Попробуем определить способ, которым бодрствующий взрослый человек взирает на интерсубъективный мир повседневной жизни, в котором он действует и на который воздействует как человек среди людей. Этот мир существовал до нашего рождения, воспринимался в опыте и интерпретациях других, наших предшественников, как упорядоченный. Теперь же он представлен нашему опыту и интерпретациям. Все интерпретации этого мира основаны на предшествующем опыте его восприятия, нашем собственном или переданном нам родителями или учителями; этот опыт как запас наличного знания функционирует как схема референции. К запасу наличного знания относится знание того, что мир, в котором мы живем, состоит из ограниченного числа объектов с более или менее определенными свойствами, объектов, среди которых мы передвигаемся, на которые мы можем воздействовать и которые сопротивляются этому воздействию. Однако ни один из этих объектов не воспринимается как изолированный. Он изначально помещен в горизонт уже знакомого и известного и как таковой воспринимается как неоспоримая данность до последующего упоминания, не проблематизированный, но в любое время проблематизируемый запас наличного знания. Непроблематизированный предшествующий опыт, однако, изначально дан как типизированный, т.е. несущий открытый горизонт ожидаемого сходного опыта. Внешний мир, к примеру, воспринимается в опыте не как нагромождение отдельных неповторимых объектов, рассеянных в пространстве и времени, но как «горы», «деревья», «животные», «люди». Я мог бы никогда не увидеть ирландского сеттера, но если я его видел, то я знаю, что это животное, а именно собака, демонстрирующая знакомые приметы и поведение, типичное для собаки, а не, скажем, кошки. Я могу задать резонный вопрос: «Какова порода этой собаки?» Вопрос предполагает, что отличие этой собаки от всех, которых я знаю, становится существенным и проблематизируется только благодаря тому, что по моему прошлому опыту я знаю, что такое типичная собака. В более специализированном языке Гуссерля, чей анализ типизаций в повседневной жизни мы попытались подытожить, то, что испытывается в опыте реального восприятия объекта, апперцептивно передается любому другому сходному объекту, воспринимаемому лишь как тип. Реальный опыт подтверждает или не подтверждает моего предвосхищения (антиципации) типического сходства с другими объектами. Если подтверждает, антиципируемое содержание типа увеличивается; в то же время, тип может быть разбит на подтипы; с другой стороны, реальный объект обладает и индивидуальными свойствами, которые, тем не менее, воспринимаются в типизированной форме.
Наконец – и это очень важно – объект, воспринятый в типизированной форме, может рассматриваться как представитель (экземпляр) всеобщего типа и ведет меня к понятию этого типа, и мне не нужно никаких специальных средств, чтобы думать о конкретной собаке как об экземпляре всеобщего понятия «собака». Мой ирландский сеттер Ровер «в целом» демонстрирует все типичные черты, которые, согласно моему прошлому опыту, подразумеваются в понятии «собака». Однако меня не интересует то, что присуще ему наравне с другими собаками. Я вижу в нем своего друга и товарища Ровера, и в качестве такового отличного от всех прочих ирландских сеттеров, имеющих общие с ним черты внешности и поведения; я не склонен, не имея на то особой причины, видеть в Ровере млекопитающее, животное, объект внешнего мира, хотя я и знаю, что всем этим он тоже является.
Так, в естественной установке повседневной жизни мы имеем дело лишь с определенными объектами, выпадающими из непроблематизированного поля объектов прошлого опыта, и избирательная деятельность нашего разума определяет, какие именно характеристики такого объекта являются индивидуальными, а какие – типичными. Словом, нас интересуют лишь отдельные свойства такого объекта. Это значит, что если объект S имеет специфическое свойство p, выражение «S есть p» является эллиптическим. Ибо S, взятое в его явленности мне как неоспоримой данности, не обладает лишь свойством p, но также и q, и r, и множеством других. Так что полное высказывание следует читать: «S есть, помимо q и r, еще и p. Если я утверждаю по отношению к само собой разумеющимся элементам мира «S есть p», то делаю это потому, что при данных обстоятельствах меня интересует бытие S в качестве p, безотносительно к его бытию в качестве q и r.
Употребляемые здесь термины «интерес» и «релевантность» – лишь заголовки для серии сложных проблем, которые не могут рассматриваться вне рамок данной дискуссии. Но ограничимся лишь несколькими ремарками.
Человек в любой момент своей повседневной жизни находится в биографически детерминированной ситуации, т.е. в определяемом им физическом и социокультурном окружении, в котором он занимает определенное место, не только в пространственно-временном или статусно-ролевом смысле, но и в морально-идеологическом. Сказать, что ситуация является биографически детерминированной, значит сказать, что она имеет свою историю; это осадок всего предшествующего опыта человека, организованного в привычные данности его наличного знания, и как таковые являющиеся исключительно его личной собственностью, данной ему и только ему*. Эта биографически детерминированная ситуация включает в себя определенные возможности будущих практических и теоретических форм деятельности, так называемые «наличные цели». Эта система релевантностей, в свою очередь, определяет, какие элементы должны составить основу обобщающей типизации, какие свойства этих элементов должны считаться характерно-типичными, а какие – уникальными и индивидуальными, т.е. насколько мы должны продвинуться в открытый горизонт типичности. В отношении нашего предыдущего примера это означает, что изменение моих наличных целей и присущих им систем релевантностей, сдвиг «контекста», в котором S мне интересен, может повлечь за собой сдвиг моего интереса к бытию S в качестве q, в то время как его бытие в качестве p становится нерелевантным.