не туда. Я получаю уйму ответов на разнообразнейшие вопросы, кроме самого главного – каким образом регрессия Элджернона связана с основными теоретическими предпосылками эксперимента.
К счастью, мне достаточно известно о работе мозга, чтобы мучиться впустую. Я не поддамся панике и не сдамся (или что еще хуже – не начну искать ответы там, где их нет). Я перестану думать о проблеме и дам ей созреть. Возможности сознательного уровня исчерпаны, так что пусть поработает таинственное подсознание. Удивительно, как все мои силы концентрируются на одной-единственной задаче. Но если я поддамся этому чувству и начну отдавать все силы ей одной, это ничему не поможет. Интересно, сколько загадок остались нерешенными только из-за того, что ученые или слишком мало знали, или слишком верили в себя и возможности управления процессом созидания?
Я решил ненадолго оторваться от работы и сходить на коктейль, который миссис Немур устраивала в честь двух членов совета директоров фонда Уэлберга, чьи голоса имели решающее значение при распределении дотаций.
Я пригласил Фэй, но она сказала, что у нее свидание и вообще она лучше пойдет потанцует.
Вечер я начал с благим намерением быть приятным собеседником и завести новых друзей. В последнее время у меня возникает много трудностей в общении с людьми. Не знаю, кто больше виноват в этом, но любой разговор, затеянный мной, иссякает уже через две минуты. Почему? Неужели меня боятся?
Я взял бокал и отправился в путешествие по огромной гостиной. Несколько маленьких компаний оживленно что-то обсуждали. Присоединиться к такой группе для меня – дело совершенно невозможное. В конце концов миссис Немур загнала меня в угол и представила Хайраму Харви, одному из директоров. Миссис Немур – привлекательная женщина: сорок или чуть больше, светлые волосы, много косметики и длинные ярко-красные ногти. Уцепившись за локоть Харви, она осведомилась у меня:
– Как продвигается работа?
– Хорошо, благодарю вас. Как раз сейчас я бьюсь над довольно трудной задачей. Она улыбнулась и закурила.
– Все очень благодарны вам за помощь. Правда, мне представляется, что вы охотнее занялись бы какой-нибудь собственной темой. По-моему, куда интереснее создавать что-то свое, чем заканчивать работу, начатую другими.
Надо отдать ей должное, они ни на секунду не давала Харви забыть, что именно ее муж должен получать кредиты. Я не мог удержаться от искушения ответить в том же стиле.
– Никто не в состоянии предложить нечто совершенно новое, миссис Немур. Каждый исследователь начинает работу на развалинах идей предшественников. Значение имеет только конечный вклад в сумку знаний.
– Конечно, конечно, – она говорила, скорее, со своим пожилым гостем. Жаль, что мистера Гордона не было с нами с самого начала. О… – она рассмеялась, – простите, я совсем забыла, вряд ли вы были тогда в состоянии заниматься психологическими исследованиями.
Харви тоже улыбнулся, и я решил промолчать. Нельзя, чтобы последнее слово осталось за мной. Это будет действительно плохо.
Я заметил Штрауса и Барта. Они беседовала с Джорджем Рейнором – вторым человеком в фонде Уэлберга. Штраус говорил:
– Мистер Рейнор, основная трудность в таких исследованиях – получить деньги и не оказаться связанным по рукам и ногам требованием практических результатов. Когда кредиты
выдаются под строго определенные цели, мы практически не в состоянии работать.
Рейнор покачал головой и помахал огромной сигарой.
– Наоборот, проблема как раз в том, чтобы убедить совет директоров в чисто практической ценности работы!
Пришла очередь Немура покачать головой.
– Я хочу сказать, что иногда можно и нужно давать деньги и на фундаментальные исследования. Никому не под силу сказать заранее, будет ли какая-нибудь работа иметь практическое значение, ведь довольно часто результаты получаются отрицательными. А вот для ученого, идущего по нашим стопам, такой результат равносилен положительному. По крайней мере он будет знать, чего ему не надо делать.
Я подошел к ним поближе и заметил жену Рейнора – ослепительно красивую брюнетку лет тридцати. Она пристально смотрела на меня, нет, скорее, на мою макушку, словно ожидая, что там вот-вот что-нибудь вырастет. Я в свою очередь уставился на нее. Она покраснела, повернулась к Штраусу и спросила:
– Что вы можете сказать о своей теперешней работе? Будет ли ваша методика применяться для лечения других слабоумных?
Штраус пожал плечами и кивком указал на меня.
– Пока об этом еще рано говорить. Ваш муж помог Чарли подключиться к нашей работе, и многое зависит от того, что у него получится.
– Конечно, – вставил Рейнор, – важность чистых исследований в вашей области неоспорима. Но подумайте только, как поднимется мнение о нас, если удастся разработать метод, позволяющий получать устойчивые результаты вне стен лаборатории, если мы сможем показать миру, что наши деньги помогли получить вполне ощутимые результаты!
Я открыл было рот, но Штраус, почувствовав, что я собираюсь сказать, сделал шаг вперед и положил руку мне на плечо.
– Мы все чувствуем, что работа, которую ведет Чарли, имеет огромное значение. Его задача – установить истину, какой бы она ни оказалась. А отношения с публикой и просвещение общества мы с удовольствием предоставим вам.
Он улыбнулся Рейнорам и потащил меня прочь от них.
– Я не собирался говорить ничего подобного, – сказал я.
– Естественно, – прошептал он, не выпуская моего локтя. – По блеску в твоих глазах я догадался, тебе неймется порубить их на мелкие части. Разве я мог допустить это?
– Наверно, нет, – согласился я, беря с подноса новый бокал мартини.
– Тебе нельзя пить так много.
– Знаю… но мне хочется расслабиться, и, кажется, я выбрал для этого не совсем подходящее место.
– Успокойся, – сказал Штраус, – и постарайся ни с кем не поругаться. Эти люди отнюдь не идиоты. Они знают, какие ты питаешь к ним чувства, но даже если они не нужны тебе, то мы без них – ничто!
Я отсалютовал Штраусу бокалом.
– Попробую, но не подпускай ко мне миссис Рейнор. Если она еще раз вильнет передо мной задницей, я дам ей пинка.
– Ш-ш-ш! – прошипел Штраус. – Она услышит.
– Ш-ш-ш, – эхом отозвался я. – Прости. Пойду посижу в уголке и не буду путаться под ногами.
На меня словно упала пелена, но сквозь нее я замечал, что люди смотрят в мою сторону. Кажется, я разговаривал сам с собой, но слишком громко. Не, помню, что я бормотал. Немного погодя у меня появилось чувство, что гости уходят слишком рано, но я не обращал на это внимания, пока не подошел Немур и не встал прямо передо мной.
– Какого черта! Как ты мог позволить себе такое!? Никогда в жизни не слышал столько грубостей за один вечер!
Штраус попробовал остановить его, но было уже поздно. Брызгая слюной, Немур крикнул:
– В тебе нет ни капли благодарности! Ты не понимаешь, что происходит вокруг! Ты в
неоплатном долгу перед этими людьми! Ты должен им куда больше, чем можешь себе представить!
– С каких это пор от морской свинки требуют благодарности? Я послужил вашим целям, а теперь пытаюсь разобраться в ошибках, которые вы понаделали… Каким это образом я оказался в должниках?
Штраус снова попробовал вклиниться в разговор. Но Немур оборвал его на полуслове:
– Минуточку! Мне хочется услышать все до конца! Пусть наконец выскажется!
– Он слишком много выпил, – сказала его жена.
– Не так уж и много, – фыркнул Немур. – Он выражается как нельзя более ясно. Он вконец запутал, если уже не уничтожил, всю нашу работу. Мне хочется услышать оправдания из его собственных уст!
– Оставим это, – сказал я. – Вряд ли вам захочется узнать правду.
– Ошибаешься, Чарли! Захочется! По крайней мере твою версию правды. Я хочу узнать, благодарен ли ты за те способности, что проснулись в тебе, за знания, которые ты приобрел, за жизненный опыт, наконец! Или тебе кажется, что раньше ты жил лучше?
– В некотором смысле, да, лучше! Это поразило его.
– Я многое узнал за последние месяцы, и не только о Чарли Гордоне, но и о мире вообще. И что же? Я обнаружил, что никому нет дела до Чарли Гордона, будь он кретин или гений. Так в чем разница?
Немур рассмеялся.
– Тебе просто жалко себя! А чего ты ждал? Целью эксперимента было поднять твой разум, а не сделать тебя знаменитостью. Мы не могли контролировать развитие твоей личности, и ты из приятного, хотя и несколько отсталого молодого человека превратился в высокомерного, эгоистичного, антисоциального сукиного сына.
– Дорогой профессор, вам был нужен кто-то, кого можно было бы превратить в гения, но продолжать держать в клетке и выставлять на обозрение, только когда приходит время снимать очередной урожай лаврового листа… Загвоздка как раз в том, что я стал личностью!
Видно было, что Немур разрывается между двумя желаниями: кончить ссору или все-таки попробовать разбить меня.
– Ты несправедлив, как обычно. Мы всегда обращались с тобой хорошо и делали все возможное…
– Все, кроме одного – вы не относились ко мне, как к разумному существу. Вы не устаете похваляться, что до операции я был ничем, и я знаю, почему! Потому что если я был пустым местом, то, значит, вы создали меня, а это делает вас моим хозяином и повелителем! Вы обижаетесь, что я не благодарю вас двадцать четыре раза в сутки… Хотите верьте, хотите нет, но я благодарен вам. Однако запомните, что бы вы для меня ни сделали, это не дает вам права обращаться со мной, как с подопытным животным! Я – человек, и Чарли тоже был человеком еще до того, как пришел в вашу лабораторию. Вы шокированы? Да-да, вдруг оказывается, что я был личностью всегда, а это противоречит вашему убеждению, что если у человека КИ меньше ста, он не заслуживает рассмотрения. Профессор Немур, мне кажется, что при взгляде на меня вас начинает мучить совесть!
– Достаточно! Ты просто пьян!