Леонид Андреев. Петька на даче

Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязнуюпростынку, заткнул ее пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко: - Мальчик, воды! Посетитель, рассматривавший в зеркало свою физиономию с тою обостренноювнимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской,замечал, что у него на подбородке прибавился еще один угорь, и снеудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку,которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставилажестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражениепарикмахера, странное и как. будто косое, и подмечал быстрый и грозныйвзгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение егогуб от неслышного, но выразительного шепота. Если его брил не сам хозяинОсип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михаила, то шепотстановился громким и принимал форму неопределенной угрозы: - Вот, погоди! Это значило, что мальчик недостаточно быстро подал воду и его ждетнаказание. "Так их и следует", - думал посетитель, кривя голову набок исозерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца былиоттопырены, а два другие, липкие и пахучие, нежно прикасались к щеке иподбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную пенуи жесткую щетину бороды. В этой парикмахерской, пропитанной скучным запахом дешевых духов,полной надоедливых мух и грязи, посетитель был нетребовательный: швейцары,приказчики, иногда мелкие служащие или рабочие, часто аляповато-красивые, ноподозрительные молодцы, с румяными щеками, тоненькими усиками и наглымимаслянистыми глазками. Невдалеке находился квартал, заполненный домамидешевого разврата. Они господствовали над этою местностью и придавали ейособый характер чего-то грязного, беспорядочного и тревожного. Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был самыммаленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка, насчитывалот роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже итеперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья,в отсутствие хозяина, ленились работать, они посылали Николку стричь исмеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть волосатыйзатылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы иподнимал крик, тогда подмастерья кричали на Николку, но не всерьез, а толькодля удовольствия окорначенного простака. Но такие случаи бывали редко, иНиколка важничал и держался, как большой: курил папиросы, сплевывал череззубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку, но,вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотретькрупную драку, и, когда возвращался оттуда, счастливый и смеющийся, ОсипАбрамович давал ему две пощечины: по одной на каждую щеку. Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и не ругался, хотязнал очень много скверных слов, и во всех этих отношениях завидовалтоварищу. Когда не было посетителей и Прокопий, проводивший где-то бессонныеночи и днем спотыкавшийся от желания спать, приваливался в темном углу заперегородкой, а Михаила читал "Московский листок" и среди описания краж играбежей искал знакомого имени кого-нибудь из обычных посетителей, - Петькаи Николка беседовали. Последний всегда становился добрее, оставаясь вдвоем,и объяснял "мальчику", что значит стричь под польку, бобриком или спробором. Иногда они садились на окно, рядом с восковым бюстом женщины, у которойбыли розовые щеки, стеклянные удивленные глаза и редкие прямые ресницы, - исмотрели на бульвар, где жизнь начиналась с раннего утра. Деревья бульвара,серые от пыли, неподвижно млели под горячим, безжалостным солнцем и давалитакую же серую, не охлаждающую тень. На всех скамейках сидели мужчины иженщины, грязно и странно одетые, без платков и шапок, как будто они тут ижили и у них не было другого дома. Были лица равнодушные, злые илираспущенные, но на всех на них лежала печать крайнего утомления ипренебрежения к окружающему. Часто чья-нибудь лохматая голова бессильноклонилась на плечо, и тело невольно искало простора для сна, как утретьеклассного пассажира, проехавшего тысячи верст без отдыха, но лечь былонегде. По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож и смотрел, чтобыкто-нибудь не развалился на скамейке или не бросился на траву, порыжевшую отсолнца, но такую мягкую, такую прохладную. Женщины, всегда одетые болеечисто, даже с намеком на моду, были все как будто на одно лицо и одноговозраста, хотя иногда попадались совсем старые или молоденькие, почти дети.Все они говорили хриплыми, резкими голосами, бранились, обнимали мужчин такпросто, как будто были на бульваре совсем одни, иногда тут же пили водку изакусывали. Случалось, пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину; онападала, поднималась и снова падала; но никто не вступался за нее. Зубывесело скалились, лица становились осмысленнее и живее, около дерущихсясобиралась толпа; но когда приближался ярко-синий сторож, все лениворазбредались по своим местам. И только побитая женщина плакала ибессмысленно ругалась; ее растрепанные волосы волочились по песку, аполуобнаженное тело, грязное и желтое при дневном свете, цинично и жалковыставлялось наружу. Ее усаживали на дно извозчичьей пролетки и везли, исвесившаяся голова ее болталась, как у мертвой. Николка знал по именам многих женщин и мужчин, рассказывал о них Петькегрязные истории и смеялся, скаля острые зубы. А Петька изумлялся тому, какойон умный и бесстрашный, и думал, что когда-нибудь и он будет такой же. Нопока ему хотелось бы куда-нибудь в другое место... Очень хотелось бы. Петькины дни тянулись удивительно однообразно и похоже один на другой,как два родные брата. И зимою и летом он видел все те же зеркала, из которыходно было с трещиной, а другое было кривое и потешное. На запятнанной стеневисела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин на берегу моря,и только их розовые тела становились все пестрее от мушиных следов, даувеличивалась черная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь деньгорела керосиновая лампа-"молния". И утром, и вечером, и весь божий день надПетькой висел один и тот же отрывистый крик: "Мальчик, воды", и он всеподавал ее, все подавал. Праздников не было. По воскресеньям, когда улицупереставали освещать окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней ночибросала на мостовую яркий сноп света, и прохожий видел маленькую, худуюфигурку, сгорбившуюся в углу на своем стуле и погруженную не то в думы, нето в тяжелую дремоту. Петька спал много, но ему почему-то все хотелось спатьи часто казалось, что все вокруг него не правда, а длинный неприятный сон.Он часто разливал воду или не слыхал резкого крика: "Мальчик, воды", и всехудел, а на стриженой голове у него пошли нехорошие струпья. Даженетребовательные посетители с брезгливостью смотрели на этого худенького,веснушчатого мальчика, у которого глаза всегда сонные, рот полуоткрытый игрязные-прегрязные руки и шея. Около глаз и под носом у него прорезалисьтоненькие морщинки, точно проведенные острой иглой, и делали его похожим насостарившегося карлика. Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое место,о котором он не мог ничего сказать, где оно и какое оно. Когда его навещаламать, кухарка Надежда, он лениво ел принесенные сласти, не жаловался итолько просил взять его отсюда. Но затем он забывал о своей просьбе,равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придет опять. АНадежда с горем думала, что у нее один сын - и тот дурачок. Много ли, мало ли жил Петька таким образом, он не знал. Но вот однаждыв обед приехала мать, поговорила с Осипом Абрамовичем и сказала, что его,Петьку, отпускают на дачу, в Царицыно, где живут ее господа. Сперва Петькане понял, потом лицо его покрылось тонкими морщинками от тихого смеха, и онначал торопить Надежду. Той нужно было, ради пристойности, поговорить сОсипом Абрамовичем о здоровье его жены, а Петька тихонько толкал ее к дверии дергал за руку. Он не знал, что такое дача, но полагал, что она есть тосамое место, куда он так стремился. И он эгоистично позабыл о Николке,который, заложив руки в карманы, стоял тут же и старался с обычною дерзостьюсмотреть на Надежду. Но в глазах его вместо дерзости светилась глубокаятоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь дажеот такой, как эта толстая Надежда. Дело в том, что и он никогда не был надаче. Вокзал с его разноголосою сутолокою, грохотом приходящих поездов,свистками паровозов, то густыми и сердитыми, как голос Осипа Абрамовича, товизгливыми и тоненькими, как голос его больной жены, торопливымипассажирами, которые все идут и идут, точно им и конца нету, - впервыепредстал перед оторопелыми глазами Петьки и наполнил его чувствомвозбужденности и нетерпения. Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя доотхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон ипоехали, Петька прилип к окну, и только стриженая голова его вертелась натонкой шее, как на металлическом стержне. Он родился и вырос в городе, в поле был в первый раз в своей жизни, ивсе здесь для него было поразительно ново и странно: и то, что можно быловидеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом миреудивительно ясным и широким, точно с крыши смотришь. Петька видел его ссвоей стороны, а когда оборачивался к матери, это же небо голубело впротивоположном окне, и по нем плыли, как ангелочки, беленькие радостныеоблачка. Петька то вертелся у своего окна, то перебегал на другую сторонувагона, с доверчивостью кладя плохо отмытую ручонку на плечи и коленинезнакомых пассажиров, отвечавших ему улыбками. По какой-то господин,читавший газету и все время зевавший, то ли от чрезмерной усталости, то лиот скуки, раза два неприязненно покосился на мальчика, и Надежда поспешилаизвиниться: - Впервой по чугунке едет - интересуется... - Угу!.. - пробурчал господин и уткнулся в газету. Надежде очень хотелось рассказать ему, что Петька уже три года живет упарикмахера и тот обещал поставить его на ноги, и это будет очень хорошо,потому что женщина она одинокая и слабая и другой поддержки на случайболезни или старости у нее нет. Но лицо у господина было злое, и Надеждатолько подумала все это про себя. Направо от пути раскинулась кочковатая равнина, темно-зеленая отпостоянной сырости, и на краю ее были брошены серенькие домики, похожие наигрушечные, и на высокой зеленой горе, внизу которой блистала серебристаяполоска, стояла такая же игрушечная белая церковь. Когда поезд со звонкимметаллическим лязгом, внезапно усилившимся, взлетел на мост и точно повис ввоздухе над зеркальной гладью реки, Петька даже вздрогнул от испуга инеожиданности и отшатнулся от окна, но сейчас же вернулся к нему, боясьпотерять малейшую подробность пути. Глаза Петькины давно уже пересталиказаться сонными, и морщинки пропали. Как будто по этому лицу кто-нибудьпровел горячим утюгом, разгладил морщинки и сделал его белым и блестящим. В первые два дня Петькина пребывания на даче богатство и сила новыхвпечатлений, лившихся на него и сверху, и снизу, смяли его маленькую иробкую душонку. В противоположность дикарям минувших веков, терявшимся припереходе из пустыни в город, этот современный дикарь, выхваченный изкаменных объятий городских громад, чувствовал себя слабым и беспомощнымперед лицом природы. Все здесь было для него живым, чувствующим и имеющимволю. Он боялся леса, который покойно шумел над его головой и был темный,задумчивый и такой же страшный в своей бесконечности; полянки, светлые,зеленые, веселые, точно поющие всеми своими яркими цветами, он любил и хотелбы приласкать их, как сестер, а темно-синее небо звало его к себе исмеялось, как мать. Петька волновался, вздрагивал и бледнел, улыбалсячему-то и степенно, как старик, гулял по опушке и лесистому берегу пруда.Тут он, утомленный, задыхающийся, разваливался на густой сыроватой траве иутопал в ней; только его маленький веснушчатый носик поднимался над зеленойповерхностью. В первые дни он часто Извращался к матери, терся возле нее, икогда барин спрашивал его, хорошо ли на даче, - конфузливо улыбался иотвечал: - Хорошо!.. И потом снова шел к грозному лесу и тихой воде и будто допрашивал их очем-то. Но прошло еще два дня, и Петька вступил в полное соглашение с природой.Это произошло при содействии гимназиста Мити из Старого Царицына. Угимназиста Мити лицо было смугло-желтым, как вагон второго класса, волосы намакушке стояли торчком и были совсем белые так выжгло их солнце. Он ловил впруде рыбу, когда Петька увидал его, бесцеремонно вступил с ним в беседу иудивительно скоро сошелся. Он дал Петьке подержать одну. удочку и потомповел его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когдавошел, то не хотел вылезать из нее и делал вид, что плавает: поднимал нос иброви кверху, захлебывался и бил по воде руками, поднимая брызги. В этиминуты он был очень похож на щенка, впервые попавшего в воду. Когда Петькаоделся, то был синий от холода, как мертвец, и, разговаривая, ляскал зубами.По предложению того же Мити, неистощимого на выдумки, они исследовалиразвалины дворца; лазали на заросшую деревьями крышу и бродили средиразрушенных стен громадного здания. Там было очень хорошо: всюду наваленыгруды камней, на которые с трудом можно взобраться, и промеж них растетмолодая рябина и березки, тишина стоит мертвая, и чудится, что вот-вотвыскочит кто-нибудь из-за угла или в растрескавшейся амбразуре окнапокажется страшная-престрашная рожа. Постепенно Петька почувствовал себя надаче как дома и совсем забыл, что на свете существует Осип Абрамович ипарикмахерская. - Смотри-ка, растолстел как! Чистый купец! - радовалась Надежда, саматолстая и красная от кухонного жара, как медный самовар. Она приписывала этотому, что много его кормит. Но Петька ел совсем мало, не потому, чтобы емуне хотелось есть, а некогда было возиться: если бы можно было не жевать,глотать сразу, а то нужно жевать, а в промежутки болтать ногами, так какНадежда ест дьявольски медленно, обгладывает кости, утирается передником иразговаривает о пустяках. А у него дела было по горло: нужно пять развыкупаться, вырезать в орешнике удочку, накопать червей - на все этотребуется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз приятнее, чемв сапогах с толстыми подошвами: шершавая земля так ласково то жжет, тохолодит ногу. Свою подержанную гимназическую куртку, в которой он казалсясолидным мастером парикмахерского цеха, он также снял и изумительнопомолодел. Надевал он ее только вечерами, когда ходил на плотину смотреть,как катаются на лодках господа: нарядные, веселые, они со смехом садятся вкачающуюся лодку, и та медленно рассекает зеркальную воду, а отраженныедеревья колеблются, точно по ним пробежал ветерок. В исходе недели барин привез из города письмо, адресованное "куфаркеНадежде", и когда прочел его адресату, адресат заплакал и размазал по всемулицу сажу, которая была на переднике. По отрывочным словам, сопровождавшимэту операцию, можно было понять, что речь идет о Петьке. Это было ужеввечеру. Петька на заднем дворе играл сам с собою в "классики" и надувалщеки, потому что так прыгать было значительно легче. Гимназист Митя научилэтому глупому, но интересному занятию, и теперь Петька, как истый..спортсмен, совершенствовался в одиночку. Вышел барин и, положив руку наплечо, сказал: - Что, брат, ехать надо! Петька конфузливо улыбался и молчал. "Вот чудак-то!" - подумал барин. - Ехать, братец, надо. Петька улыбался. Подошла Надежда и со слезами подтвердила: - Надобно ехать, сынок! - Куда? - удивился Петька. Про город он забыл, а другое место, куда ему всегда хотелось уйти, -уже найдено. - К хозяину Осипу Абрамовичу. Петька продолжал не понимать, хотя дело было ясно, как божий день. Ново рту у него пересохло и язык двигался с трудом, когда он спросил: - А как же завтра рыбу ловить? Удочка - вот она... - Что поделаешь!.. Требует. Прокопий, говорит, заболел, в больницусвезли. Народу, говорит, нету. Ты не плачь: гляди, опять отпустит, - ондобрый, Осип Абрамович. Но Петька и не думал плакать и все не понимал. С одной стороны был факт- удочка, с другой - призрак - Осип Абрамович. Но постепенно мысли Петькиныстали проясняться, и произошло странное перемещение: фактом стал ОсипАбрамович, а удочка, еще не успевшая высохнуть, превратилась в призрак. Итогда Петька удивил мать, расстроил барыню и барина и удивился бы сам, еслибыл бы способен к самоанализу: он не просто заплакал, как плачут городскиедети, худые и истощенные, - он закричал громче самого горластого мужика иначал кататься по земле, как те пьяные женщины на бульваре. Худая ручонкаего сжималась в кулак и била по руке матери, по земле, по чем попало,чувствуя боль от острых камешков и песчинок, но как будто стараясь ещеусилить ее. Своевременно Петька успокоился, и барин говорил барыне, которая стоялаперед зеркалом и вкалывала в волосы белую розу: - Вот видишь, перестал - детское горе непродолжительно. - Но мне все-таки очень жаль этого бедного мальчика. - Правда, они живут в ужасных условиях, но есть люди, которым живется ихуже. Ты готова? И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назначены танцы и ужеиграла военная музыка. На другой день, с семичасовым утренним поездом, Петька уже ехал вМоскву. Опять перед ним мелькали зеленые поля, седые от ночной росы, нотолько убегали не в ту сторону, что раньше, а в противоположную. Подержаннаягимназическая курточка облекала его худенькое тело, из-за ворота еевыставлялся кончик белого бумажного воротничка. Петька не вертелся и почтине смотрел в окно, а сидел такой тихонький и скромный, и ручонки его былиблагонравно сложены на коленях. Глаза были сонливы и апатичны, тонкиеморщинки, как у старого человека, ютились около глаз и под носом. Вотзамелькали у окна столбы и стропила платформы, и поезд остановился. Толкаясь среди торопившихся пассажиров, они вышли на грохочущую улицу,и большой жадный город равнодушно поглотил свою маленькую жертву. - Ты удочку спрячь! - сказал Петька, когда мать довела его до порогапарикмахерской. - Спрячу, сынок, спрячу! Может, еще приедешь. И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: "Мальчик,воды", и посетитель видел, как к подзеркальнику протягивалась маленькаягрязная рука, и слышал неопределенно угрожающий шепот: "Вот, погоди!" Этозначило, что сонливый мальчик разлил воду или перепутал приказания. А поночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька, звенел и волновалсятихий голосок и рассказывал о даче, и говорил о том, чего не бывает, чегоникто не видел никогда и не слышал. В наступавшем молчании слышалосьнеровное дыхание детских грудей, и другой голос, не по-детски грубый иэнергичный, произносил: - Вот черти! Чтоб им повылазило! - Кто черти? - Да так... Все. Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчикови тот отдаленный жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара: тампьяный мужчина бил такую же пьяную женщину.