Наталья Лайдинен
Вячеслав Львович (Бецалель Лейбович) Тамаркин — ветеран Великой Отечественной войны, кавалер ордена и боевых медалей, многочисленных наград, живет сегодня в Иерусалиме. При встрече он рассказал мне свою историю, которая кажется почти невероятной. Он был одним из семерых счастливчиков, кому удалось спастись из ада Ляднянского гетто, где погибли тысячи безвинных евреев. И среди них — его родные и близкие. Дальше судьба постоянно испытывала его на выносливость: мальчиком Цалел попал в партизанский отряд. Во время войны юный партизан потерял всех родных, был неоднократно ранен, контужен, обморожен. Его цепкая память сохранила множество подробностей суровых военных будней. После окончания Великой Отечественной Вячеслав Львович продолжал заниматься общественной деятельностью, систематизировал сведения о событиях в Лядах, писал книги, рассказывая правду о Холокосте.
– Вячеслав Львович, какими вам запомнились Ляды до войны?
– Это было крупное многонациональное поселение, в котором жили белорусы, русские, украинцы и поляки, даже многодетная семья китайцев. Но основное население было еврейским. Люди занимались животноводством, сельским хозяйством, ремеслами, трудились в артелях, в кузницах, на заводе. Работали два клуба, три школы, в том числе еврейская, было несколько синагог. В Лядах проживало много известных еврейских семей. Я принадлежу к крепкому роду Тамаркиных. Нас с детства приучали к труду, я с ранних лет умел пахать, доить корову, помогал в хозяйстве отцу Лейбе Иосифовичу. Мне было четыре года, когда мать погибла на моих глазах от рук бандитов в годы коллективизации. Отца после этого не приняли в колхоз, сказали, что он один работник, а ртов — пять. Но несмотря на то, что мамы не было и жили мы бедно, у нас всегда на дворе были домашние животные, птица. Вся деревня приходила к нам за молоком. Дети, даже маленькие, трудились. Отец продавал мясо в Смоленске — на такой торговле выживали многие евреи. В семье говорили на идише, год я проучился в еврейской школе. В конце 1930-х годов в Лядах закрыли синагоги и нашу школу, а директора Наума Исааковича Герца, председателя сельсовета Бороду и многих других коммунистов арестовали как врагов народа, и больше их никто не видел.
– Как в вашу жизнь пришла война?
– Слово «беженец» я услышал впервые осенью 1939 года и тогда же увидел своими глазами еврейских стариков, женщин, детей из Польши, спасавшихся от гитлеровцев. Их сначала разместили в сельсовете, потом в домах жителей Ляд. В первый день войны знаменитый воскресный базар в Лядах не состоялся — нам сообщили о вероломном нападении на нашу Родину немецко-фашистских захватчиков. Помню, как переживали взрослые, слушали радио, а пацаны недоумевали: как могло случиться, что на СССР «неожиданно и вероломно напали» немцы? По большаку через Ляды гнали на восток замаскированные ветками санитарные машины с ранеными. А вскоре потянулись беженцы из Гродно и Вильно, Минска и Витебска. Многие шли пешком с детьми на руках. Жители Ляд помогали им, чем могли. Беженцы не задерживались, благодарили и советовали нам уходить как можно скорее. Мой отец с началом войны ушел в партизаны. В нашем краю первый отряд был создан стихийно комсомольцами при поддержке колхозников в августе-сентябре 1941-го: люди надеялись, что к 7 ноября нас уже освободят.
Мы с двоюродными братьями-подростками, мечтая вступить в ряды Красной армии, еще до войны основали отряд «Гаврош». Теперь, как только могли, готовились защищать Отечество: тренировались, пытались всячески вредить немцам, спасали раненых лошадей, выхаживали их так, как научил отец, и прятали от фашистов. Потом мы передали партизанам 17 прекрасных лошадей. Желание убивать врагов было так велико, что я своими руками сделал деревянный автомат, который «стрелял» камнями, — мне было 11 с половиной лет...
– Что вам запомнилось из жизни в гетто?
– Когда вместе со всеми ляднянскими евреями мы с младшими братишками оказались в гетто, я крепко держал их за ручки, и они, казалось, понимали меня без слов... Все обязаны были носить на одежде желтые звезды Давида. В пятистенном доме с нами жили двенадцать семей. Общение с русскими каралось расстрелом. С самого начала оккупации нас лишили всего движимого и недвижимого имущества и человеческих прав. Евреев тогда можно было убивать безнаказанно. Их расстреливали, бросали живыми в ямы. Многие умирали от болезней, голода и непосильного труда. Чтобы никто не ускользнул, всех местных жителей строго предупредили: за укрытие еврея — расстрел, а за выдачу властям — пачка сигарет, махорки. В Ляды мог войти, въехать каждый, а покинуть населенный пункт разрешалось только с пропуском комендатуры. Евреям пропусков не выдавали. К осени 1941 года в гетто стали появляться новые люди: родственники ляднян, бежавшие от расстрела узники из Красного, Дубровны, Гусина и других местечек и сел. Зимой стало понятно, что кровавой расправы над оставшимися в живых можно ожидать в любой момент…
– Как вам удалось спастись из гетто?
– Этому предшествовало несколько страшных событий. В большом гетто прошли первые массовые расстрелы. Свирепствовал тиф. В памяти страшные картины, как, впрягаясь в сани, люди вывозили трупы, а полицаи их подгоняли. Всех не успевали хоронить. Тех, кто еще мог стоять на ногах, продолжали выгонять на работы. В марте осталось чуть больше двух тысяч человек. Евреев согнали в здание школы — «малое гетто». Классы были переполнены, дети плакали и просили пить, взрослые сходили с ума... И тогда по дверям школы открыли пулеметный огонь. Стреляли местные полицаи. Когда из противотанкового рва стали выгребать снег, стало понятно, что дело идет к большой трагедии. Тетя Малка приказала мне бежать из гетто, хотя для меня казалось невозможным оставить больных братьев и близких. Возможно, во мне включилась сила, которая называется шестым чувством, или инстинктом самосохранения. Я вышел на улицу, спрятался, дождался темноты. Еще лежал снег, я завернулся в приготовленную простыню. До войны мы много играли в войну, теперь мне пригодились наработанные навыки. Глубоко вдавливая тело в снег, осторожно перекладывая доски от разломанных парт, медленно прополз под двумя рядами колючей проволоки. У оврага, как было договорено, ждал отец. Он подхватил меня, как пушинку, — так я исхудал, на своих щеках я почувствовал его слезы. Я тревожился о младших братьях Яшеньке и Гдальке, других родственниках, оставшихся в гетто. Отец объяснил, что мы ничем не сможем им помочь, он уже все знал. У меня начался жар — тиф! В одной из деревень я слег. Двоюродный брат Лейзер, который присоединился к нам по пути, тоже заболел. Кругом шпионили полицаи. В субботу мы ушли из деревни, я кое-как шел сам, а племянника отец нес на себе 16 километров. Сердобольная женщина, жена командира Красной армии, оставила у себя Лейзера на излечение. Среди местного населения были разные люди — некоторые выдавали, другие — наоборот, спасали, кормили, помогали, предупреждали о засадах. Второй кризис тифа застал меня у цыган, там я тоже пролежал без сознания несколько дней. Поскольку нас увидела одна из болтливых женщин, уходить пришлось и оттуда. Так и шел я, шатаясь, в полубредовом состоянии, за отцом, иногда от слабости и жажды садился и ел снег...
Отец рассказал, что наших родных и близких, оставшихся в гетто, больше нет в живых: 2 апреля 1942 года, в первый день Песаха, расстреляли всех.
– Расскажите о вашем участии в партизанском движении.
– Отец привел меня в отряд «Николая» («отряд Кольки»), названный так по имени командира, фамилии которого я не знаю. Он насчитывал больше тридцати человек, восемь из которых — евреи, в том числе старший брат отца Моше Тамаркин. Дармовой хлеб подростку в то время есть не пристало. Командир придумал для меня легенду, и я стал разведчиком. Мне нужно было забыть свое настоящее имя и происхождение — с этого момента я превратился в «беглого детдомовца Славку из Смоленска». Научился у отца плести лапти из лыка и корзины из лозы, с этим товаром ходил по деревням, менял их на продукты, присматривался ко всему вокруг, разговаривал с людьми. У меня было серьезное преимущество — моя «рязанская» физиономия, так что я не отличался от других деревенских мальчишек. Нужно было быстро научиться говорить по-русски. Из деревни в деревню переходил по субботам — это банный день, — чтобы не увидели, что я еврей. Но и во время войны я в душе никогда не отрекался от своего происхождения, глубоко знал и помнил все, что связано с нашей семьей.
Партизанами были, кроме отца, и мои двоюродные братья — Хаим и Лейзер, они ходили по деревням и собирали сведения, были лихие разведчики. На них я равнялся. После их гибели я мысленно спрашивал у них совета, никогда не жаловался. Схваченный фашистами, Хаим молчал на допросах и предпочел умереть не побежденным — перегрыз себе вены.
Мы с отцом поддерживали связь с другими партизанскими отрядами, дважды пытались перейти линию фронта. На моих глазах во время одной из таких вылазок схватили отца, а я чудом уцелел. Позднее я узнал, что его и другого партизана, Шмуэла Фрадкина, повесили. Из всего старинного могучего рода Тамаркиных я остался совсем один. Всю жизнь я помню клятву гаврошевцев: выживший должен обо всем рассказать...
– Что происходило с вами после разгрома отряда? Вы продолжали участвовать в партизанском движении?
– Первые месяцы я скитался по деревням, стараясь не попасться в лапы карателей. Больше всего боялся того, что в плену заговорю во сне на идише. Неоднократно непостижимым образом спасался из засад. Однажды забрел переночевать в баню в чесоточной деревне, после чего тяжело заболел. Много дней я страдал, практически не мог шевелиться, не ел ничего, кроме снега, даже задумался о самоубийстве. Но и тогда какая-то непостижимая сила продолжала мне помогать: я сумел добраться до села Красное, где жил сердобольный врач. В семье доктора меня накормили, переодели, приняли с большим теплом. Врач изготовил мазь, на следующий день я почувствовал себя так, будто заново родился. Мой «панцирь» размяк, перестал трескаться и кровоточить. После этого я поспешил на северо-восток навстречу Красной армии. Волей судьбы в одной из деревень встретил земляка, воевавшего в особом партизанском полку «Тринадцать» под руководством легендарного Сергея Владимировича Гришина, бывшего завуча средней школы города Дорогобужа. Так я стал гришинцем. Оставаясь по возрасту пионером, все невзгоды переносил наравне со взрослыми. Нес внутреннюю и караульную службу, ходил в разведку, на боевые задания, участвовал в открытых боях и прорывах из окружения, блокад. В моей шевелюре появилась первая седина.
Полк «Тринадцать» воевал в ближайшем тылу группы войск армии «Центр». Среди партизан были люди разных национальностей. Я знал не менее двадцати евреев. Один из командиров, Гирша Моисеевич Израилитин, человек немолодой, основательный, чем-то напоминавший моего отца, сделал меня своим ординарцем. Он плохо видел в темноте, так что в ночное время суток я стал его глазами. В «Тринадцати» меня с самого начала поразили железная дисциплина и военная организация партизанского полка.
– Среди ваших друзей был Марк Максимов (Липович), партизан и поэт. Расскажите о нем.
– Для меня Марк Липович, будущий известный литератор, драматург, остался прежде всего партизанским поэтом, редактором газеты «Смерть врагам!». Стихи он тогда самозабвенно писал на чем придется — даже на оборотах немецких листовок. А поэма «В краю молчания» вообще создавалась на березовой коре, которую мы для него раздобыли. Это был смелый человек, искренний, добрый. После войны он сменил фамилию на Максимов. Мы дружили с ним всю жизнь, я хорошо помню ребенком его сына Андрея, российского писателя и телеведущего. Я и сегодня перечитываю стихи Марка, посвященные будням нашей партизанской жизни.
– Как складывалась ваша жизнь в мирное время?
– После длительного лечения в госпитале я поступил в Казанское суворовское училище. Пришел в класс контуженым переростком, с трудом читающим по слогам. Ребята гордились, что в их отделении учится фронтовик. Потом я окончил Омское краснознаменное общевойсковое командное училище имени М.В. Фрунзе. Дальше всю жизнь служил, успешно занимался спортом — гимнастикой и боксом, в боксе не раз становился чемпионом и призером соревнований. Смотреть мои бои собирались многие военные, я блестяще овладел техникой, но никогда не был агрессивен, не применял на ринге полную силу. В общении всегда тянулся к тем, кто умнее, интересней меня. Эти качества я стараюсь передать своим детям и внукам, которых очень люблю. В мирное время меня постоянно преследовали сны о гетто и войне. Сегодня делаю все возможное, чтобы новые поколения людей знали о том, что происходило в те страшные годы, продолжаю выступать, работать над воспоминаниями о войне и Холокосте, написал книги «Это было не во сне» и «Очередные испытания».
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия