И пошёл я к ангелу и сказал ему:
дай мне книжку. Он сказал мне:
возьми и съешь её...
Апокалипсис (10:9)
Гм... Поди по гороскопу выпало сдохнуть под копытами бутафорских лошадей. Ещё бы ничего, мигнуть три раза и исчезнуть, так ведь нет: в мякиш моего унизительно распростёртого тела дети будут тыкать палкой чтобы гоняться с ней за визжащими барышнями; жирные тётеньки ладошкой а то и двумя на подобии шор будут загораживать свои перекошеные лица; потом санитары, гримёры и ещё чёрт знает сколько сомнительных компаний, коим мне придётся уделить вкрадчивые минуты неловкого молчания... А потом слизняки... жучки... и прочие мохнатые твари, галантно семенящие на шершавых лапках, станут откладывать яйца в щели растрескавшегося от сгнившей крови языка... В общем, как бы ни было заманчиво небытие, а быть мёртвым всё- таки оскорбительно для человеческого достоинства... Ну а тем более оплатить это ценой в тридцать рублей. Конечно, вы бы могли мне возразить, что, в принципе, взрослого ментально во многом даже превосходящего окружающих человека никто не принуждал проматывать последние деньги на карусели, и уж тем более сваливаться с неё, напрочь позабыв все нормы предосторожности. На это я вам напомню тот случай, когда женщину убило светофором, на который налетел грузовик, пока она ожидала зелёного света, а что до денег - хомяк нажуёт бумаги за шкаф и сдохнет.
Тем временем, пока в голове дымил бич-пакет мною же взрощеных могильных червей, тело моё продолжало своё стремительное падение, патлы взвились вверх, голова запрокинулась совершенно неестественным образом, и лёгкая дрожь невесомости промчалась по спине до самых взмытых в смазаный осенний пейзаж ступней моих ног. Как если бы меня раскрутили в ценрефуге (или галокамере; не помню, что из них что, неправильное зачеркните). И сделалось как бы безмолвие на небе, как бы на пол часа. В толпе усиленно молились... или просто жевали семечки- теперь уже и не разберёшь. Какой-то урод похожий на мужика из фильма, где остаётся только он и его баба, а негра убивают, даже, видимо, беседовал о неких знамениях с наковыреной им ушной серой. А выражение лица его было, будто в " Зове Джунгей" он только за хищников болел... не, ну если у травоядных симпатичные тёлки были, тогда за них. У другого было чё-то с ухом, которое он пытался скрыть, отращивая над ним волосы несмотря на то, что вся остальная голова была острижена под ортодоксального гопника. (Не глумиться над убогими, если они по-настоящему смешные, значит подчёркивать их неполноценность и тем самым унижать их.) Казалось бы, в столь кульминационный момент моей жизни все на зло зафаршмаченые, шиворот- навыворот прожитые годы должны бы были подобно кнопкам в лифте сростаться в пузырящееся месиво, а мне в глаза лезли все эти существа, словно ожившие иллюстрации средневекового бестиария, что саранчой накидываются на огрызки дешёвых смешинок, когда ты, например, клочьями рукавов возя в осколках отвергнутого букета бутылок, сгребаешь просыпавшиеся буковки вермешели обратно в разодраные карманы... И сучья повисшими на них флажками носков преображают в купол шапито пункт приёма стеклотары, а эти животные всё щурят, хихикая, выклеваные цыганями глазки. На войну бы их- врагов зашучивать насмерть.
Сколько же всё-таки нежности таят в себе такие мероприятия как геноциды и войны, ведь именно благодаря им, хоть немного, но возрастает ценность человеческой жизни. Какая-нибудь, к примеру, Джоконда тем только и ценна, что выполнена в единственном экзэмпляре, ведь если бы каждый деревенский сарай был забит джокондами, ими топили бы печки. Так что вылазейте из своих прокопчёных нор, жгите костры инквизиции! Мир всё равно что детская раскраска, если у тебя есть хотя бы кастет! Хороводя бесом нас, боженька убережёт от искушений своих любимчиков! И на удобреной кровью земле вырастут и зацветут аналои новых душ!
Да, а такую душу как мою не втюхаешь и чёрту. Ведь люди для меня не более чем декорации. Жалобно скулящая с антресоли рухлядь. И даже когда я, лишая себя последних средств к существованию, сувал жматые чирики тщетно тянущим ладони в надежде выхватить трефовый туз с падающей тени купола, я ведь тем самым взваливал на них вину за мою дальнейшую судьбу, а следовательно совершал ешё более гнусный поступок. Может не совсем понятно, зато честно.
Или, например, когда я внезапно опрокинул в реку бидон доверху набитый рыбами чуть слышно шевелящими губами: " Мама... мама...", меня, если быть до конца искренним, больше всего воодушевило пятнами побагровевшее чувырло, что обернувшись ко мне, разъясняло свои притензии. Видимо, на дельфиньем языке. Как прэлесно, когда тебя ненавидят! Какой восторг- укусить воспитательницу за ногу до крови и завернуться в ковёр! Какое наслаждение- гортанить: "Да у вас ещё сопли на губах не обсохли!", неожиданно размазав заныканый заранее джокер высморканых в кулачок соплей о рожу какого-нибудь дегенерата, и, запыхавшись после непродолжительной погони, подводить два пальца к губам, как будто затягиваюсь, и выпускать клубы морозного воздуха в глаза обескураженых созвездий! Иногда даже жить хочется...
Короче: в душе я пи**р. В смысле гомосексуалистам-то я как раз всегда желал процветать и благоденствовать, ибо даже и риск однажды оказаться отлобызанным ими не идёт ни в какое сравнение с теми муками, что испытываешь, проходя мимо роскошной нимфы в обществе потенциального мужеложца. Но сейчас не об этом. Я- узкоконтекстуальная личность. Белковая форма жизни. Листая потолки лестничных пролётов, среди пришпилиных по ним коллекционных чёрных бабочек едва ли различишь мои.
И даже когда я самозабвенно выпиливал детали для паланкина, воображая себя откидывающим кружевную вуаль со створки и протягивающим приглашающую на свидание руку, сомнительно, что по какому-то небесному совпадению объектом моих грёз оказалась особь женского пола, детородного возраста, не страдающая никаким видимым увечьем и к тому же обладающая таким взглядом, сопоставимым разве что с приоткрывающейся после почти бесконечной от холода ноябрьской ночи музыкальной шкатулкой рассвета с танцующими на расписаной тиной поверхности прудика горлышками проростающих бутылок. Так что и в этом случае я не совершил ничего в ущерб своему эго. Предвосхищаю ваше недоумение, дескать, это всё от лукавого, и подлино то, что мы непосредственно чувствуем а не наши скудные домыслы об этом. Эта мысль тогда тоже промелькнула в моей голове, но сразу была отброшена, потому как мне припомнилась одна приключившаяся со мной история, которую я вам сейчас и изложу. Прервёмся ненадолго - пойду заточу карандаш и пописаю.
Итак, однажды, бредя по оттаивающим улицам, мне в голову закралась догадка: а каким собственно отверстием издают все эти мелодии пархающие надо мною птахи? И, удостоверившись, что поблизости никого нет, я тоже решил добавить какую-нибудь звонкую ноту в эту какофонию, ну в общем вы поняли. Однако, момент был омрачён тем, что органы чувств мне недвусмысленно намекали, что я переусердствовал и продристался прямо в штаны. Я пустился себя уверять, что совершить оплошность подобного масштаба в столь почтенном возрасте я просто- напросто не мог, и, дабы удостовериться в этом, я повторно выдал фа-бемоль второй октавы и был ошеломлён - так и есть - теперь я отчётливо чувствовал как тёплая жижа струится по моей ляжке. Не буду в подробностях расписывать как, испуганно озираясь по сторонам, неуклюже шагая, стараясь минимизировать амплитуду движений, я с опущенным пунцовым лицом проскакивал мимо встречных пешеходов, не стану уточнять, через что мне пришлось пройти, чтобы достигнуть заветной кабинки в какой-то забегаловке; как какой-то шантеклер увещевал меня, что уборные предназначены исключительно для клиентов таким тоном, будто все окружающие счастливы от одной только мысли, что живут в одну эпоху со мной (ему ещё крупно повезло, что я драться не умею, иначе я ему всю рожу бы разбил); и как после я таращился в меню состоящее из иностранных слов написаных русскими буквами, терзаемый душераздирающими видениями о том, как вот-вот закаплет из штанины. Опустим все эти перепитии и предстанем непосредственно перед сутью, а суть такова, что скрупулёзно, вдоль и поперёк исследовав штаны и нижнее бельё, я не обнаружил ни намёка на предпологаемое проишествие. Немного переведя дух, я натянул штаны и лёгкой уверенной походкой шагнул в мир, где за сервированым столиком меня ожидала какая-то соблазнительная субстанция, заказаная мною впопыхах. Чувственный опыт потерпел фиаско. Я откинулся на спинку стула, запрокинув за неё одну руку и устремил победоносный прищур в окно на скалящиеся битые рожи фонарей со сдвинутыми набекрень медицинскими колпаками. В смысле колпаками снега такими высокими, что походили на медицинские, и что рождало ассоциации фонарей с санитарами... и, на самом деле, снег так-то уже изрядно стаявший лишь отдалённо напоминал колпаки, не то что можно лицезреть по зиме...
Нет, я не Байрон, я - мудак, однако моё косноязычие весьма красноречиво - последний аргумент в защиту любви разрушен. Как надетая на кран соска только мгновение назад рыча и извиваясь, готовая вырваться и растерзать тебя на части, она повисла в руке ошмётками разорваной плоти. Слишком поздно я принял, что женщины примерно как куриные потроха - где-то по 50 р. за килограмм. Разумеется наиболее милосердные и духовнооблагороженые из них, не подкупные на помпезные словеса, пронзительный взгляд или ещё какой-нибудь недоступный заурядному обывателю инструмент обольщения. Возможно, вам покажется, что этот легкомысленный пассаж несколько сквозит женоненавистничеством, конечно же это не так - я презираю всех в равной степени.
Теперь- то, отдавая себе отчёт, что мы не более чем посредники наших гениталий, я довольствовался бы и денежными горами, и судьба моя сложилась бы совсем иначе. Может, сейчас хрустальными бокалами ел бы торт на брудершафт с какой-нибудь чертовкой. Где-то далеко от этих опостылевших канав, рытвин и придорожной пыли. Где-нибудь... в Патагонии. Забыл бы родную речь, по крайней мере как пишутся такие буквы как "и" и "ш" и ставил бы вместо них повсюду "ять". Сидел бы сейчас и созерцал как пальцы солнечных лучей скользят по напоминающим вымя оттаивающим сталактитам, и как на выжженых под брызгами света снегах проступают первые подснежники. Да, да, не удивляйся, дорогой читатель, но весна в Патагонии начинается осенью, как бы парадоксально это не звучало.И уж конечно, не растранжирил бы жизнь в песплодных попытках протиснуться в чертоги вечности: облака ведь как коридоры богоделень по утру, точно также осыпаются лепестками побелки... чей-то тягостный взгляд впивается в темя... озираешься- а вокруг никого, лишь каталки вдоль стен, а на каталках укрытые трупы.
Полноте! Полноте, господа! Покуражились и будет! Как сказал бы Саня Крендель, цитирую: "Фу, лучше бы "Зачарованых" посмотрел... да-а, жалко в "Зачарованых" не трахаются", конец цитаты. Раз от себя убежать невозможно, нужно бежать быстрей! Словно курица без головы! Словно леший, продирающийся через бурелом, не отражаясь в проплешинах лохматых луж! И совсем не обязательно даже, чтобы земля дымилась под ногами. Тишина для меня как дождь из сосательных лап для медведя. Всего лишь упряжки облезлых паралеллепипедов солнечного света мне достаточно чтобы мчаться на ней мимо вереницы дней, теряющихся в диком сраче моих мыслей словно ступеньки во мху; мимо натравленых на меня Будущим безобразных одноглазых дверей, наровящих как можно больнее ушибить меня по голове своими острыми углами; мимо молодости, скачущей на своей дибильной палке с лошадиной головой. Пусть отрастают седые патлы пыли - цыпки пока ещё только личинки очаровательных шпанских мух. Железный брадобрей, ровняя проулку седые бакенбарды снега, превратит мои лохмотья в шкуру выцветшего леопарда. Пусть бог ночи напролёт стегает плетью дождей вгрызшихся в мою шею бесов, лишь щекоча их, из под распухшего от бессонниц пенсне текут холодные струи (только не как-будто бы слезами, а по-пацански). Манту уже не расползётся в форме сердца, тоси-боси, бараньи яйца... Оно в общем-то и к лучшему - в данный момент, к примеру, я занят тем, что лёгким весенним сквозняком рею над пропастью, что непомерно омрачило бы существование питающих ко мне какие-либо чувства. Да и пропасть та слишком тесна для двоих, иначе бы я не рассусоливал в такой момент о чём не попадя. Мне никто не нужен. Даже чтобы разбить себе морду в кровь, я никогда не нуждался в содействии. Так что, если так можно выразиться, я вытащил в жизни счастливый билет.
Тусклый блеск облупившихся от времени копыт навис над моим челом, и всадники апокалипсиса, всё так же неистово погоняя свои муляжи, апокалиптически трясут своими ублюдочными физиономиями. Осознав неотвратимость надвигающейся расплаты, я, что называется "припустил маленько", но не выказал ни намёка на это - не стал унижаться типо: "Растопите свои сучьи жестокие сердца", и т.д. Сохраняя гримасу невозмутимости, словно фрегат, спешащий на дно чтобы отлежаться со своей раной, пока та не заживёт, я приближался к развязке моей несуразной элегии. Чёрные волны жухлой листвы нехотя качали столпившиеся тела, пусыми бельмами утопленников пялившихся на моё крушение. Какой-то одноглазый бородач, тыча в мою сторону скрюченым пальцем словно пиратским крюком, безжалостно рассёк парус моего блефа, оставив моё тело, этот сундук набитый перламутровыми папулами и золотистым стафилококом на необитаемом острове с одинокой лысой пальмой фонаря, в кроне которого едва дребезжало запутавшееся электрическое солнце.
А где-то в этот момент фрезеровщик плачет над своими кровоточащими стигматами… измождённые ремонтники линий электропередач волокут прогнивший телеграфный крест и падают под его ношей… преданые за 30 рублей бутылки больше не переливаются изумрудными искрами на заброшеном прудике... в церковном полумраке Христос разводит свои нарисованые руки, как бы говоря: "Ну вот и всё, ребята", и падальщиками налетевшие старухи своими заскорузлыми пальцами выклёвывают прогоревших свечек сальные окурки... И я это съем? Нет уж. Дудки. Дыхание перехватило благоуханием зардевшейся в груди мести, и замерещилось, как я, экипированый к дуэли (во фраке, цилиндре и с моноклем), браво рассекаю по бескрайней туче гаражей, почти лечу. Крохотные девятиэтаги вдали содрогаются под моей поступью. А бог с замусоленой церковкой подмышкой вальяжно покачивается в гамаке лучей заходящего солнца и давит периодически двумя перстами скачущих богомолов от того, что его уже даже на пусто-густо не берут. Я такой подхожу: "Хочешь со всей силы ударю?" Он было защемился, заканючил что-то, стараясь удержать на месте подмигивающий глаз своим огромным большим пальцем, а я коротко и хлёстко как настоящий поэт: "На, с**а!", и как жахну с вертухи. "Это, говорю, ещё не со всей силы, а хочешь со всей ударю?" И я многозначительно пустил пузырёк с языка чуть наискось. Кровь струится по его благонравной личине, пальцы бегают по дрожащим в неистовой полуулыбке губам как по клавишам раскуроченого пианино. А ведь ждал, что пресмыкаться приползу, слёзы свои слизывать с его босоножек... ещё и все ноги, мразь, мне кровью запачкал. От пролежней до сих пор не придумано лучшего средства чем россыпь свинцовых пилюль. Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь!.. Падай, ты убит.
Закат над городскими крышами - просто застрявший в зубах рыжий клоунский парик. Сквозь проступающие дыры звёзд мне на ладони сочится чистый целительный свет. И в налипших по целлюлитной туше неба рваных пельменях облаков я, приглядевшись, распознал свору херувимов приветливо раскланивающихся мне снимая нимбы, а я думаю: "Ну куда мне теперь с такими заляпаными кровью ногами?", и вру в ответ, что не могу, потому что прилип к огромной шаровой молнии. И тут, подобно тому как отдираемые на ОБЖ квадраты линолиума под дикие вопли: "Пиииииу!" просвистывают над головой, меня вдруг осенило: Как вы там в раю ещё от стыда не сгорели! Развалившись по небу, лакая фимиамы из фарфоровых чашек и делая вид, будто и не замечаете непрерывно доносящийся дребезг иллюзий! Я зажмурился и что есть силы стиснул зубы, и лишь непосредственно в тот звонкий момент, когда голова раскололась словно бутыль с недопитым посланьем, брошеная в колыхающуюся от слякоти рябь асфальта, я осознал с предельной ясностью: херувимы... тоже... п***ры...
Это собственно и было то единственное, что я преподнёс миру в минуту моего низвержения - раздробившийся эхом возглас безысходности: "ПИ****СЫ!" Пусть оно звучит и нелепо, но согласитесь, куда нелепее в этой ситуации звучало бы, к примеру: " Ах, какая досада!" Впрочем, ни это, ни что-либо более существенное душу боле не испепеляло. Два сиреневых цветочка моих отмороженых ладошек скрестились у меня на груди, из кармана неувековечеными поэмами снова посыпались буквы, и слышен был только трагический скрежет тормозящей карусели, как если бы кто-то неумело пытался наиграть реквием на плохо настроеном мусоропроводе.