Роман А. И. Солженицына «В круге первом»

В центре романа «В круге первом» — не­кий закрытый научно-исследовательский институт, который официально называется «спецтюрьмой МГБ № I», а неофициально — «шарашкой». Это некое индустриальное производство, но особое производство — производство зла: здесь изобретаются инструменты сыска, тайного надзора, орудия подавления. Герои «Круга первого» стоят перед проблемой: участвовать или не участвовать в таком производстве?

Тюрьма оказывается моделью всего советского общества в «производственном романе» Солженицына.

Но тюрьма, изображенная в «Круге первом», это особое узилище — здесь содержат ученых, понуждая их светлые умы работать на черный режим. Само название романа — «В круге первом» — многослойно. Первое значение: тюрьма, несмотря на какие-то послабления для зэков-ученых, все равно остается тюрьмой, и она есть начало — первый круг гулаговского ада, его предбан­ник, прихожая. В свою очередь, этот образ вызывает ассоциацию с «Божественной комедией» Данте, где в первом, высшем круге ада, содержатся античные философы, «светлоумные мужи», единственным пороком которых было их язычество. Кроме того, «шарашку» иногда называют «академия», «ликей»: раз там пребывают ученые, мудрецы, раз они общаются между собой, обмениваются мыслями, — значит, есть основания для некоей аналогии со знаменитой академией Аристотеля.

В романе Солженицына представлены две противоположные силы: угнетатели и угнетенные. Причем в «Круге первом» эта оппозиция дове­дена до крайнего предела: угнетатели обладают абсолютной полнотой власти, угнетенные абсолютно бесправны, угнетатели — это тюремщики, пыточных дел мастера, профессионалы сыска, а угнетенные — это арестанты, зэки, окруженные колючей проволокой.

Как же выглядит в романе каждый из этих социумов?

Изображая мир угнетателей, Солженицын откровенно использует гротеск. Центральное место здесь занимает образ Сталина. По контрасту со всеми славо­словиями и титулами Сталина (Вождь Всего Прогрессивного Человечества, Вдох­новитель и Организатор Побед, Корифей Наук, Лучший друг контрразведчиков), дается убийственное описание:

«А он был просто маленький желтоглазый старик с рыжеватыми (их изображали смоляными), уже редеющими (их изображали густыми) волосами; с рытвинками оспы кое-где по серому лицу с усохшей кожной сумочкой на шее (их не рисовали вовсе); с темными неровными зубами, частью уклоненными назад, в рот, пропахший листовым табаком; с жирными влажными пальцами, оставляющими следы на бумагах и книгах».

Особенно интенсивно при обрисовке Сталина романист применяет едкое паро­дирование самого склада мышления Сталина, превозносимую до небес «сокруши­тельную силу сталинской логики». Вот, например, Сталин вспоминает, что как раз накануне его «славного семидесятилетия», вечером 20-го декабря, забили насмерть Трайчо Костова, одного из видных деятелей болгарской компартии. А забили его за то, что на заседании суда тот отказался от своих показаний, вырванных на следствии. И Сталин возмущен, но чем? Поступком Костова:

«Какая подлая изворотливость! Обмануть опытное следствие, ползать в ногах — а на публичном заседании ото всего отказаться! При иностранных корреспондентах! Где же порядочность? Где же партийная совесть? Где же пролетарская солидарность? — жаловаться империалистам? Ну хорошо, ты не виноват — но умри так, чтобы была польза коммунизму».

Такова вывернутая логика и этика тирана.

В том же гротескном свете изображены в романе слуги режима, колесики и вин­тики государственной машины угнетения. Это всесильный министр государствен­ной безопасности генерал-полковник Абакумов: «кусок мяса, затянутый в китель»; а за ним — фигуры помельче: начальник отдела спецтехники генерал-майор Осколупов, «пень, давно решенный пень»; парторг Степанов, «совесть института», вся деятельность которого состоит в исправном отклике на очередную идеологическую кампанию; все эти производственные и тюремные «кумы» и прочая челядь, вплоть до какого-то безымянного надзирателя, «отставного гангстера с бычьей шеей». Некоторые из них это даже не характе­ры, а скорее типажи, концентрированные воплощения внечеловеческой сущности государства-тюрьмы.

Солженицын рисует картины узаконенного, ставшего нормой государственного абсурда. Вот, например, перечисление причин, по которым люди оказались за колючей проволокой: великолепный специалист, инженер Хоробров, попал в тюрьму за ругательство, написанное на изби­рательном бюллетене. Потапов получил десять лет заключения и пять лет лишения прав за то, что он якобы «лично продал немцам и притом задешево первенец сталин­ских пятилеток ДнепроГЭС, правда — уже во взорванном состоянии»; «В Ледовитом океане есть остров такой — Махоткина. А сам Махоткин — летчик полярный, сидит за антисоветскую агитацию». Да тут, в «шарашке», почти каждый сидит по какому-то совершенно бредовому обвинению.

Как со­вершенно рутинные, привычные мероприятия представлены такие процедуры, вроде утверждения лично товарищем Сталиным «плана политических убийств», «согласо­вания календарных сроков и конкретных исполнителей смертных актов за границей в наступающем 1950-м году» у министра госбезопасности; или униженная просьба Абакумова, обращенная к вождю: «Товарищ Сталин, верните нам смертную казнь!!»

На чем же держится этот государственный абсурд? Прежде всего — на лжи. Ложь ради международного имиджа страны — как в истории посещения Элеонорой Рузвельт Бутырской тюрьмы (глава 59 — «Улыбка Будды»). Ложь ради успокоения обывателя — весело раскрашенные автофургоны с надписями на борту «Mяco», в которых везут героев романа для отправки на Колыму. Ложь становится связующим звеном, некоей Цепью круговой поруки, которая объединяет всех носителей власти — снизу доверху. Каждый нижестоящий лжет, чтобы угодить вышестоящему, и тот, хорошо понимая или догадываясь, что его обманывают, несет эту ложь дальше — вплоть до самого Сталина. В высшей степени показателен сюжет обсуждения у министра сталинского задания по разработке секретной телефонии (глава 16 — «Тройка лгунов»), здесь каждый — начиная с полковника Яконова и кончая самим Абакумовым, одной только ложью и может спасти себя.

Насилие и ложь — орудия страха. Всеми этими всесильными властителями полумира владеет страх. Страх утратить аппаратное могущество, страх лишиться высокого статуса, потерять доступ к благам, которые недоступны простым смертным. От благорасположения любого начальника, который стоит хоть на одну ступеньку выше, здесь зависят не карьеры даже, а судьбы - целиком, вплоть до мгновенного низвержения с вершин в самую преисподнюю ГУЛАГа. Поэтому инженер-полковник Яконов, который «знал себя остро-талантливым», буквально цепенеет под взглядом министра и, выклянчивая отсрочку со сдачей прибора, он «просительно, по-собачьи смотрел на Абакумова» А вот что чувствует всесильный Абакумов, готовясь к очередному докладу у Сталина: «...Все замирало в нем, уши леденели, он сдавал портфель, не зная, получит ли его обратно, наклоняя перед кабинетом свою бычью голову, не зная, разогнет ли шею через час». Наконец, сам Сталин живет в постоянном страхе перед всем, что может угрожать его абсолютной власти. Он оказывается заложником своей подозрительно­сти — подозревая всех в коварных заговорах, непокорности, предательстве:

«Он не доверял своей матери. И Богу. И революционерам. И мужикам (что будут сеять и собирать урожай, если их не заставлять). И рабочим (что будут работать, если им не установить норм). И тем более не доверял инженерам. Не доверял солдатам и генералам, что будут воевать без штрафных рот и заградотрядов. Не доверял своим приближенным. Не доверял женам и любовницам. И детям своим не доверял...»

Эта параноидальная подозрительность делает Сталина не менее одиноким, чем смертника в тюремной камере — да, собственно, от нее мало отличается та «низкая спальня без окна, с железобетонными стенами», куда «владетель полумира» проходит через потайную дверь «кривыми узкими лабиринтиками».

И наоборот, заключенные марфинской «шарашки» - те, кого тираническая власть лишила всех прав, в сущности, свободны. Марфинские зэки: философы, ученые, естествоиспытатели, изобретатели — это люди, для которых свободомыслие есть самое главное условие подлинно человеческого существования. А ради осуществления свободной деятельности духа они не нуждаются ни во власти над другими людьми, им ни к чему обладание силой (армии, сыскного ведомства, госапппарата) — им не приходится никого принуждать, для них не имеют цены всякие там материальные блага. Они за это не держатся, не стремятся это иметь и не боятся это терять. Поэтому они свободны.

Центральными персона­жами в романе выступают Нержин, Сологдин и Рубин. Каждый— это Личность, характер сложившийся, его убеждения выноше­ны, отшлифованы в долгих размышлениях. Каждый из них — Рыцарь идеи, он живет своей идеей и предан ей, для него нет ничего дороже своих воззрений, он никогда не поступится ими, его нельзя согнуть страхом или соблазнами — его можно только убедить.

Глеб Нержин — убежденный противник существующего режима, и он, «арестант пятого года упряжки», знает, за что посажен в тюрьму — он сидит «за образ мыслей». Глеб — историк по призванию. «Уже двенадцати лет он развернул громадные "Из­вестия", которыми мог бы укрыться с головой, и подробно читал стенографический отчет процесса инженеров-вредителей». В нем рано, еще со школьных лет, развилось острое чутье на историческую ложь. Он рано избавился от иллюзий насчет Советской власти, и главный вопрос, который мучит его ум и сердце, связан с судьбой его страны после семнадцатого года: как случилось, что «Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний?» Догадываясь о том, что вся официальная история России после 1917 года насквозь фальшива, Нержин с самых первых самостоятельных шагов целиком посвятил себя одной-единственной Цели: «...Узнать и понять! Откопать и напомнить!» И даже здесь, в «шарашке», он тайно записывает свои размышления об отечественной истории.

Дмитрий Сологдин тоже находится в оппозиции к существующему строю считает, что, что советская власть — это власть от дьявола, а все, что началось в России после семнадцатого года, называет «новым Смутным временем».

Сологдин остается аристократом даже в условиях тюрьмы: жесткая самодисциплина, строжайший контроль самых тайных своих помыслов, высочайшее чувство собственного достоинства, которое он пронес через двенадцать лет предельных испытаний неволей. Выработанная на такой основе система ценностных критериев («чем труднее — тем полезнее», «цель всегда — не в скорейшем окончании а в достижении совершенства») позволяет ему находить возможность для творческой самореализации даже за тюремной решеткой — он и здесь сумел «справиться с выдающейся инженерной задачей».

Лев Рубин. Можно сказать, идеальный советский человек легендарной корчагинской плавки: «"Надо" и "срочно" — на этих словах вырос комсомолец Левка Рубин». Образованнейший филолог-германист, он в годы войны был майором отдела по разложению войск противника и попал в лагерь, как многие такие же субъективно преданные власти люди. Рубин считает, что в его случае произошла ошибка — ведь бывают же сбои даже у хорошо работающей системы. Его логика такова: «Но я знаю, что гнило — только по видимости, только снаружи, а корень здоровый, а стержень здоровый, и значит надо спасать, а не рубить!» И он остается преданным советской власти в лагере, с пеной у рта защищает ее от критики.

Каждый герой поставлен в ситуацию нравственного выбора: или согласиться участвовать в разработке инструментов сыска, предназначенных для надзора и выявления людей, подозрительных для власти, — или отказаться от сотрудничества со своими тюремщиками. Контраст между возможными результатами выбора разителен: при отказе — почти неминуемая гибель в колымской преисподней, в случае согласия и удачи — возможность взлета в самые верхние сферы (лауреатство, почетная должность, шикарная квартира). Но, кроме немыслимо лучезарных материальных возможностей, согласие сотрудничать с властью манит и другими, не менее важными для творческой личности соблазнами. Ведь есть еще азарт научного поиска — это тоже соблазн. Есть социальное чувство — то, что ты делаешь, идет на благо общества. Еще есть рефлекс массового сознания — надо идти со всеми, со своим народом.

Как же ведут себя в ситуации выбора три друга-антагониста? Нержин, не коле­блясь, отказывается: «...И рыбки я им ловить не буду». Рубин с радостью соглашается. «Его переполняло, разрывало. Разжалованный, обесчещенный — вот понадобился и он! Вот и ему сейчас доведется посильно поработать на старуху-Историю. Он снова — в строю! Он снова — на защите Революции!» Сологдин долго колеблется, но соблазн творчества, возможность самореализации в научном открытии все-таки пе­ремогают — и он, поставив массу предварительных условий, которые должны как-то гарантировать ему свободу научного творчества, соглашается передать изобретенный им абсолютный шифратор в руки властителей страны.

Как видим, совершая свой выбор, каждый из трех героев совершенно исключает меркантильные соображения. Каждый наступает в полном соответствии со своими убеждениями. Но субъективная правда каждого из них соотносится в романе с объективной правдой о времени — с кар­тиной жесточайшей политической тирании, поработившей страну, с коллективным портретом сатрапов всех рангов и мастей, растоптавших все нравственные понятия, на которых веками держалось человеческое сообщество. При таком четком этическом раскладе любой компромисс с угнетателями, с этими монстрами власти, унизителен для заключенного, если он действительно свободен духовно: такой компромисс уни­чтожает нравственное достоинство личности, делает ее, независимо от субъективных намерений, прислугой тирании.

Но самым подробным образом процесс принятия решения, выбора и платы за него показан в судьбе единственного кроя — Иннокентия Володина. Его духовная эволюция прослежена с максимальной тщательностью.

Как личность Иннокентий сложился в советское время, получил соответствую­щее пионерское и комсомольское воспитание. Сын героя гражданской войны, чекиста, он, видимо, вполне соответствовал официальным стандартам, раз сумел стать ди­пломатом: сейчас Володин — «государственный советник второго ранга», его ждет блестящая карьера. Он узнает, что некий человек должен передать советскому правительству секреты американской атомной бомбы, и решает воспрепятствовать этому. Смертельные последствия принятого решения были ясны ему с самого начала: «Он сам шел на линкор — торпедой».

Автор объясняет причину отчаянного и героического выбора Иннокентия той эволюцией, которую тот претерпел под влиянием нескольких открытий.

Первое открытие Иннокентий сделал за шесть лет до описываемых событий, уже в зрелом возрасте, когда разбирал после смерти своей матери ее шкафы, читал ее письма и дневники. И через историю маминой семьи, историю своих родителей он совсем по-другому, богатым и щедрым, увидел прошлое России — «и вдруг Иннокентий понял, что был обокраден до сих пор». С этого момента началось критическое переосмысление прежних представлений о времени и стране.

Второе открытие Иннокентий делает благодаря общению со своим тверским. дядей Авениром, мудрым философом и проницательным политическим аналитиком, не признающим над собою насилия никакой партийной программы. Читая в его старой xибapкe навешенные будто от солнца газеты многолетней давности (придуманный дядей «способ некриминального хранения самых интересных старых сообщений») Иннокентий воочию убеждается в цинизме большевистских вождей, менявших, как стулья, свои позиции, он видит, насколько лживой была политика советской власти и по отношению к собственному народу, и в отношениях с другими государствами.

И третье, что переворачивает душу Иннокентия — его путешествие в деревню Рождество — в самую российскую глубинку. Что он видит? В жесточайшем контрасте с величавым простором и красотой природы — порушенная церковь, опустившиеся люди, тяжелая вонь от скотного двора, «израненная, изувеченная, больная земля»...)

В сущности, через эти три эпизода Иннокентий заново увидел Россию XX столетия — начиная от дореволюционных 1910-х годов и кончая современными ему пятидесятыми. Эти три эпизода стали для него ступенями открытия подлинной истории своей страны в XX веке и постигшей ее трагической участи. Теперь Володин отчетливо понимает, «что не надо путать отечества и правительства». А отсюда следует, что ради блага отечества «надчеловеческое оружие преступно допускать в руки шального режима».

Далее Солженицын, опираясь на богатейшую традицию психологического анали­за, тщательно описывает душевное состояние Володина: когда он принимает решение и звонит в американское посольство; мучительное ожидание ареста, ибо он понимает, что рано или поздно его нащупают; наконец, самым подробнейшим образом автор показывает процедуру ареста и оформления задержанного на Лубянке. Возникает физически осязаемая картина нисхождения в Ад. Описаны коридоры и изломы Лубянки, по которым проводят Иннокентия, вся эта тюремная технология оформления нового зэка — заполнение бумаг с назойливым повторением одних и тех же вопросов, обыски, лишение шнурков и ремней, унизительный осмотр тела, грубая стрижка наголо, «помывка» и выдача казенной одежды не по размеру и т. д., и т. л. Цель этих процедур — с самого начала растоптать арестованного человека, довести его до состояния безличного номера, покорного и безропотного.

Но для Володина встреча с Лубянкой становится последним испытанием на ду­ховную прочность. В его сознании осталось неколебимым герценовское «Где границы патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое правитель­ство?» И с этим вопросом, вопросом-протестом, он идет на свой первый допрос. Идет как на смерть: «Иннокентий взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пьет воду, вышел из бокса». Так — бесстрашно и гордо — может встречать смерть только духовно свободный человек.

Судьба Иннокентия Володина вписывается в ряд нравственных парадоксов, открытых Солженицыным: пойдя на отчаянный поступок, который кончится для него физической смертью, Володин вырвался из морока лжи, обманов и самообманов, пришел к ясному пониманию жизни и тем самым обрел внутреннюю духовную свободу.