Сентиментальное путешествие
По страницам
«Мечтательной книги «Мальчишник»
Михаила Коршунова и Виктории Тереховой.
Базиян Ольга.
(март-апрель 2016 года)
Глава 1. Старший и Младший
Итак, наступило это число. И этот час. ОНИ должны встретиться.
Медленно падает длинный, безветренный снег, будто медленно, не спеша связывает, соединяет настоящее с прошлым.
Снег чист и светел, он создан для праздника и надежд.
В эту зиму те двое, кто жил на старом Арбате и на Малой Молчановке, должны встретиться по нашей воле. Кто да кто? Немного терпения, и вы сами убедитесь.
У первого из них – старшего – было весёлое, лёгкое имя. И прозвища Сверчок, Егоза, Француз – вследствие особого
знания французского языка и увлечённости французскими просветителями. Он любил бегать, прыгать через стулья, играть в кегли. Мог вскочить на стул, улечься на столе, схватить перо и бумагу и со смехом начать писать стихи. Мог писать стихи, сидя на кровати с поджатыми ногами, или «едучи в коляске», или в момент шумных бесед, едва присев где-нибудь, или просто впотьмах. Его ещё называли Бесом:
- Здравствуй, Бес!
Он нарисует себя и рядом – беса.
Автор «Истории государства российского» Николай Михайлович сказал ему:
- Пари, как орёл!
Жуковский:
- Ты имеешь не дарование, а гений. – И потом ещё напишет: «Надежда нашей словесности».
Кто-то назвал его «Шаловливое чадо музы».
Боевой офицер и поэт Константин Батюшков:
- О! Как стал писать этот злодей!..
Князь Пётр Андреевич Вяземский шутя предупреждал:
- Задавит, каналья!
Злодей, Каналья, Шаловливое чадо музы и Надежда нашей словесности отвечал, он всего лишь ударяет о наковальню русского языка, и получаются стихи. В нём была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое чаще невпопад.
|
|
Второго из них – младшего – называли Любезный маленький гусарик и Маёшка. Это в юнкерской школе. «Monsieur Mayeux» – популярный персонаж французских карикатур, который отличался задором, остроумием и резкостью суждений. Маёшка любил играть в горелки, серсо, «изображать всех в карикатурах», сочинять забавные стихи-шутки, которые неожиданно теряли рифму, «хромали». Мог писать стихи, стоя на коленях перед стулом. Если под рукой не оказывалось бумаги, писал на страницах «Почтового дорожника» или на дне выдвинутого ящика стола. И тоже была в нём смесь излишней смелости с застенчивостью, и тоже часто невпопад. И ударять о наковальню русского языка он тоже умел.
Старший сказал:
- Есть у нас свой язык, смелее!
И вывел русский язык на «широкий простор русской земли для любованья всему народу.
Младший потом добавит:
- как дикарь, свободе лишь послушный, не гнётся гордый наш язык.
А ещё старший сказал, что душа его развилась вполне, – он может говорить. Было ему тогда двадцать шесть.
В двадцать шесть развилась вполне и душа младшего. К нему уже пришли его песни.
Кто из нас с детства, с тех самых пор, как узнал их имена и стихи, не желал, чтобы они встретились? Должны. Обязаны. Иначе «быть нельзя»!
Пути одного и другого шли рядом. Поэтические судьбы одинаковы – обоих уже в детстве посетила богиня песнопений. Всё им было дано – талант и «гремящая слава», но личная встреча не дана была.
Их иногда разделяли лишь сотни метров и не дни, а часы, может быть, и минуты. Минутой бы раньше, минутой бы позже…
|
|
Младший сказал о старшем:
- Наш лучший поэт.
Старший сказал о младшем:
- Далеко мальчик пойдёт!
И мальчик, когда погиб старший, написал шестнадцать беспощадных строк.
Белинский воскликнет:
- Что за огненная душа!
Оба поэта были дружны с декабристами, и для обоих «правда была святыней». Оба умели презирать и ненавидеть, и оба были «доверчивыми и неосторожными», как большие поэты.
Решая что-нибудь, младший в «старогусарском стиле» подкидывал. Старший верил в счастливую серебряную копеечку». Из суеверия боялся перебегающих дорогу зайцев и гудящих самоваров. Большие поэты – часто большие дети.
Мы бережём всё, что сказано или написано о них, всё, что с ними было и чего не было, может быть. Любое предположение, догадку, строку, слово и даже память об акушерке, которая при рождении младшего сказала: «Своей смертью не умрёт…»
Они часто бывали у Карамзиных, любили эту русскую семью, проводили в ней лучшие часы. Семья Карамзиных сопутствовала обоим всю их жизнь. В одни и те же альбомы вписывали на память стихи, например, дочери Карамзина – Софье. У Гоголя бывали. Младший был у Николая Васильевича на именинах. Жуковский прошёл через судьбу каждого из них. Встречались с Белинским, часто – с историком и литератором Александром Ивановичем Тургеневым, с писателем, музыкантом Владимиром Фёдоровичем Одоевским, с Трубецкими, с семьёй Вяземских, Александра Осиповна Смирнова, урождённая Россет, была хорошо знакома со старшим и много рассказывала о нём младшему. Встречались с одними и теми же издателями, с Краевским, например, который вставал во главе «Отечественных записок», где младший под конец жизни напечатал большую часть стихов.
|
|
Когда родился младший, бабушка в его честь в семи верстах от имения поселила новую деревню и назвала её – Михайловская. Родным и любимым местом старшего было его родовое Михайловское. Так что – Михайловская… и Михайловское…
Оба родились в Москве, совсем недалеко друг от друга. На Немецкой улице началось детство старшего, в доме на Красноворотной площади (Красные ворота) – детство младшего. Пройдите теперь от Бауманской улицы (Бывшая Немецкая) до площади Лермонтова (Красные ворота): путь займёт не более получаса.
Когда один, будучи офицером лейб-гвардии, жил под Петербургом в Царском Селе жил и другой, будучи уже знаменитым поэтом. Нет, не встретились, Хотя бы разъехались в экипажах. Нет. Не было даже этого в их жизни.
И чего бы им не встретиться на забавных московских Подновинских гуляньях, что проходили на месте современной улицы Чайковского – от площади Восстания до площади Смоленской. «…Из тесу и полотна выстроены дворцы готические, итальянские, пагоды индийские, шатры, ресторации, комедии с барабаном и музыкой».
И чего бы Маёшке и Бесу не провести там вместе время? Оба любили народные развлечения, а в свете чувствовали себя «тоскливо», порой и «несносно» и думали: «хотя бы черти для смеха попадались» среди этих «завистливых дураков», похожих на «французский сад», потому что ножницы хозяина «уничтожили всякое различие между деревьями».
Или чего бы им не встретиться в какой-нибудь из книжных лавок? В Москве – в Университетской или Ширяева? В Петербурге – Смирдина? На аукционе, на распродаже коллекций древнего искусства, книг, рукописей?
Нет, не встретились.
В благородном собрании? В Английском клубе? На прогулочных дорожках для верховой езды? Или на дорогах в какой-нибудь «поспешном дилижансе»?
Нет, не встретились.
В Новочеркасске на одноэтажном бревенчатом доме, который стоит на углу улиц Атаманской и Горбатовой (дому более 160 лет) – памятная надпись, оповещающая, что здесь, в бывшей почтово-ямщицкой станции, останавливались и старший, и младший. Оба побывали в Тамани. Старший заметил в письме к брату: «С полуострова Тамань, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма». Младшему тоже открывался с этих мест берег Крыма, тянувшийся лиловой полосой и кончавшийся утёсом, на вершине коего белелась маячная башня.
Оба они умели рисовать, и оба нарисовали автопортреты. Младший рисовал просто замечательно.
Один был предан «малому числу своих друзей» и другой. Старший создал литературный журнал, младший мечтал создать литературный журнал. Старший задумал написать и не успел – большой исторический роман. И младший задумал исторический роман – и не успел написать.
И оба мечтали печатать свои произведения «в первозданной красоте».
Император одного отправил за стихи в изгнание и – другого.
Художник Меликов отметил, что только Карл Брюллов по-настоящему справился бы с задачей написать портрет младшего, потому что никто лучше Брюллова не писал «взгляды». Взгляд тёмно-карих, почти чёрных, калмыцких глаз младшего потрясал силой и необычностью. А кто из художников должен был начать писать портрет Старшего, но вот не успел? Карл Брюллов…
Один стрелялся на дуэли на десяти шагах и другой – на десяти шагах. Дуэль одного произошла к вечеру и дуэль другого к вечеру. Один похоронен в родных местах и другой. Старшего похоронили недалеко от реки Великой, младшего – на берегу Большого пруда. Так что – Великий… и Большой…
На Пушкинской тропе (от Малой Молчановки до старого Арбата) жили Герцен, Гоголь, родился Александр Васильевич Суворов. Жила и семья Нащокиных, ближайших московских друзей Пушкина, у которых он часто останавливался, приезжая из Петербурга. Попадает на тропу дом, принадлежавший поручику Поливанову, участнику войны 1812 года, и дом, в котором жир Архаров, друживший с родителями Пушкина, и в котором потом скрывался декабрист Нарышкин у своего родственника Мусина-Пушкина.
И, может быть, на этой Пушкинской тропе Лермонтова будет ждать в доме на Арбате человек с лёгким и весёлым именем. Это сказал о Пушкине Александр Блок, который тоже бывал в одном из домов на Пушкинской тропе.
Пушкин и Лермонтов наконец встретятся!
У Пушкина в канун свадьбы 17 февраля 1831 года будет молодой праздник – мальчишник.
Смеркается. Засыпан снегом Арбат. Мягко, заснеженно сверкает купол Николы-на-Песках, прежде церковь называлась Никола-на- Жёлтых Песках: Арбат стоит на жёлтых песках.
Скользят возки, лёгкие санки. С забелёнными снегом колёсами едут, покачиваются тяжёлые рыдваны. Раздаются окрики кучеров.
В квартире Пушкина подали свечи. Квартира на Арбате особая, потому что единственная в Москве, которую Пушкин снял сам, перестав жить по «большим дорогам».
Собрались друзья – Павел Войнович Нащокин, Денис Давыдов, Пётр Вяземский, поэт Евгения Баратынский, Издатель Иван Киреевский, композитор Верстовский, автор многих романсов на стихи А.С. Пушкина, поэт Николай Языков, брат Лёвушка и одиннадцатилетний сын Вяземского Павлуша, которого Пушкин называл «мой распрекрасный».
И на этот мальчишник в доме в Пречистенской части придёт Лермонтов, студент, ему шестнадцать лет. Придёт «во второй этаж» в уютную гостиную, оклеенную обоями под лиловый бархат, и услышит Пушкина, грустно читающего стихи – прощание с молодостью.
Застыли в неподвижности глаза свечей. Застыло всё, кроме стихов. Пушкин читает Пушкина. Пушкин читает Пушкина Лермонтову. Застыло всё: и дом, и улица, и свет, и город, и жизнь, и смерть…
Лермонтов видит только стихи, только Пушкина. Глаза Лермонтова, тёмно-карие, почти чёрные, калмыцкие, широко расставленные, отданы Пушкину, его стихам навсегда, навечно в приходе Троицы, что на Арбате.
Глава 2. Первосоние.
Дача солнечно выплывает из глубины царскосельских парков и садов, загустевших от зелени прудов и озер, некошеных трав и заросших дубовых аллей, проложенных когда-то для конных, для пеших и для экипажей.
Выплывает из знаменитого здания Лицея, просвеченного большой центральной аркой посредине и двумя по краям, из пышно-бирюзового Екатерининского и грустно-жёлтого Александровского дворцов, павильонов 
Эрмитажа, Грота, Большого и Малого капризов, фонтана «Девушка с кувшином», статуй Галатеи и Амфитриты. Чесменские колонны и таинственно-средневековой, специально средневековой полуразрушенной башни Шапель.
Выплывает лёгкая, деревянная, колеблемая солнечным течением, выплывает, точно яхта, наставив на передний план застеклённый балкон на втором этаже – свою верхнюю палубу.
Бывший дом вдовы придворного камердинера Китаева, у которой Пушкин летом 1831 года поселился с женой.
«Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтись без него. Теперь мне нужно его на двоих…» «Музей-дача А.С. Пушкина» на углу Васенко и Пушкинской в городе Пушкине, где на здании железнодорожного вокзала помещены барельефы Карамзина, Жуковского, Державина, Дельвига, Чаадаева, Кюхельбекера. Стоит только приехать в Пушкин и сразу можно встретиться с друзьями Пушкина, которые будут сопровождать вас всё то время, которое вы проведёте в городе великих царскосёлов, где души их спокойно развивались «с волненьем гордых, юных дум», в городе, про который Пушкин сказал: «Мои хранительные сени».
До шестнадцати лет прожила в Царском Селе Анна Ахматова. Училась в гимназии.
- Мои первые воспоминания царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром… старый вокзал…
В двадцать два года Анна Ахматова напишет:
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озёрных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Если войти в музей-дачу, то попадаешь сразу же в тамбур, потом надо подняться по деревянным ступенькам… И начинается удивительный, похожий на сказку, рассказ о Пушкине и Наталье Пушкиной.
- Как у юной царевны Психеи были две сестры, так и у Натальи Николаевны Пушкиной были две сестры. И как у царевны Психеи был божественный муж, так и у Натальи Николаевны был божественный муж. И как 
царевна Психея потрясала множество местных граждан и множество иноземцев недосягаемой лазурной красотой, так и Наталья Николаевна потрясала. Под смертными чертами девы люди чтили величие богини. И как царевна Психее следовало бы жить независимо от сестёр, остерегаться их, так и Наталье Николаевна следовало бы не брать в дом своих сестёр…
И как у Психеи из пылающей лампы неосторожно на плечо Амура упала капля горячего масла, когда Психея ночью смотрела на своего мужа, так и у Натальи Николаевны Пушкиной упала капля горячего масла… Неосторожная, обжигающая… Эх ты, дерзкая лампа… Ты обожгла бога… У Натальи Николаевны Пушкиной всё это случилось значительно позже. А сейчас, после короткой арбатской жизни, в чём-то провинциальной, ей предстояло появиться во всём блеске на берегах роскошной царственной Невы. И пока, до поры до времени, Пушкин привёз жену в лучшее, что он имел, – в свою юность, в свои Хранительные сени, в своё П-Е-Р-В-О-С-О-Н-И-Е. Первосоние – это «когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях…» Так определил сам Пушкин придуманное им слово.
Рябью ходят по стенам и потолку Белой дачи тени от листьев дубов и лип. Где-то отворилась и ещё тише затворилась дверь. Тонкой клавишей скрипнула половица. Где-то ветер парусно хлопнул занавеской. Где-то утренне, будто чайными чашечками, звякнули часы.
Существенность сливается с мечтаниями в неясных видениях и звуках. Первосоние.
В комнате Натальи Николаевны лежат поваренные книги – сколько и в какие кушанья надо класть соли, перца, муки, яиц, томата: Наталья Николаевна хочет показать себя хорошей и расчётливой хозяйкой. На Белой даче к обеду ставили кувшин яблочной воды. Ели суп из щавеля и «кружовниковое» варенье. Пушкин жаловался Нащокину: «В Ц.С. оказалась дороговизна. Я здесь… без пирожного…»
Возвращаясь с прогулок, на даче беседовали вечерами, которые долго оставались белыми, светлыми. Пушкин любил пешие прогулки. Николай Дмитриевич Киселёв, приятель Александра Сергеевича по Москве, даже называл Пушкина капитаном пехоты. Однажды, гуляя, Пушкин дошёл из Царского села до Петербурга Однажды Пушкина даже подвезли дворцовые ламповщики. Они должны были доставить в Петербург на починку подсвечники и лампы. Пушкин встретился с ними в парке, разговорился и так, за беседой, оказался в Петербурге.
Одна комната сменяется другой: гостиная, столовая, комната Натальи Николаевны, где она занималась вышиванием, или переписывала некоторые рукописи мужа. На столе маленькая, с ситцевым рисунком фарфоровая чернильница с крышечкой. Крышечка поднята: чернильница будто ждала Наталью Николаевну, чтобы та присела к ней в домашнем льняном платье. Такие девичьи платья Наталья Николаевна носила дома в Полотняном заводе и по утрам в Царском Селе.
Если подняться по узкой деревянной, чуть закругляющейся лестнице на второй этаж на «верхнюю палубу», то можно очутиться в кабинете Александра Сергеевича. «Своенравная Россети» часто приходила к Пушкину именно поутру. И Пушкин ценил её приходы, а Наталья Николаевна немного завидовала Россет, её уму и желанию Пушкина беседовать с ней.
Кабинет Пушкина. Его описывала Россет в своих воспоминаниях. Большой круглый стол перед диваном, простая чернильница, перья. Бумаги, тетради. Россет ещё добавляла – тетради, часто не сшитые.
А Пушкин мог в это время писать уже не гусиным пером, а металлическим, потому что металлические перья начали появляться в Европе с 1830 года. Перья даже «выпускались», как марки, в честь выдающихся лиц и событий.
Но здесь, на Белой даче, Пушкин любил писать карандашом; часто лежал днём на диване, в халате с открытой грудью.
- Ну, уж извините, жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах, – Это он гусару графу Васильеву, будущему товарищу Лермонтова по лейб-гвардии. И лежал, сочинял свои забавные сказки (и одну из них о царе Салтане), а написанные листы опускал тут же на пол.
На полу, на ковре, на диване в кабинете Пушкина – стопки книг и бумаг. Четыре окна, ничем не прикрытых. Дверь на балкон. На отдельном столике – синий графин.
Комната купается, плавает в солнце, отдана солнцу, как жертва. В ней постоянно пылающе светло. «В этой простой комнате, без гардин, – сообщает Россет, – была невыносимая жара, но он это любил… Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон, и привирал всякую чепуху насчёт своей соседки графини Ламберт».
Пушкин соревновался с Жуковским: кто, какую и про кого сочинит лучше чепуху, галиматью. Ликовал в Пушкине, куролесил царскосельский африканец. И, как часто бывало, «болталось, смеялось, вралось и говорилось умно».
Но особенно Пушкин замирал перед двустворчатой – по краям фонари, – с полукруглой фрамугой стеклянной дверью парадного лицейского крыльца. Касался ладонью шишечек перил, горячих от солнца. По очереди всех четырёх, для чего надо было взойти на крыльцо и спуститься с него. И он всходил, и спускался, и уходил. И казалось, слышал вдогонку удар лицейского колокола. Нет уже в живых Дельвига, умершего в Италии Николая Корсакова, сочинившего надпись для собственного надгробия: «Грустно умереть далеко от друзей». Далеко от друзей, в ссылке Пущин, Кюхля.
Он уходил, а в руке, в ладони, было зажато солнечное лицейское тепло.
Часто Александр Сергеевич бывал у любимца Лебедя: Лебедь – это фонтан в самом начале Екатеринского парка, совсем недалеко от Лицея. В синем графине у Пушкина была вода из лебединого источника: он считал её живым соединением с прошлым, памятной книгой, жалованной в юность грамотой, уединённым волненьем. 
«Глядь – поверх текучих вод лебедь белая плывёт»…
Так же любил он ключевой источник, где на огромном камне была установлена статуя Пьеретты, девушки с разбитым кувшином, из которого только вытекает не молоко, а родниковая вода.
Книги Лафонтена, подаренные сестрой Ольгой Сергеевной Пушкину, хранятся сейчас вместе с пушкинской библиотекой в Петербурге, в Пушкинском доме Академии наук.
Совершая прогулки к Лебедю, Пушкин надевал мягкую фетровую шляпу. Он такой на портрете. Как только взглянешь, так сразу вспоминаются строки из «Евгения Онегина»: «В те дни в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, близ вод, сиявших в тишине, являться муза стала мне». И как удивительно, Пушкин на портрете в фетровой царскосельской шляпе очень нам современен.
На белой даче Александр Сергеевич сочиняет сказки, когда не занят галиматьёй, купанием, гулянием, рисованием виньеток и арабских головок на клочках бумаги, катанием в экипажах. Ну, а главное, над чем работает здесь, – письмо Онегина к Татьяне. В этом романе вся жизнь, вся душа, вся любовь его. Пушкин работает у себя наверху часто поздними ночами. Льётся широкий свет из пылающей лампы. Пушкин один – никто и ничто его не отвлекает. В эти ночи он вслушивается в онегинский стих, который уносит его на берега Невы, туда, куда предстояло ехать на жительство и ему с Натальей Николаевной. «Я знаю: век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я…»
Глава 3. 1836 год. Новый год. Петербург.
В доме № 1 в бывшем Мошковом переулке (ныне Запорожском), «тёщи на чердаке» собирались у Владимира Фёдоровича Одоевского друзья. Беседовали о литературе, о развитии философии, о самых великих деяниях, когда жизнь одного человека может послужить вопросом или ответом на жизнь другого. И прежде всего всех волновали «русские мысли, русские раздумья, русские идеи». Беспокоила, волновала Россия
Старинные чугунные ворота, старинные глубокие окна. Одной частью дом повернут на Неву, другой – в переулок. За Невой видна Петропавловская крепость. Зимний шпиль крепости у ходит в зимнее переполненное небо.
- Ваше сиятельство, я, чёрт знает, как изленился!
Обращение «сиятельство адресовано князю Владимиру Одоевскому. Ещё Пушкин говорил ему «батюшка», хотя Одоевский был младше пятью годами.
У Владимира Фёдоровича в кабинете, который друзья называли «львиной пещерой», собрались: «редко добрый человек» Василий Андреевич Жуковский; Николай Иванович Кривцов, герой Отечественной войны – он сражался под Смоленском, под Бородином, был ранен пулей навылет, а в битве при Кульме ядро оторвало ему ногу; издатель и публицист Иван Киреевский, в 1832 году выпускавший журнал «Европеец», который на третьем номере был закрыт цензурой; «неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм» Сергей Соболевский – давний московский «благоприятель» Пушкина.
Приехал и Михаил Глинка. Он сбросил сюртук и подсел к клавесину. Клавесин Одоевский держал в кабинете. Кабинет был и лабораторией: на готического вида полках химическая посуда, по углам комнаты скелеты (вот почему «львиная пещера»), – и библиотекой: книги в старинных пергаментных переплётах, с писаными ярлычками на задниках буквально всё заваливали. Был и музыкальной комнатой. Позже, в квартире на Английской набережной – уже не «у тёщи на чердаке», – Одоевский установит настоящий орган. Назовёт его в честь Себастьяна Баха, – «Себастианон». Жуковский предложит: для тех, кто играет на органе хорошо, он будет «Себастианон», а для тех, кто плохо – «Савоська». И первым сядет за единственный на весь Петербург инструмент Михаил Глинка…
Сквозь неплотно сдвинутые пунцовые шторы был виден приглохший Петербург – нерасчищенный, неразметённый, с сильным запахом осевшего печного и самоварного дыма. Экипажи из-за снега стали терпеть «великую остановку». Петербург по-деревенски обрусел, утратил линейность, стрельчатость.
В кабинете на столе – чаша с пуншем, вазы с султанскими финиками, «сухими конфектами», печеньем и тарелка со швейцарским сыром.
Освещали комнату масляные лампы – карсели.
- Ну, хорошо, – сказал Одоевский Пушкину. – А писать стихи вы не изленились, Ваше Поэтическое Высокопревосходительство?
Так Пушкина называл в молодости Дельвиг.
- Стихи? – И, повернувшись к Николаю Кривцову, Пушкин начал говорить:
У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот,- а всё плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Стихотворение «Полководец» о военной Палате (Галерее) 1812 года, которую Пушкин часто посещал в Зимнем дворце… В то время Пушкин жил на Гагаринской набережной недалеко от дворца.
Судьба свела Пушкина с живописцем Доу, который создавал Галерею. Встреча произошла на одном из первых, курсировавших из Петербурга в Кронштадт пароходов, называвшихся поначалу пироскафами. Доу плыл на пироскафе до Кронштадта, чтобы затем пересесть на парусник и отправиться дальше, на родину, в Англию. А Пушкин совершал на пироскафе прогулку. Здесь Доу и сделала карандашный портрет Пушкина.
- Александр! Проклятье! Ты как надо изленился! – воскликнул Кривцов. – прочти ещё, Саша!
Пушкин с весны работал над этим стихотворением.
Масляные лампы приятно разбавляли темноту «львиной пещеры». Около кафельной печи невозмутимо, в позе сфинкса, возлежал чёрный кот: Kater Mur из сказок Гофмана, философ и главный компаньон хозяина.
Хозяин кабинета носил восточный колпак и длинный, почти до пят, сюртук. Астролог?.. Алхимик?.. Владимир Фёдорович Одоевский (Рюрик, а не какой-то князь-мазурик, как шутил Соболевский) был подлинным учёным, «братом всякого человека» и имел «чистое, честное, незазорное имя». И это он, Владимир Одоевский, подарит Лермонтову при последнем отъезде поэта на Кавказ записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову даётся сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне её сам и всю исписанную».
Кюхельбекер, находясь в ссылке, написал Одоевскому: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали всё наше лучшее. Ты перед потомством и Отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художеству, красоте и к истине безусловной. Будь счастливее нас».
А Пушкин в это время продолжал пересказывать стихотворение:
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой...
Пушкин лицеистом видел и провожал на битву гренадёров, которые с ранцами за плечами, с четырнадцатифунтовыми ружьями в руках, в мундирах с золотыми галунами и алыми отворотами шли по старому почтовому тракту мимо Лицея на Москву. В столетие со дня смерти Пушкина в Галерее 1812 года его стихотворные строки будут высечены на белом мраморе.
- Кровавый бой… и с падшими разлука! – Жуковский, в числе ополченцев, тоже сражался на Бородинском поле. – Семёновский ручей в утреннем тумане… Курганная высота, осенние берёзы. Неубранный хлеб. Горестная комиссия…
- А подвиг генерала Раевского, – напомнил Кривцов.
Генерал Николай Николаевич Раевский взял с собой в армию детей – Николая и Александра. В момент решительной атаки шёл на вражескую батарею во главе колонны Смоленского полка и вёл за руку десятилетнего сына Николая. А старший, семнадцатилетний Александр, нёс знамя перед войсками.
- Почтим честью Россию! – Кривцов медленно поднялся, опираясь о край стола. – помянем погибших.
Помолчали. Было кого вспомнить и что вспомнить.
Кривцов вновь погрузился в кресло. Ему изготовили протез, но всё равно Кривцову приходилось нелегко.
- Ну что, хожалые, не нами свет стал, не нами и кончится. – Кривцов расстегнул венгерку со шнурами и кисточками. – Сердце сегодня что-то горячо лежит во глубине души.
- Будем счастливы, хотя бы под Новый год, – вздохнул Владимир Фёдорович Одоевский.
- Припасы разъедим и кубки все осушим, – улыбается Соболевский. Он всегда готов к шутке, к экспромту, эпиграмме.
- Наши судьбы мелочны, – кивнул Кривцов. – Сим статутом и утешимся.
Пушкин начал есть финики, смешно облизывая ставшие липкими пальцы.
- Царь-поэт любил султанские финики! – засмеялся Киреевский. (Пушкин называл Киреевского добрым и скромным, делал ему «по три короба комплиментов» как публицисту, который удачно соединял дельность с заманчивостью).
Пушкин любил финики и всегда ел их с нескрываемым удовольствием. Отшучивался: «Африканец! Аннибал!»
Сейчас сказал: «После сладкого точнее чувствую горькое».
- Поэт-летописец должен прежде всего ощущать вкус веков, – заметил Жуковский. – В эту новогоднюю ночь предлагаю Александру окончательно занять наш северный Парнас!
- Верно! Жалуем его Парнасом! – воскликнул Соболевский. – Парнас всё-таки постоянная квартира. Не селиться же ему на Луне с долгами и детьми.
С недавнего времени в салонах Петербурга модным было толковать об обитаемости Луны. Пушкин весело качнул головой:
- Кто бы вылечил меня от долгов! Ужель на лопатки улягусь?
- Увезут в закрытом экипаже. – Соболевский сделал неумолимое лицо. – Питер не Москва! Здесь много перепортили бумаг, чернил и литер.
- Всенепременно увезут, – подтвердил Киреевский. – А Пегаса поставят на казённый овёс.
- Гусар никогда не падает с лошади, – в тон друзьям отозвался Кривцов, – он падает вместе с лошадью.
В Ленинграде, в старинном парке Шувало, был высокий искусственный холм. Высота шестьдесят один метр. Не исключено, что его начали насыпать как раз во времена Пушкина и назвали «Парнасом». На него поднимались, чтобы издали полюбоваться Санкт-Петербургом. «Парнас» сохранился до наших дней.
Глинка тихонько наигрывал на клавесине. Он не умел ни философствовать, ни спорить, он только умел писать музыку. Любил импровизировать на русские темы. Однажды, как вспоминала Анна Керн, так ловко копировал на фортепиано игравшего под окнами шарманщика и даже то, как он фальшивит, что шарманщик на улице от ужаса перестал играть.
Кривцов привстал: у него погасла трубка, и он сам прижёг её от свечи, которая стояла на столе, раскурил.
- Александр, напомни… из них уж многих нет, другие…
- Другие, коих лики ещё так молоды на ярком полотне…
- Уже состарились и никнут в тишине, – вспомнил Кривцов. – Хочу, быть похороненным в открытом, чистом поле.
Кривцова – солдата и вольнодумца – похоронят в часовне, выстроенной им самим в открытом, чистом поле.
Когда за Невой, сокрушая ночную тишину, хлопнул пушечный выстрел о завершившемся протечении минувшего года и начале следующего, 1836-го, присутствующие в Мошковом переулке перешли уже из кабинета в гостиную и подняли тост за Новый год, а потом и за журнал «Современник», в котором и будет напечатано стихотворение «Полководец». Пушкин только что отправил прошение, чтобы ему было дозволено издать в наступившем году четыре тома литературных, исторических и критических статей: пора было начинать активную борьбу с теми, «кому русская словесность была с головой выдана». Имелись в виду издатели Булгарин и Греч. Надоела их «собачья комедия» в литературе.
Итак, в наступившем году суждено было родиться пушкинскому «Современнику», идейным руководителем которого вскорости (но уже после смерти Пушкина) станет Белинский. В «Современник» пошлёт стихи и Лермонтов, но Пушкин не успеет их увидеть.
В гостиной сделалось шумно, весело, празднично. Начали пить всевозможные «здоровья». Украшением служили, конечно, женщины в шуршащих платьях, креповых на атласе или на перкале с цветочными гарнитурами. С высокими талиями и завязанными пышными узлами лентами. Волосы перетянуты пряжками.
Потом стояли у окон и глядели на фейерверки, которые жгли в разных концах Петербурга, – небесный театр. На костры, возле которых грелись кучера в ожидании господ. А по Неве катили весёлые, поставленные на полозья, кареты…
Глава 4. 1836 год. Тарханы.
- МишЫнька приехал!
Бабушка не выпускала его голову из своих ладоней.
- МишЫнька! Свет очень моих!
Елизавета Алексеевна давно уже хворала. На голове под чепцом была тёплая стёганная шапочка, а на плечах – из собачьей шерсти кацавейка.
Бабушка никак не могла наглядеться на внука. Она всегда не могла на него наглядеться, а теперь, после долгой петербургской разлуки, и подавно. И всё приговаривала:
- Свет очей моих, МишЫнька… – И не выпускала из рук.
Лермонтов только что из пошевен – широких саней, обшитых изнутри лубком и устланных перинами: сани уже тархановские и поджидали Лермонтова недалеко от Тархан. Дорога была вьюжной, с глубокими заносами и заледенелыми, станционными дворами, из которых выдуло, казалось, всё тепло. Такой снежной и холодной зимы в этих краях давно не было. Лермонтов ехал и писал стихи в «Почтовом дорожнике»: стихами спасался от метели и мороза. Одно стихотворение написал на столе у станционного смотрителя, пока ждал перемены лошадей. И так и оставил его, не обозначив авторства.
Это был первый офицерский отпуск Лермонтова «на шесть недель в губернии Тульскую и Пензенскую, по домашним обстоятельствам». Обстоятельства – это прежде всего бабушка. Путь из Петербурга в тарханы проделал ха десять дней. И вот он здесь перед самым Новым, 1836 годом, в канун 31 декабря.
Наконец Елизавета Алексеевна, успокоившись, «выпускает внука из рук», и он оказывается у себя в комнате наверху, куда вносят его вещи, и прежде всего дорожный кожаный сундучок с вицмундиром и бельём. Привез он из кондитерской Вольфа и Беранже у Синего моста для бабушки картон с конфетами и ликёры. Кондитерскую у Синего моста Лермонтов по традиции посещал с тех самых пор, как учился в юнкерской школе. Вот-вот подъедут гости из Чембар.
В доме зазвенело праздничное оживление, огни точно сами перебегали из комнаты в комнату, мелькали в залах. Отдавалось сразу по нескольку распоряжений и сразу по нескольку человек кидались их выполнять. Оживление было не только по поводу новогоднего торжества. Главное – приезд барина, которому хотелось услужить и услужить из-за любви к нему. Он приехал в свою вотчину. И сам Мишель находился под этим впечатлением, как будто не было университетского Пансиона, юнкерской школы, а было не прерывающееся ничем и никем детство в кленовых парках, в яблоневых садах, в лугах, поросших летом плакун-травой, в пронзительных зорях и в тихих домашних закатах. И как будто бы стояли на замерзшем пруду форты и бастионы из снега, на которых он впервые ощутил себя героем Бородина, впервые сжал в руке саблю, пусть и детскую. Сейчас сабля лежала в кресле, офицерская.
А предновогодний тархановский дом всё звенел, наполнялся счастьем, нужными и ненужными свечами, распоряжениями, суетой. И центром всего этого был приехавший на побывку гусар. И от его настроения, от его счастья зависело счастье наступающего 1836 года.