Московское метро. В те дни там не было такого водоворота и такого смешения народов, как сейчас. Сейчас, если я и попадаю изредка в подземку, то отчетливо представляю себе не тоннели-выходы-входы-переходы-эскалаторы, а перевернутую с ног на головы Вавилонскую башню. Помните, как в главе об Орлеанской Деве руанский палач пытался понять положение небесной чаши? Если говорить о рухнувшем вниз вавилонском сооружении, то здесь особо и думать не надо – взял Господь Бог башню, как спичечный коробок, тряхнул её как следует и высыпал перепутавшие языки народцы в чернеющий зев московского андеграунда. Как спички – всё вперемешку: и обгоревшие и еще целые, не использованные.
Напротив меня в вагоне метро сидит молодая особа, одетая в хипповое платье из индийской марлёвки. Большой чувственный рот с капризно опущенными вниз уголками. Полуприкрытые тяжелыми веками глаза. Нет-нет, да и блеснет взгляд, полный некоего животного чувства, присущего многим представителям человечества и женского, и мужского рода. Похоть. Какое старое, книжночервивое слово! Сладострастие. Неутолимое желание.
И – запах. Опять! Жирной кожи, еще не стряхнувшей с себя леность полудремы, размытость ощущения нахождения на зыбкой грани, отделяющей бодроствование от погружения в сон, в спасительный отказ от дневной суеты. Как у Шарля Бодлера в стихотворении «Флакон»:
Есть запахи, чья власть над нами бесконечна,
В любое вещество въедаются навечно... (6)
Въедливый запах оставлен и на чьих-то простынях, едва ли шелковых. Он успел впитаться в наволочку, небрежно натянутую на подушку, набитую кусочками китайского поролона. Почему именно китайского? Это первое, что приходит в голову при подборе определения для искусственного издевательства над настоящим пухом.
Она, сидящая напротив меня женщина, повсюду оставляла свой специфический ароматический след – даже в продуктовом магазине, когда прикасалась шершавым локтем к стеклянной витрине со сникерсами и чупа-чупсами, сладкими убийцами детских зубов.
Что должно было сделать обычное махровое полотенце, которым поутру эта пассажирка метро вытирала опухшее от сна лицо? Добровольно покончить со своей ворсистой жизнью. Нырнуть в мыльную пену и, теряя хлопковое самообладание, забиться внутри вращающегося барабана в машинных конвульсиях.
Как должен был поступить махровый халат, вступив в контакт, узаконенный всеми инструкциями по применению, с частями подобного женского тела?
Самовозгореться.
Сколько миллиграммов веса прибавляется в каждой денежной купюре, к которой прикасаются пахнущие так руки?
Веки медленно поднимаются – глаза оказываются мутновато-зеленого цвета. Сравнение с мадам Дюваль ослабевает – та была кареглазой Венерой, родившейся на Гаити.
Теперь взгляд метро-женщины не выражал ровным счетом ничего: не было и намека на понимание происходящего вокруг. По-моему, она не совсем не представляла, где находится. В глазах ее сворачивалась и разворачивалась мерцающая пустота, без каких-либо намеков на возможность своего перерождения и превращения в нечто значимое и радостное.
Очередным flash-back’ом в памяти проскакивают черно-белые кадры:
маэстро Александр Градский, только что поступивший в музыкальное училище имени Гнесиных и не успевший еще обзавестись фортепьяно, издевается в холле моей квартиры над многострадальным, пережившим ни одну перевозку из конца в конец тогда еще необъятной Родины, пианино фирмы «Geyer». Сашка давит пальцами на клавиши инструмента так, словно стремится выжать из них пот, кровь и слезы всех, кто прикасался к ним раньше, во времена бесноватого Адольфа или газовой атаки на Ипре. И выводит своим неподражаемым голосом (который тогда еще не озвучил текст знаменитой песни А. Пахмутовой «Как молоды мы были») замечательные строки:
Веки тяжелые каменных женщин...
... Знаки, знаки, разбросанные по всем гулким коридорам времени. Нити профессора Дамблдора из огромного, кажущегося бесконечным, клубка...
Последняя волна неприятного запаха, в котором четко чувствуется еще один так часто повторяющийся в моей жизни компонент – духи, давно потерявшие свою невинность, превратившиеся в тяжелую маслянистую жидкость темнейшего янтарного цвета. Женщина в марлёвке медленно встает и направляется к двери вагона. «Не...слоняться», - транспортные озорники соскребли первые три буквы в привычной надписи.
Дверь открывается, и моя соседка по вагону выходит. Прихрамывая.
Последний раз один из знакомых Бодлера видел Жанну Дюваль ковыляющей на костылях. Умерла она вроде в больнице для бедных, пережив самого Шарля на несколько лет. Или – не пережив. Все говорят и пишут разное. Но имя своевольной подруги поэта увековечили не только литературоведы, но и цветоводы, дав имя «Жанна Дюваль» в конце XIX века новому сорту роз. У этих цветов, отличающихся оттенками фуксии и мадженты, очень сильный аромат. А, отцветая, прощаясь со своей недолгой роскошной жизнью, розы «Дюваль» становятся лиловыми...
Могла ли Жанна из песни закончить свой королевский путь в нищете, среди мусорных баков и чудаковатых бродяг? От этого ведь не застрахован никто.
Чего больше всего боится человек? Не темноты, в которой всё и все становятся одинаково серыми, а под кроватью прячутся зубастые мерзкие карлики. Это - страх детства. На самом деле нет ничего страшнее старости и бедности. Разбивай часы, не разбивай, о, святая наивность, подобный смешной прием не спасет от ударов и укусов несущихся вдаль дней и лет. Они заставляют твою некогда упругую светящуюся счастьем бытия кожу превращаться в дряблую, покрывающуюся предательскими коричневыми пятнами, шкурку. А в морщинах скапливается столько недоумения по поводу скорости, с которой уходит жизнь, что в конечном итоге самый опытный пластический хирург, сдаваясь, поднимет вверх руки.
Чем Жанна Дюваль удерживала около себя Бодлера в течение 20 лет, будучи дамой неприятной во всех отношениях?
Лирический герой песни, наделенный благородством и состраданием, уговаривал Жанну, проживающую на Улице Роз, бросить постыдное ремесло и уйти из грязного мира торговли своим телом и красотой. Парень полностью отвечал требованиям примитивного героико-романтического представления о рыцарях «металла» (которые, по представлению некоторых наивных подростков, к тому же не пьют спиртное, морды никому не бьют, помогают перейти дорогу подслеповатым старушкам, девушек исключительно носят на руках, а также вовремя платят за воду и газ).
В какое место герой предлагал переместиться своей возлюбленной из сомнительных апартаментов, мы не знаем. Судя по всему, был он не богат, скорее, по нынешним понятиям, даже беден. Как известно, поговорка «С милым рай и в шалаше» давно вызывает снисходительную улыбку у молодого пепсиколокольного поколения. К тому же, едва ли Ш. Бодлер, посвятивший своей гаитянке лучшие из любовных стихов, читал ей подобные проповеди.
Вместо проповедей и мольбы «порвать эту нить», прочно связывающую гражданку с Улицы Роз с путано-сутенерским миром, наш герой мог бы взять на вооружение текст песни Дио «Give Her The Gun»:
Я говорю: Дайте ей оружие!
Посмотрите, как он дает деру.
Дайте ей оружие,
Прежде чем явится другой клиент
И откажется платить.
Судя по всему, мистера Рональда Падавону парень или не слушал, или же не считал для себя большим авторитетом. А было бы весьма живописно, если бы наш герой подсунул Жанне купленный у нелегалов пистолет, научил бы прицеливаться и нажимать на курок. Сколько похотливых папиков полегло бы тогда у порога дома, номер которого мы все-таки не удосужились сообщить. Кстати, американцы подобрали подходящее слово для обозначения любителей молоденьких девочек, или, как сейчас принято говорить, – «молодого мяса». «Shugardaddy» -- «сахарный папочка». «Сладенький». Федор Михайлович Достоевский называл таких тварей «букетниками» или «господами с камелиями».
Опекая свою Черную Венеру, сам Шарль Бодлер вел жизнь, полную приключений и опасностей. Одни посещения «Клуба ассасинов», где поэт баловался давамеском, алжирской разновидностью гашиша, чего стоили! Наверное, многим завсегдатаям этого «Клуба» и в голову не приходило, что его основатель психиатр Жак-Жозеф Моро наблюдал за воздействием наркотиков на человеческий организм с интересом холодного, готового на всё исследователя-удава и наверняка фиксировал каждое движение подопытных амёб в своем секретном дневнике. В ролях подобных «простейших» в красной гостиной клуба выступали и Теофил Готье, и Александр Дюма-отец, который, кстати сказать, с чувством, толком и расстановкой описал эффект от приема гашиша на страницах романа «Граф Монте-Кристо». Наведывались на «мираж огня», зажженный доктором Моро (отнюдь не ангелом), такие монстры французской литературы, как Бальзак и Виктор Гюго. Вот бы порадовался наш антинаркотический спецназ, одним махом накрыв аналогичную литературно-богемную, но российскую, компанию в частном притоне где-нибудь на Тверской улице!
Сам Бодлер никогда не скрывал, что несколько раз употреблял гашиш, но быстро охладел к нему, считая подобный допинг неприемлемым для творческого человека. Принимала ли наркотики Жанна Дюваль? Портрет кисти Мане об этом умалчивал.
Очередное маленькое отступление от основного повествования
По ходу написания этой подглавы пришла идея (не исключено, что кем-то она уже озвучивалась, но отзвук до меня не дошел). Сдается мне, что фантаст Г. Уэллс писал свой роман «Остров доктора Моро», изучив деятельность упомянутого выше парижского психиатра и, по совместительству, друга литературных гениев того времени.
Посетители его заведения, приняв чайную ложечку смеси из корицы, гвоздики, мускатного ореха, фисташек, сахара, апельсинового сока, сливочного масла, «шпанской мушки» и гашиша, начинали оживленно болтать и сочинять – в буквально смысле спускали с цепи псов своего воображения. Но человеческого облика при этом не теряли, из окон, вообразив себя птицами, не выбрасывались, никого не убивали и не тиранили. Уэллс творчески усугубил картину, сгустил не очень яркие краски реально существовавшего салона, предвосхищая будущие антинаркотические компании и изобретение новых, тяжелых, веществ, в корне меняющих человеческую психику. Герой его романа – Доктор Моро – великий ученый и вивисектор, превращает животных в зверолюдей. Один такой «зверочеловек» в конце концов уничтожает своего создателя. В неизбежности такого финала можно было не сомневаться, зная законы развития литературных сюжетов и систему Станиславского. У доктора Моро из романа Г. Уэллса лаборатория была на острове в Тихом океане, у Жака-Жозефа Моро члены клуба собирались в отеле «Люзен» на острове Сен-Луи.
THE END отступления
Что же, в принципе характеристики нашей Жанны с Улицы Роз и подруги Ш. Бодлера в принципе совпадают.
Жанна из тех королев,
Что любят роскошь и ночь...
Ночь – пора, полная мистики и превращений, время распушить перышки, расправить крылья, танцевать не только на паркете, но и на столах, издеваться над кавалерами, доводить их до исступления непристойными телодвижениями, загонять слабаков в опиумные притоны, заставлять совершать всевозможные безумства. Распитие бравым гусаром на карнизе бутылки шампанского покажется милой шуткой по сравнению с ночными приключениями наших героев.
Роскошь – всякие бриллианты, облигации, собственный выезд, образно говоря, негритенок Васька на запятках кареты, наполненные шипучим напитком ванны, в которых плещутся пять, а то и шесть разгоряченных вседозволенностью тел... А еще – вытягивание до последней копейки оставленного родственниками наследства, разорение очумевшего от страсти воздыхателя и постоянные измены. И при этом даме совершенно не обязательно отличаться особым умом, образованностью или выдающимися творческими способностями. Хотя в умении привязать к себе такого человека, как Шарль Бодлер, все-таки был скрыт определенный талант. Или глубокая, первобытная чувственность. Но почему бы не допустить самую простую мысль – несмотря на все свои эскапады и выверты, поэт был глубоко порядочным человеком, одиночество которого легко и навсегда привязывалось к другому, надежно спрятанному, одиночеству.
Как бы там ни было, но даже когда любившую алкогольные возлияния Жанну Дюваль разбил паралич, Бодлер не бросил ее, а трогательно ухаживал за подругой.
Со свойственной нашей русской душе жаждой усугубить и подпустить несколько граммов трагизма там, где его могло бы запросто и не быть, мы вплели в песенный контекст и некий намек на прошлое нашей Жанны:
Все началось не со зла,
Все началось как игра,
Но лестницу в небо сожгла
Плата за стыд твой и страх.
Лестница в небо – здесь всего лишь благочестивая жизнь невинной девушки, покорно ждущей законного принца на белом коне или серебристом «Мерседесе» с дипломатическими номерами. Никакой разбивающей сердце борьбы африканских страстей, а почти келейное ожидание обычного, прозаического женского счастья – кухня, дети, церковь. И этот праведный, пахнущий среднестатистическим дезодорантом и вкусным борщом путь обрывается из-за появления мерзкого прелюбодея-старикашки, не Господина
С Другой стороны в исполнении Аль Пачино, а вполне себе осязаемого дядьки с бегающими глазками и потными от вожделения ладонями. Возможно, это был сосед по лестничной клетке, который подсовывал шоколадки Жанне, когда та была еще маленькой девочкой. Обнимал ее за худенькие плечики и бормотал, уродуя слова и сюсюкая: «Холёська, холёська!».
А, может, это был родной дядя, отчим или даже собственный отец. Чрево нашего мира раздувается от чрезмерного количества извращенцев, земные недра в прямом смысле скоро начнут извергать не горящую лаву, а тысячи тысяч маньяков. Демонстрация извращенческих игр взрослых с детьми прекрасно удается американцам в кинематографе. Не отстают от киношников и писатели вроде Чака Паланика. Стоит только посмотреть на его портрет, и тут же невольно вырывается: «Мама, мама, а этот дядя – маньяк?»
Судьба нашей Жанны до вступления на вроде бы порицаемый приличным обществом «путь разврата и порока» описана Федором Михайловичем Достоевским в романе «Идиот». Детские годы гражданки с Улицы Роз, высеченной не из мрамора, а из «арийской» музыки и моего текста, пожалуй, повторяют детство Настасьи Филипповны, наложницы помещика Тоцкого, человека лет 55, «изящного характера, с необычайной утонченностью вкуса». Настасья Филипповна, осиротевшая в семилетнем возрасте, попала в лапы богатого мерзавца, который обучал ее светским манерам, иностранным языкам и в 16 лет сделал своей любовницей. И сам удивлялся, как же дешево ему досталась эта «неживая душа». Удивлялся Тоцкий целых девять лет и три месяца.
- А не глубоко ли копнули ради какого-то «металлического» хита конца
80-х?
- Отменно копнули, продолжаем оттопыриваться! И Михаил Афанасьевич с нами, и Федор Михайлович нам в помощь!
Адрес – «Улица Роз»
Теперь самое время пройти по тому адресу, по которому «Ария» прописала Жанну, нашу фантазию на тему актрисы-креолки одного из захудалых парижских театриков. Реальная Жанна умерла от сифилиса, придуманная – наверняка ушла на заслуженную пенсию и стала «мамкой» в одном из подпольных борделей. А может... Нет, в данной точке повествования лично она пока ничего не может.
На самом деле в мире великое множество улиц с таким названием. В Москве или Питере, конечно, Улицы Роз нет. Лет шесть назад любопытствующие поклонники «Арии» на одном из сайтов затеяли оживленную переписку, выясняя ее истинное местонахождение.
- Где эта улица? Где этот дом? – спрашивали одни.
- Надо бы спросить у Жанны, -- с юмором отвечали другие.
В 2008 году некто под ником 123Lama написала (написал):
«Улица Роз – там жили люди-розы, это где-то в хохляндии (извините, привожу дословно, так в том посте было написано! – М.П.), и там они выращивают клубнику».
Есть такая улица в Кишиневе, в Лиепае, в Сочи, Rose Street упоминается туристами, побывавшими в шотландском Эдинбурге.
- Там столько всяких кафе, кафешечек и забегаловок! -- сказал один такой счастливчик и громко сглотнул слюну.
Странная, на мой взгляд, история приключилась на Розенштрассе – Улице Роз в Берлине в первые дни марта 1943 года. На свободу из пересылочного лагеря фашисты выпустили несколько тысяч (!) евреев, которых должны были отправить в лагеря смерти. Никаких действий со стороны антифашистского подполья, лишь шумная демонстрация жен и подруг арестованных с требованием освободить дорогих их сердцу мужчин домой. Нацисты выпустили обреченных на гибель людей, выдав им соответствующие справки и удостоверения. А двадцать пять человек, уже отправленных в Освенцим, были доставлены обратно в Берлин и получили свободу. Удивительно – но факт. Именно на улице с таким цветочным названием сломался какой-то невидимый винтик в отлаженной фашистами машине уничтожения людей неугодной им национальности.
Нечто похожее на придуманную в песне Улицу Роз я видела когда-то в Гаване, на улице Сан-Рафаэль, где слаженно работали запрещенные революцией воры, сутенеры и проститутки, сладковатый дымок выплывал из клубных подвалов наружу, а любую понравившуюся вам кубиночку можно было «снять» за флакон одеколона «Шипр» или «Кармен». Теорически. Практически же недремлющее око КГБ наблюдало за каждым шагом homo sovieticus’а, сделанным им по изнывающей от собственной нерастраченной еще сексуальности земли острова. Хотя некоторые, особо ушлые, наши мужички, призванные интернациональным долгом помогать Кубе строить социализм, умудрялись вступать в близкий контакт с крутобёдрыми красавицами отнюдь не для обсуждения революционных достоинств романа «Как закалялась сталь».